– А верблюжонок тоже белый? – перебила его Улпан.
– Да, белоснежный, говорит Шынар. Мы думаем сделать его главным призом палуану, Палуан – силач, борец.

который всех победит на нашем тое.
Вмешался Есеней:
– Я вижу по глазам Улпан… Ты возбуждаешь в ней жадность, ты хочешь, чтобы я на твоем тое стал бороться!
– А что с тобой случится, если и выступишь? Или старым совсем стал? Сколько раз сходился ты с палуанами, с известными, – и побеждал!
– Он станет бороться, станет! – весело воскликнула Улпан и хлопнула ладонью по колену Есенея. – Он победит всех – и белый верблюжонок будет моим!
– Хорошо! – согласился Есеней, но и свое условие поставил: – Только ты, Туркмен, тоже выйдешь на ковер вместе со всеми.
– Выйду…
Судьба приза была, кажется, решена задолго до того, как палуаны на тое сошлись в схватке…
Улпан давно не видела Мусрепа, а такие перемены с тех пор произошли в его жизни, и она продолжала расспросы:
– Мусреп-агай, вы говорите, мою будущую подругу, мою сестру зовут Шынар? Шынар – чинара; как женское имя означало красоту, стойкость, верность.


– Женился бы я на ней, если бы звали иначе?
– Хвастун! – сказал Есеней. – Холостой был хвастун, женатый – таким же остался!
– Хвастун или нет – сам увидишь.
– Ты хочешь сказать, она красивее, чем Улпан? Трудно было отвечать на такой вопрос, но не Мусрепу:
– У каждой женщины красота должна быть своя, неповторимая. Разве мы спорим, какая лошадь лучше – гнедая или вороная? Нет. Мы говорим – прекрасная, славная, изящная, красавица…
Самому себе, должно быть, в утешение Есеней повторил старую проверенную истину:
– Говорят же – красота мужчины в его уме, а ум женщины в ее красоте…
– Что ж, считай мне повезло, как и тебе, – ум моей Шынар не только в ее красоте, как я убедился.
– Улпанжан… Кажется, к нему возвращается сознание?
– А ты тоже стал похож на человека! Есеней – уже без шутки – ответил:
– Ты сказал правду, Туркмен… Случается, трудно узнать себя самого… – Но не привык он к полной откровенности, даже с Мусрепом, и вернулся к прежнему ходу разговора: – Куда она меня погонит, туда и иду. В кого бы я ни превратился, это будет ее рук дело! А твоя – тоже такая?
– Сейчас-то мне легче, – протяжно вздохнув, отозвался Мусреп. – Сейчас у моей бедной мгновения нет свободного – все из-за этого верблюжонка. Я только по глазам угадываю. Вижу – нет топлива и бегу за кизяком. Воды нет… Хватаю ведра, бегу к озеру и несу обратно, стараясь не расплескать.
– Так и бежишь!
– Бывает, комар заставляет бегать тигра…
Улпан слушала их снисходительно – двух мужчин, совсем не молодого и не очень молодого, рассуждающих о молодых женщинах, своих женах.
Она попросила:
– Мусреп-агай, ты найдешь завтра время – поехать со мной на базар? Много своих дел?
– Один раз побываю, и со всеми делами управлюсь… Есеней недовольно спросил:
– А я буду сидеть один?
– Днем Мусреп-агай будет со мной, а вечером с тобой. Днем у тебя будет, чем заняться. Твои кереи и твои уаки не дождутся Есенея, когда он примется разбирать их тяжбы, накопившиеся за зиму. А хочешь – поедем вместе…
– Нет, – отрезал он. – Не хватало только, чтобы я шатался по базару. Никогда в жизни этого не делал!
– Я постараюсь недолго, – пообещала Улпан.
На другое утро, пока с берега Тобола коляска мягко катилась по направлению к городу, Улпан снова завела разговор про Шынар:
– А какого она роста?
