aquanet мебель для ванной официальный сайт 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

В тот раз Есеней возвращался с Ирбитской ярмарки и к другу заехал не с пустыми руками. Он подарил ему хорошего коня, двух кобыл с жеребятами, верблюда-нара, навьюченного тюками с чаем и сахаром, урюком, изюмом, женскими платьями и предметами домашнего обихода.
Изюм и урюк, яркие бусы сделали свое дело. Улпан стала привыкать с Есенею. Он по-прежнему казался ей большим, но уже не таким страшным. В кармане у него – всегда конфеты… И он их не жалеет, сколько ни попроси… Лицо – черное-черное, к тому же все истыканное злой оспой, но, когда он смотрит на нее, это лицо – доброе. Улпан с ним подружилась.
Она не оставляла его в покое даже в минуты намаза. Забиралась сзади – с пяток на плечи – и начинала приказывать: «Я поехала на верблюде, далеко-далеко… А ты остаешься дома!» Ей очень нравилось – и в самом деле колыхаешься, как на верблюде. Ведь при совершении намаза молящийся сидит на корточках, то клонится к земле, сгибаясь, то откидывает голову назад. «А теперь выпрямись, а теперь сядь, а теперь опять нагнись». Ей доставляло удовольствие, что «верблюд» охотно исполняет ее приказы, и она громко и весело смеялась.
Так давно не приходилось слышать детского смеха Есенею. Он, оказывается, успел забыть, что дети в таком возрасте – неистощимые выдумщики, они говорят на своем потешном языке, могут рассердиться по самому незначительному поводу и тут же, без всякого перехода, безудержно обрадоваться пустяку.
Улпан просыпалась поздно – набегавшись за день, спала как убитая. А проснувшись и поев, принималась за Есенея, и в его ушах снова звучал ее голос: «Ата Ата – обращение к деду.

… Читай намаз…» И он, хоть уже давно прочитал утренние молитвы, послушно расстилал коврик. «Сперва садись…» И он чувствует сзади, как тоненькие руки охватывают его за шею. «А теперь – встань».
Однажды, сидя у него на коленях, ласкаясь, Улпан спросила:
«Ата, а кто поцарапал твое лицо?»
«Меня терзал когтями черный волк, когда я был маленький… Я не слушался, убегал из аула, он меня и поймал. А ты далеко от дома не играй, хорошо?»
«Хорошо, хорошо… А ты – черный и большой, как наш бык в стаде». Она выросла в ауле и не знала, что бывают на свете еще львы и слоны, а то бы с ними сравнила его.
«Нет, я не бык. Рогов же у меня нет. И я детей не бодаю, если ко мне пристают».
«А-а!.. Я знаю, кто ты! Ты – черный бура, Бура – верблюд-самец, двугорбый.

