Из-за акварели у нас возник в редакции спор. Лотар утверждал, будто я руководствовался чисто личными соображениями. Потому что, дескать, я хотел добиться расположения этой потаскушки. Я отверг его подозрения.
Потом оказалось, что Рената и Катя учились в одной школе. Катя рассердилась на Лотара из-за того, что тот оскорбительно отозвался о ее старой школьной подруге. Она пригласила Ренату пообедать вместе, и мы в конце концов напечатали ее акварель.
Катя и Рената отлично ладили между собой и чего только не затевали. Даже в одну квартиру хотели съехаться. А потом вдруг охладели друг к другу. Катя заметила, что между мной и Ренатой что-то есть. Я не совсем понимал, отчего их дружба разладилась. Ведь Катя, собственно, никаких прав не заявляла на меня. Она всегда обходилась со мной как старшая сестра. И все же мне казалось, что именно я был причиной их отчуждения.
Возможно, Катя просто не терпела рядом с собой соперниц. Она привыкла к тому, что мужчины из ее окружения проявляли к ней интерес и даже чуть-чуть были в нее влюблены. Ей это доставляло наслаждение. А теперь она боялась, что я буду не так внимателен к ней, как прежде. Но я так только предполагал. Может быть, причина была вовсе не во мне, а в чем-то другом, чего я просто мог не углядеть.
4
Автомобиль для Кати был чисто утилитарной вещью. Никакого особенного ухода за ним не полагалось. Самое большее – через каждые восемь-десять тысяч километров техосмотр, чтобы мотор тарахтел. А вот подкатить автомобиль к моечной установке – ей пока что в голову не приходило. Салон Катиной машины напоминал ее письменный стол. Распечатанные пачки сигарет. Исписанная бумага. Апельсинные корки. Обертки от конфет. Уведомление о наложении штрафа. Иллюстрированные журналы. В ее «ладе» оставалось место только для нее самой. Остальное пространство было завалено всякой всячиной, и весь этот хлам Катя неизменно возила с собой.
Посещение дома престарелых подействовало на нее крайне удручающе. Воздух спертый, резко пахнет моющими средствами. Коридоры мрачные. Даже комнаты для персонала слабо освещены. Зачастую горит только одна крошечная лампа на письменном столе. Возможно, там экономили электроэнергию, может быть, считали, что яркий свет вреден для больных людей, раздражает их.
Катя поехала туда с целью побеседовать с самими подопечными. Но завязать разговор оказалось не так просто. Ее напористость здесь не могла помочь. Она была способна положить на лопатки прожженных политиков, но что она могла поделать с глухой бабушкой, которая после того, как наконец уразумела вопрос, только и ответила: «Да, да, так». Немощь стариков парализующе действовала на Катю, сковывала ее инициативу. Старая мебель. Жалкие койки с облупившейся краской на металлических спинках. Ее бессилие перед всем этим угнетало Катю. Она уже жалела, что затеяла это дело. У нее спирало дыхание. Она смогла свободно вздохнуть, только когда вышла на улицу. Катя села в машину и несколько минут сидела не двигаясь. Она всегда так делала после встречи или интервью. Потом она записала себе в блокнот наиболее важные свои наблюдения.
Может быть, это ненужная затея? Кому могут быть интересны все эти старики из домов престарелых? Она бросила блокнот на заднее сиденье. И тут ее внимание привлекла любопытная сцена у ворот. Там кого-то привязывали к решетке ограды. Нечто вроде шестого чувства журналиста заставило ее пригнуться, чтобы оставаться невидимой для постороннего взгляда. Притаившись, она стала наблюдать. И тотчас пожалела, что не взяла с собой фотоаппарат.
Двое мужчин привязывали цепью к ограде пожилого человека, а тот спокойно стоял, не оказывая сопротивления. Женщина с седыми волосами держала наизготове стопку листовок. Очевидно, недоставало публики. Женщина оглядывалась по сторонам, высматривая, кому бы она могла сунуть в руки листок.
Через двор по гравийной дорожке уже бежали четверо санитаров. Распахнув ворота, они с криками набросились на пожилых людей и поспешно принялись отвязывать старика. Тот отбивался ногами, но санитаров было четверо. Потом Катя увидела, что мужчина уже лежит, скорчившись, на земле. Один из санитаров пнул его ногой.
Пожилая дама выпустила из руки листовки. Санитары тотчас бросились в разные стороны, подхватывая разлетевшиеся листки. Инцидент, казалось, был исчерпан. Санитар, размахивая цепью, кричал:
– Нечего тут смотреть! А ну, проходите, не любопытствуйте!
Другой санитар поспешно подбирал листки, которые занесло ветром во двор.
Катю распирало любопытство. Одна листовка оказалась совсем рядом с ней, метрах в пяти, не больше. Она выскочила из машины, прыжок – и вот уже листок у нее в руке. Затем она также стремительно отпрыгнула назад, к машине. Тут бы ей сесть и уехать, но она встала, притаившись, в промежутке между распахнутой дверцей машины и стеной дома и принялась торопливо читать.