Она успела отвыкнуть от Туркмен-Мусрепа и сейчас путалась, то ли на «вы» его называть, то ли на «ты».
– Если рядом встанете, сможете посмотреть друг другу в глаза. Но, кажется, она чуть потоньше тебя. Эта девушка никогда не гонялась за волком в степи, она пасла верблюдов.
– А нрав у нее?..
– Нрав? – переспросил Мусреп, не зная, что ответить. – Спокойная. Не пугливая, Наверное, приветливая… Старухи в нашем ауле балуют ее, боюсь – испортят. Одно слышишь: «Айналайн-ай… Айналайн-ай…» А дети иначе не называют, как аяй-апа… Аяй-апа – красивая тетя.


– А как зовешь ее ты? – спросила Улпан.
– Я?.. Акмарал…
Улпан на время прекратила расспросы – вспомнила, должно быть, своего белого марала в урочище Каршыгалы, белую маралиху с двумя маралятами у соленого озера… И почему так зовет жену Мусреп? Разве нет других ласковых прозвищ? Акбота, например, – белый верблюжонок…
Но лучше было не вспоминать, а перевести разговор:
– Мусреп-агай, что бы вы сделали, если бы разбогатели?
– Лучше не надо, – ответил он. – Богатому – одни муки… Ночью не спит, думает, как бы не лишиться скота. Или джут… Или угонит кто…
Она продолжала настаивать:
– Нет, а все-таки?..
– Честно говорю, айналайн, – не знаю. Что надо, есть у меня. Два коня для езды, две кобылицы, две собаки. А теперь прибавилась верблюдица. Верблюжонка имеем…
– Нет! Верблюжонок – мой!
– А-а, верно – твой, твой…
Они въехали в город… Глаза степняков не привыкли к такому скоплению людей – столько не встретишь на самом большом тое! Дома – каменные, а деревянные изукрашены искусной резьбой на воротах, на окнах… Да что они – лошади в упряжке испуганно храпели, косили по сторонам и в любую минуту готовы были шарахнуться. Тлемис, сидевший на месте возницы, еле сдерживал их.
Тлемис и растолковывал… Двухэтажный белый дом – в нем раньше жил губернатор. А это? Тяжелое здание, прочно стоящее на земле, с башнями и крестами, устремленными в небо, – церковь. Русские молятся здесь своему богу, здесь их крестят при рождении, здесь отпевают, когда они покинут этот свет. Длинный каменный сарай с большими окнами, возле которого толпы людей, – лавки, магазины. Что надо, что хочешь, тут всегда можно купить, были бы деньги.
Улпан поняла – с одного раза ничего не удастся запомнить, и сказала:
– Поедем в дом вчерашнего татарина, купца. Галиаскара?.. Да, Галиаскар его зовут.
Тлемис свернул – в боковую улицу – и направил упряжку к двухэтажному кирпичному дому.
– Ты спрашивала, что бы я сделал, обладай я богатством? – спросил Мусреп у Улпан. – Прежде всего я бы построил такой дом… Смотри – как чисто во дворе, трава – зеленым ковром. Колодец. Если снаружи так, представляешь, как там внутри?
Да, внутренняя отделка и убранство этого дома показалась Улпан верхом роскоши. И она незаметно, но внимательно присмотрелась к жене Галиаскара и его дочери. Одеваются татарки легко и удобно, держат себя свободно. Язык у них похож на казахский и не похож, но понять можно. Ну, а уж сам Галиаскар говорил по-казахски так, будто это его родной язык.
Большой круглый стол был заставлен, оставалось только место, куда пристроить чайники и чашки. Казалось бы, тут и добавить нечего.