вот кто. Но я тебя не боюсь. Ты добрый бура, да?»
«Я добрый…»
А как-то во время намаза Улпан захныкала:
«Ойбай-ай, ата! Меня кто-то кусает! На спине! Наверное, муравей забрался!»
Она спрыгнула, и Есеней, поймав ее одной рукой, другой – задрал платьице, приспустил бархатные штанишки и ногтем сбросил муравья, впившегося в ее тельце, как раз возле бархатно-черной родинки чуть пониже поясницы.
Девушка, которая на холме встретилась Есенею, была та же Улпан… Тринадцать лет прошло! Девчонка-озорница, со своими детскими шалостями, с нежной родинкой, выросла. Этот охотник собирался ее выпороть! А если бы… а если бы… Черная родинка не могла исчезнуть…
«О создатель, что со мной такое! Ля хаули элда-белда, галы бин казым… – вспомнил он и без подсказки Кенжетая успокоительные слова молитвы. – Надо спать, попробую заснуть…»
Она его называла черным бурой и говорила, что не боится. Кажется, и сегодня под вечер – не боялась… Смотрела прямо, не отводя глаз. Бросила в лицо свою правду и уехала непобежденной. Девчонкой она была плотненькая, откормленная матерью, а как вытянулась, какая стройная стала…
И снова Есеней попытался остановить поток беспокойных мыслей, и снова это ему не удалось. Чертов бура, старый черный бура!.. Завтра надо отдать поклон Артеке, утешить батыра, сказать, что табуны откочуют на другие зимовки, попросить прощения… Наверное, чай будет разливать Улпан, кому же еще. Когда она была маленькая, с каким удовольствием она это делала, когда мать ей разрешала занять место у самовара. Губы у нее были алые и сочные, как лесная земляника, глаза лучились. К счастью, оспа не тронула ее лицо. Боже, сохрани ее…
Не может быть, чтобы такая девушка до сих пор осталась незамеченной. Вероятно, кто-то давно посватался, калым, прохвост, уплатил заранее. Ах, пес! Такой пес – и под такой счастливой звездой родился! Глупый обычай казахов – свататься, когда ребенок еще в колыбели. Потерявший силу, обедневший батыр давно проел калым, полученный за дочь!
Ее мать, Несибели, такой была смолоду, что краше и не надо. Улпан в нее внешностью, нрав, кажется, материнский – щедрая, жизнерадостная, прямая. А как бы пришлось ей саукеле, какое в первый раз надевает на голову молодая женщина, вышедшая замуж! С каким достоинством, с каким изяществом сидела бы она, помешивая кумыс в резной чаше! Сразу стало бы светлее в большой белой юрте.
Он вспомнил жену, которая – вот уже семь лет – поселилась от него отдельно. Ничего не скажешь – и его Каникей была красивой женщиной, только, пожалуй, холодной и злоязычной. После избрания Есенея бием она, не спрашивая у него совета, самовольно стала влезать не в свои дела, распоряжаться, вызывая у людей недовольство, внося разлад между аулами. Считала, что так и должно быть – она же не простая аульная баба, она – из семьи видного бая… И старалась все делать наперекор Есенею, ссорилась с ним, насмехалась. После того, как умерли сыновья, она поверила в силу проклятия, поверила, что Есеней прогневал бога, и тот никогда не простит его. И сама тоже принялась клясть мужа. В конце концов он устал, жить вместе стало невозможно, и Есеней выделил ей ее долю, поселил ее в урочище Киркойлек и уже семь лет за много верст объезжал этот аул.
С тех пор он ни одну из женщин не приближал к себе. Занимался своим хозяйством, своим скотом, охотой, вершил судебные дела. А семьи у него так и не было. Казалось бы, успокоился черный бура! А вот – дьявол-соблазнитель всю ночь терзает, и если не придет на помощь, не образумит всемилостивейший аллах, то всякое может случиться…


5

Назавтра Есеней весь день провел за отправкой табунов, а перед вечером повернул коня к юрте Артыкбай-батыра. С ним поехали Туркмен-Мусреп, Садыр и Кенжетай. А Мусрепа-охотника он не взял.
– Помнишь, что ты обещал дочери Артыкбая? А вот аип за твои угрозы заплатил я. Как только снега выпадет побольше, ты со своим беркутом поймай двух-трех лис, привези их Артеке в подарок и проси прощения. А сегодня нечего тебе делать за его дастарханом. Дастархан – скатерть, накрытый стол.