– Дайте-ка мне, уважаемая, эту писанину.
Перед ней стоял широкоплечий мужчина. Катя не успела опомниться, как он выхватил у нее из рук листовку.
– Отдайте сейчас же назад.
Мужчина покачал головой.
– Вы должны мне это вернуть.
– Пожалуйста, уважаемая, не усложняйте дела Вы находитесь на территории учреждения социального обеспечения. Вы вообще не имели права останавливать здесь машину. Но я оставлю это без внимания, если вы не будете поднимать шум и немедленно удалитесь.
Тут было что-то не так. Катя почти не сомневалась, что стала свидетелем демонстрации. Кто-то дал привязать себя к воротам дома престарелых. Женщина пыталась распространить листовки.
– Вы, верно, не знаете, с кем разговариваете, – набросилась Катя на мужчину. – Я журналистка. Из «Лупы». Я требую вернуть мне этот листок. И вообще я буду жаловаться на вас директору. Я видела все, что здесь сейчас произошло. Вы ударили ногой человека!
Катя надеялась припугнуть мужчину, но этот маневр, который оказывал действие на молодых полицейских, не произвел на него ни малейшего впечатления.
– Журналистка… Из «Лупы». Гм… Весьма благодарен.
Он скомкал листок в ладони, сунул его в карман брюк и спокойно пошел прочь.
5
Кому было бы приятно валяться больным в постели, когда появляется такая женщина, как Катя? Нос распух от насморка, горло обложено, вокруг шеи намотано банное полотенце, я сипел и хрипел и пахнул травами, нет, право, я стеснялся самого себя. Но она не предупредила, взяла и явилась неожиданно, ошеломив меня.
Катя беспрерывно курила и размахивала руками. Я отгонял от себя табачный дым. Она же как будто вовсе не замечала этого и пускала струи дыма в мою сторону. Я закашлялся. Она встала, прошла к холодильнику, сделала себе крепкий коктейль и вернулась с бокалом к моей постели. Присела на краешек, отхлебнула и спросила:
– Ты слышал что-нибудь о «седых пантерах»?
Я кивнул. Катя рассказала мне, что произошло у ворот дома престарелых, и о листовке, подписанной «седыми пантерами».
– Они там выдвигают какие-то обвинения в адрес социального обеспечения. Мпого чего. Говорится, например, о применении рукоприкладства, о терроре медикаментами, об объявлении лиц недееспособными и о насильственной отдаче под опеку. Жирно выделено имя того типа, которого наградили орденом. Видимо, этот факт использовали как повод для распространения листовок. Санитары ужасно психовали. Я думаю, что тут дело посерьезнее, чем это может показаться на первый взгляд. – Она вскочила. – Не наглотаться бы мне микробов, у тебя же грипп. Слушай, я должна непременно разыскать «седых пантер». Их нет в телефонной книге.
Она вылетела из комнаты, оставив свое питье. Я взял чистый носовой платок. Из Катиных речей я ничего толком не понял. В голове у меня была какая-то мешанина. Может, из-за болезни. Я отхлебнул из ее бокала, но не соразмерил глотка, поперхнулся и закашлялся.
Зачем ей влезать в эти дебри, думал я, тут какая-то темная история, которая явно не сулит ничего приятного. Ограничилась бы, как поначалу намеревалась, статьей о чествовании какого-то там благодетеля человечества – и дело с концом.
Хорошо, что я схватил грипп. Мне бы не хотелось ввязываться во все это. Я с удовольствием завернулся в одеяло и снова принялся читать Рольфа Кемпинского. Перед глазами у меня то и дело вставал его образ. Вот ведь что делают с человеком старость и болезнь.
Позвонила моя мать. Она хотела позвать меня к себе пообедать. Специально для меня была приготовлена кислая капуста с грудинкой – мое любимое блюдо, как наивно полагала мать; когда-то в ранней юности я обмолвился, что, дескать, люблю это. Я уже давно утратил вкус к кислой капусте и грудинку не терпел, но сказать ей не решался, моя матушка страшно гордилась своей квашеной капустой. И мне не хотелось ее обижать. В результате раз в неделю я ел кислую капусту с грудинкой.
Я только заговорил, а мать уже поняла, что со мной.
– Ах, мой мальчик, как это не хорошо. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не выходил из дома без шарфа в такую погоду. Значит, ты лежишь? Но ты хоть натираешься? Тебе надо хорошенько пропотеть. Нет ничего хуже, чем запущенный грипп. Не вздумай только поехать в редакцию. Обойдутся раз и без тебя. Обязательно пей горячий чай с лимоном, сейчас же сделай себе… ах нет, лучше я сама приеду и все сделаю…
– Но, ма, в этом нет необходимости.
– А, у тебя уже кто-то есть? Так это чудесно, мы познакомимся наконец. Ты никогда не показываешь мне своих подружек. Только не говори, что у тебя их нет. Знаю, кавалер все делает без лишних слов. Но рано или поздно, а приспеет и для тебя пора жениться.