Но жена Галиаскара – Разия все равно хлопотала:
– Угощайтесь… Что есть на столе – все для вас… Этот Галиаскар всегда меня подводит. Поздно вечером приехал и говорит – утром у нас гости. А я ему – ты меня убить хочешь? Ведь ничего не успею и умру со стыда. А он по-русски: ничауа, Разия-ханум, ничауа… По-русски, чтоб я не спорила. Зато, говорит, увидишь красавицу казашку. И не обманул. Угощайтесь…
Улпан не стала много есть, чтобы не подумали – голодная. Выпила чаю, а после Разия-ханум повела их в магазин Галиаскара. Купец не только свободно говорил по-казахски – он знал и то, что может понадобиться любой степной женщине, держал товары на любой вкус, на любой достаток. Не зря говорил: «Нигде не найдешь то, что есть в моей лавке…»
Сафьяновые сапожки разных цветов… Расшитые бисером кавуши-ичиги. Бархатные камзолы, плюшевые камзолы… Взглянуть на них – покажется, что радуга раскинулась над прилавком! И такая же радуга в другом углу, где развешены шелковые платья. Где их шили? В Казани… Это далеко от северной казахской степи, но кто-то сумел там найти такой покрой, чтобы и сохранить привычный для аульных женщин вид, и сделать платье более легким, более удобным.
Улпан для начала попросила три пары сапожек. Услужливый приказчик, тоже татарин, по-казахски пригласил ее:
– Садитесь, надо примерить…
Улпан села, но – портянки она утром не сменила. И примерять отказалась, только сравнила новые с теми сапожками, что были на ней. Кажется, впору…
– Беру…
Потом она заставила мать примерить кавуши и долго отбирала все необходимое – ведь когда еще попадет на ярмарку… Не оказалось в лавке лишь платьев с двойными оборками и камзолов с рукавами.
– А найдутся люди, которые смогут сшить?
– Конечно… – откликнулся приказчик.
Он привел портного – Шакира, и Шакир оказался в затруднении. Обычно казахи не дают дотронуться до себя, чтобы снять мерку, это считается гибельной приметой. Тонкое полотно на саван достать трудно, а стоит оно дорого, с предельной точностью не живых меряют, а усопших.
Гордо выпрямившись, Улпан встала перед портным и стояла, не шелохнувшись, пока он осторожно, почти не прикасаясь к молодой женщине, снимал мерку, записывая цифры на бумаге. А Несибели в углу шептала заклинания, умоляя бога сберечь ее Улпан от дурного предзнаменования.
Когда все это кончилось, Улпан вспомнила, что Мусреп говорил – Шынар одного роста с ней самой, и она сказала Шакиру:
– Таких платьев и таких камзолов – каждого по три.
– По три?..
– Да. А сколько времени надо, когда будет готово?
– Дней через пять…
Настало время расплачиваться, и дробно застучали костяшки на счетах под ловкими пальцами самого Галиаскара – такую крупную покупку он приказчику не доверил.
Он считал и приговаривал:
– Синий бархат – сорок пять аршин… Малиновый бархат – пятьдесят пять… – Красный – тридцать три…
Он еще бормотал, и в конце концов несколько крупных купюр осталось в ящике его стола. Но Улпан не жалела – если иметь деньги, зачем их держать? Деньги нужно тратить.
Разия-ханум на прощанье посоветовала Улпан все обновки надеть после того, как она сходит в баню – дорога из аула была долгая, – она же нашла и старуху, здешнюю, та повела их.
Про баню Улпан отец рассказывал, он же бывал в русских поселках, а в Стапе полгода лежал в больнице. Но одно дело слышать, а другое – войти в горячую парилку, где так жарко, как в степи не бывает в самый жаркий день… Приятная истома обволокла все тело, а мягкие ладони старухи легко терли его, и тело покрылось щекотной мыльной пеной… А волосы, вымытые водой, которая терпко пахла уксусом, рассыпались по плечам… «Завтра приду опять, – блаженно думала Улпан. – Послезавтра – тоже. Каждый день буду приходить, пока не уедем в аул!» А в памяти Улпан завязала на будущее еще один узелок – русская баня…
По дороге домой Улпан заметила Галиаскара и Мусрепа – они ехали в тарантасе, запряженном рыжей лошадью, большой – до холки рукой не достанешь… Бесшумно катился тарантас. Края у него были окованы сверкающим металлом, коробок для седоков сплетен из лозы и покрашен яркой коричневой краской.