Оставайся…
Артыкбай-батыр весь засветился от радости при виде своих дорогих друзей, дорогих гостей.
– Значит, нашел все-таки дорогу к дому своего брата! – восклицал он. – Ты мой лев… Друг мой… Подойди ко мне! Сам-то я не могу встать тебе навстречу! Вспомнил все-таки… – Приветствия и упреки – все перемешалось. Он долго держал Есенея за руку и отпустил после того, как прижал его руку к щеке.
Глаза у него блестели от непролившихся слез, когда он обратился к Мусрепу:
– И ты здесь, мой Туркмен… Не знающий страха! – Он и руку Мусрепа долго держал в своей, словно боялся – отпустит, и тот уйдет. – Люди говорят, что я закрыл от смерти Есенея. А мою жизнь спас ты, ты мой ангел-хранитель…
Они и в самом деле собрались почти все – как в день решающего сражения с сарбазами Кенесары. И Есеней, и Артыкбай, и Мусреп, и Садыр… Только Бекентая не было. А вспомнил старый батыр – он долгие полгода лежал в госпитале в Стапе. Аул Мусрепа находился неподалеку, и каждую неделю Мусреп посылал ему домашнюю еду, кумыс. Наконец военный врач, вздохнув, сказал, что дальше медицина бессильна. Мусреп приехал на санях и в лютую стужу отвез Артыкбая к нему домой.
Долго здоровался Артыкбай и с Садыром. Они и плакали, и смеялись, хлопали друг друга по спине. И его в радости упрекал Артыкбай:
– А ты, мой батыр, знаменитый копьеносец! Неужели пришел день, и я тебя снова вижу? Ах ты, старый кобель! Почему за пятнадцать лет ты ни разу не привязал коня возле моей бедной юрты? Я уж думал – не умер ли ты?
Садыр опустился на колени возле постели Артыкбая и так стоял, пока тот здоровался с другими гостями, а потом – сказал старому другу:
– Когда тут повидаешься? Будь оно все проклято! Прошли времена, когда ценились батыры и их копья. Твой Садыр давно сменил свою пику на курук Курук – длинный тонкий шест с веревочной петлей на конце, для ловли лошадей.

и стал табунщиком.
Артыкбай вздохнул. Он-то лучше многих знал, что боевая удаль и богатство не всегда соседствуют в мирной жизни. И Садыр, как многие другие, попал в долголетнюю зависимость от Есенея.
Потом гости поочередно за руку поздоровались с женой Артыкбая, а на Улпан взглянули лишь мельком – она стояла рядом с матерью. Один короткий взгляд, а дольше разглядывать девушку неприлично. И она – краешком глаза ответила каждому на приветствие и захлопотала по хозяйству, подхватив начищенный медный самовар, вышла наружу.
Настало время Есенею загладить неловкость, вызванную внезапным появлением в Каршыгалы его табунов.
– Артеке… – сказал он. – Мы перед вами виноваты, но, поверьте, мы не знали, что вы поселились в этих краях. Ведь ваше бывшее становище находилось немного выше.
– Да, почти на сто верст. Аксуат… Потом вот – перебрались сюда. Со временем расскажу. Знаешь пословицу? Когда кулан падает в колодец, в его уши забираются жабы. Что-то вроде этого случилось со мной.
– Но как только я узнал, что вы – тут, что земли – заняты вами, я отослал большую часть табунов в сторону Кусмуруна, а часть – на другие пастбища.
– Напрасно отослал. Если мир и согласие между людьми, то воды в озере хватит на всех…
– Нет, Артеке, нет! Я не хотел бы прослыть неблагодарным! Чтобы люди говорили – Есеней отобрал земли у своего спасителя.
– А лучше будет, если станут говорить, что Есеней хотел перезимовать одну зиму, а старый калека не пустил его к своему очагу…
– Я никому не позволю наговаривать на вас, Артеке!
– Вот что… Ты в эту зиму будешь рядом, так усадил бы своего старшего брата в сани, повез бы в степь и показал бы, как ты охотишься на волков. Вот уж пятнадцать лет, я превратился в кобеля на привязи, так хоть ты теперь… Вели поставить свои юрты возле моей.
На этом и пришли к соглашению. Есеней убедился, что один кос может зимовать в Каршыгалы. Артыкбай-батыр понял, что, если Есеней будет рядом, то и сам он перезимует без особых забот.
Есеней перевел разговор на охоту:
– Конечно, поедем в степь! Готовьте лук и копье. Мне рассказывали, что вы стреляете в открытую дверь – в неподвижный тополь за сто шагов. Даст бог, ваша стрела найдет и волка в степи.
– Посмотрим… А что я в тополь иногда стреляю… Так разве у меня остались какие-нибудь другие развлечения? Коротаю время – оттачиваю наконечники для пик, делаю стрелы. Если никого нет рядом, стреляю в мишень. Бывает – точно попадаю, а бывает – стрела уходит в белый свет…
Когда они подъехали к юрте Артыкбая, то привязали лошадей наскоро, и Кенжетай вышел наружу, чтобы поставить их в затишье. Скоро они отсюда не уедут. Из соседней юрты с самоваром в руках вышла Улпан.
Кенжетай окликнул ее:
– Голубушка… Поставь самовар, я отнесу… Самовар она опустила.
– Послушай, джигит… Не называй меня голубушкой. У меня имя есть – Улпан. А сейчас, после чая, оседлаешь для меня гнедого, которого сам вчера привел. Он пасется рядом – вон у деревьев. На аркане. А седло здесь. Вот… А теперь неси самовар… – Слова ее прозвучали так, что не послушаться было нельзя, и Кенжетай взялся за ручки.
Он и вошел первым в юрту, Улпан – за ним.
Есеней отметил про себя их совместное появление. Кенжетай, как и его брат, любит приодеться, парень он видный, и – молод… Как бы Улпан… Есеней подозрительно рассматривал и его, и ее. Нет, вроде бы ничего… К дастархану Кенжетай не подсел, сразу пошел к двери, объяснив:
– Надо лошадей увести в затишек…
Артыкбай шуткой постарался скрасить небогатое угощение:
– Есеней-мырза, Мырза – господин.