– Мать, тебе в самом деле нет смысла приезжать.
Мне уже намного лучше.
– Делай, как тебе говорят. Лежи, в постели и не высовывайся из-под одеяла. Через полчаса я буду у тебя.
Я не мог отговорить ее не приезжать.
Я окинул взглядом комнату. До ее прихода надо бы навести мало-мальский порядок. Хотя бы подобрать с пола нижнее белье и затолкать его в корзину. Я наклонился за носками и кальсонами, а когда выпрямился, вдруг почувствовал головокружение. Я протер глаза я попытался удержать равновесие. Сделал два шага к кровати и безвольно упал в постель.
Пришла мать. Она заставила меня сменить пропотевшее белье, натерла меня резко пахнувшей мазью, впихнула в меня кучу таблеток, в эффективности которых якобы она убедилась на собственном опыте, потом приготовила мне горячее питье с лимоном и настоем мелиссы.
Я лежал, укрытый до подбородка одеялом, в шапке-ушапке на голове, и смотрел, как мать наводила глянец в моей комнате. Перво-наперво она освободила шкафы и протерла их внутри. Затем перемыла посуду, в том числе и неиспользованную, и аккуратно расставила все по полкам. Я извелся, пока она гремела чашками и тарелками. Каждый звук меня раздражал, причинял боль. Даже от позвякивания коньячных рюмок у меня мороз пробегал по коже. К счастью, я был избавлен от гудения пылесоса. Я попробовал было углубиться в чтение, как вдруг она подошла ко мне, взяла из рук книгу, хмыкнула, взглянув на обложку.
– Рольф Кемпинский. Я зачитывалась им в юности. В библиотеке всегда была очередь на его книги. Бывало, что новый роман еще только должен был выйти, а я уже записывалась на него. И читать могла ночь напролет. А утром ничего, бодрая была. Ты ведь знаешь меня! И весь день потом – работаю по дому и думаю о героях. Фантазирую, домысливаю, как там у них могло бы сложиться дальше. И ты знаешь – частенько угадывала, да. Не всегда, конечно.
Я рассказал ей о своем посещении Кемпинского. Она так заинтересовалась, что даже уборку оставила, придвинула стул к моей кровати и села слушать. Судьба Кемпинского взволновала ее. Она сидела задумавшись, печально глядя перед собой. А потом сказала, что мой отец иногда ревновал ее к книжкам, которые она читала по ночам.
– Отца я никогда не видела с книгой. Думаю, что он вовсе не умел читать. А меня называл больной. Но я часто читала ему вслух. Кстати, тебе нельзя сейчас много читать. При гриппе это вредно для глаз. Давай лучше я тебе почитаю, а ты, глядишь, и заснешь.
Я согласился. Во всяком случае, это лучше, чем слушать, как она гремит тарелками. Мать сбросила туфли и просунула ноги ко мне под одеяло. Меня как будто током пронзило, когда она прикоснулась ко мне холодными как лед кончиками пальцев. Но я только сцепил зубы.
– Раньше, бывало, я вот также просовывала к тебе под одеяло свои ноги, и ты грел их. У тебя всегда были
теплые ступни. Я еще называла тебя: «Мое маленькое шерстяное одеяло». Ты помнишь?
– Да, ма, помню.
– Так где мы остановились?
– Страница 282, сверху.
Прошло, наверное, с полчаса, и меня потянуло писать статью. Но только я попробовал было встать, как мать напустилась на меня:
– Даже не думай. Ты болен.
– Но, ма, мне нисколько не повредит, если я чуть-чуть посижу и попечатаю.
– Нет и еще раз нет. Я знаю тебя. Этим дело не кончится. Тебе понадобится позвонить в редакцию. Выяснится, что ни у кого, кроме тебя, нет времени. Пойдет спешка. Ты засядешь за машинку. Какая-нибудь неувязка выйдет, окажется, что тебе надо позарез в редакцию – обсудить макет, и так одно за другим, и ты наконец свалишься. Нет, мой хороший. Оставайся в постели. Я ведь только добра тебе хочу.
– Я понимаю, ма, ты хочешь мне счастья, но сейчас это просто горе лежать вот так… Наш разговор меня возбудил, и я…
– Один раз ты можешь позволить себе отдохнуть.
– Ма, я…
– Вот тебе таблетки и давай укройся хорошенько.
Возможно, она ничем не отличалась от других матерей. Добросердечная, любезная; но считала себя вправе употребить – якобы во благо мне – родительскую власть и всегда умела взять верх над моей волей. Сопротивляться было бессмысленно. Я понял, что сейчас лучшее для меня – это постараться заснуть. А там она, может быть, уйдет, и я засяду за свою статью.
6
Когда действие таблеток ослабло, крепкий сон сменился легкой дремотой. Словно бы откуда-то издалека до моего слуха доносились звуки, напоминавшие пыхтение паровоза.
Это похрапывала моя мать. Она спала, сидя на стуле; голова ее была запрокинута назад, рот полуоткрыт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13