Сперва она подумала, что это тарантас Галиаскара и сказала:
– Мусреп-агай… Начнешь ездить в телеге купца – разучишься садиться в седло.
– Это не телега. Это тарантас. Мой.
– Купил?
– И коня, и всю сбрую… Акмарал за этим и послала меня на ярмарку. Думаешь, понравится ей? – озабоченно спросил он.
– Еще бы!
Домой – к юртам на берегу Тобола – Улпан возвращалась в тарантасе Мусрепа. Ей хотелось неторопливо проехаться по улицам, рассмотреть город. И она смотрела, и при этом не могла не обратить внимания – темно-рыжая лошадь, привычная и к шуму, и к многолюдью, шла свободно, легко, чтобы все любовались ее красотой. При поворотах сверкали на солнце все четыре подковы.
– Завтра купишь мне такой же тарантас. Купишь, Мусреп-ага? Но лошадей – пару. Я видела такие на улицах.
– Раз просишь – куплю. А какой масти кони?
– Что понравится вам, то понравится и мне… Есеней встретил их возле большой юрты.
– Ну, Туркмен… Ты всю выручку от волчьих шкур бросил в эту телегу. А на что будешь кормить меня?
– Хорошая жена сама мужа накормит.
Улпан не терпелось высказать Есенею свое желание:
– Мой Есеней, не ругай Мусрепа за его покупку. Завтра я тоже куплю тарантас и лошадей. Наши кони слишком пугливы ходить в упряжке.
– Хочешь разорить меня!
– Разорю, разорю!.. Ты уже разорен, своих денег у меня почти не осталось. Через пять дней – домой. А пока – каждое утро буду ездить в баню, мыться. Попробуй, и сам узнаешь, какое это наслаждение!
Перед отъездом меньшую белую юрту – отау разобрали и навьючили на верблюдов, верблюды понесли и тюки с покупками, а Улпан с матерью отправилась в новом тарантасе, который легко несли спокойные и проворные на бегу кони – темно-серые.
На прощанье Улпан напомнила:
– Мусреп-агай, скажи Шынар, пусть она бережет моего верблюжонка, никому не показывает…


10

К аулу они подъезжали в первой половине дня, и Есеней ласково и немного насмешливо сказал ей:
– Ну, молодая келин, дальше тебе пешком… А я погляжу, как ты станешь по заведенному обычаю кланяться во все стороны.
– Не знаю, получится ли у меня… Но ты не смотри на меня. Ладно?
– Ладно, – пообещал он.
Толпа девушек и молодых женщин, которые вышли встречать их, приближалась, и Есеней ссадил Улпан с матерью. Сошли и сопровождавшие Улпан женщины из ее родного аула – они ехали позади. А джигиты – всадников двадцать – последовали за Есенеем.
Искоса взглянув на женщин, встречающих Улпан, Есеней ухмыльнулся: «Мои сородичи по уму могли бы поспорить с лопоухим ишаком… Воображают, что байбише Есенея войдет в собственный дом под покровом их ширмы…»
Они и в самом деле несли на двух баканах – тонких шестах – темно-зеленый шелковый занавес – ширму, которая должна будет скрыть от посторонних взглядов их новую родственницу.
Впереди шла Айтолкын – жена Иманалы. Поверх двух бархатных камзолов натянула шубку, на голове тюрбаном возвышался жаулык из легкого белого коленкора.
Две молодые женщины – по обе стороны Айтолкын – были одеты полегче, соответственно погоде: на голове саукеле с золотым позументом, безрукавые камзолы, белые платья с пышными двойными оборками. Все трое остановились и отдали поклоны, когда крытый тарантас с Есенеем проезжал мимо них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40