наши кобылицы перестали доиться, теперь мы держим в доме рыжую кобылу по кличке «самовар». Слава аллаху, эта кобыла в любое время подпускает себя подоить. Ка-а-ты-ын! Катын – простореч.: баба, жена.

– громко, по-хозяйски, позвал он жену. – Хорошенько подои рыжую кобылу!
У Есенея чуть не сорвалось: «Потерпи, потерпи, Артеке, всю зиму буду поить тебя кумысом». Но сказал он другое:
– К чаю мы все привыкли, будь он неладен! Как не выпьешь с утра, весь день голова болит. Мы бы сами чаю попросили, если б вы не поставили самовар. А баурсаки?.. Давно я не пробовал баурсаков из рук нашей дорогой женеше…
За чаем Есеней – сколько мог – не смотрел в сторону девушки, но глаза сами упирались в нее. Малиновая бархатная шапочка с черным каракулем, легкая шуба из хорьковых лапок, крытая тем же малиновым бархатом, малиновые бархатные шаровары. На ногах хромовые сапожки на высоких каблуках, а поверх кожаные галоши, – их в этих краях называют «косой кавуш». Вся ее одежда была чуть помятая, понятно – вещи достаются из сундука в особо торжественных случаях.
Она разливала чай, не поднимая на гостей глаз. Только руки видны, лицо… Кажется, она из тех скромных девушек, которые не выставляют напоказ свою красоту… Или же – понимает, что красота скрытая еще пронзительнее поражает джигитов? Из-под тугой косы, толщиной с ладонь, белела шея. А руки у нее – уверенные, ловкие, привыкшие к труду.
Ёсеней вздохнул, Есеней отвернулся, но снова взглянул на нее. Взрослая… Теперь-то уж не попросит, чтобы он снял муравья, муравей впился… Всю ночь он сдерживал себя: «Не бесись ты, черный бура, не бесись…» Эти слова, как заклинание, он и сейчас мысленно твердил, но что-то они слабо действовали. Улпан была перед ним – наяву, еще лучше, чем в беспокойных ночных видениях, и Есеней два раза оставил без ответа вопросы, заданные ему Артыкбаем.
Его состояние первой заметила мать девушки – Несибели, и у нее защемило сердце. Не укрылось это и от Мусрепа. Что-то будет… И только на лице Улпан не было ни тени тревоги.
Когда кончили пить чай, Улпан отставила самовар к стене и вышла из юрты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40


А-П

П-Я