Я посмотрел на ребят. Они сидели насупившись.
На чердаке было тихо, неуютно, сыро.
– А ты что ж про Сорокина не говоришь? – сказал наконец Васька.
– А что Сорокин? – насторожился Порфирий.
– Изменил нашим. Продал Красную Армию. Сволочь, офицер белогвардейский вот он кто оказался.
– Изменил? – переспросил Порфирий. – Так и надо было ожидать. Красноармейцы давно про него говорили, будто он снаряды с флангов белым передает.
– Кто же теперь командовать будет? – спросил Васька и вздохнул.
– Тебе, видно, придется. Больше некому, – сказал Андрей.
– Да ты брось шутить, не до шуток теперь, – огрызнулся Васька. – Вы лучше нам, товарищ красноармеец, скажите, – обратился он к Порфирию, – что мы теперь делать будем?
– Воевать будем, – сказал Порфирий.
– А чем же воевать, когда патронов у наших нет?
– Ни к чему, выходит, мы отряд свой строили, – тихо сказал Андрей. – Все равно – пропадать теперь.
Мы совсем опустили головы. Уж если Андрей говорит «пропадать», – значит, верно, пропадать. Не придут красные к нам. Всегда у нас шкуринцы стоять будут. Заберут всех по одному деповских и в станице постреляют…
– Ребята, – вдруг громко сказал Порфирий.
Мы все повернулись к нему.
– Расскажу я вам такой случай. Товарищ у меня был, первый друг. Степаном его звали. Вот лежим мы раз в окопе под Беломечеткой. Окружили нас шкуринцы со всех сторон. Прорваться нет возможности. А дело это летом было. Ветром так и колышет траву. Впереди орешник. Неприятелю из-за кустов хорошо видать нас, а нам ничего не видно. Послали мы троих в разведку. Ползут они по траве вперед. Только до леска добрались – затрещали пулеметы. Так они и не воротились Послали еще троих – вправо, дорогу искать. Тихо было, вот как сейчас. Ждали мы их, ждали, и тоже не дождались, хоть выстрелов и не было. Видно, их живьем захватили. Послали мы троих влево. Только они отползли шагов сорок, как их пулями на месте уложили.
Тогда мы решили послать шесть человек зараз. И все равно никто из них назад не пришел.
Напирали на нас белые в три цепи. Такого огня никогда я не видал. Кругом нас землю глыбами поднимало и сыпало мелким дождем.
«Ну как, прорвемся или сдаваться будем? – спрашивает у меня Степан.
«А ты думаешь – живым тебя оставят, если сдашься? – говорю я ему. – Все равно – конец».
«Ну тогда, значит, прорываться надо. Вставай!»
Поднялся Степан – в одной руке граната, а в другой винтовка.
Идет во весь рост, не пригибаясь…
– Дядя Порфирий, он один пошел? – спросил Васька.
– В том-то и дело, Вася, что один. Все лежали в окопах. Ждали чего-то. Даже обозлились на Степку, когда он пошел на верную смерть: «Вот, – говорят, – и сам пропадет, и нам теперь конец – откроют всех и перебьют».
Вдруг, глядим, Степка наш упал на левую ногу. Потом поднялся, повернулся к нам и махнул бомбой. «Вылезай!» – кричит. И выкинул бомбу вперед. А сам будто споткнулся, сел. Тут у нас на правом фланге как закричат: «Бей шкуринцев! Забегай с левого фланга!»
И побежали мы все. Добежал я до Степана, а он еще дергается, головой мотает.
Больше его я не видал. Сбили мы у опушки огневые точки противника, а потом, не давая осесть, гнали шкуринцев до самой реки. Назад ворочаться, конечно, смысла не было. Так я и не знаю, кто подобрал моего товарища и где его зарыли. Ясно только – в живых его нет, а то бы где-нибудь объявился.
– Дядя Порфирий, – сказал Васька, – а он, товарищ ваш, который первый поднялся, он здоровый, наверно, высокий такой был, да?
– Нет, не высокий – сказал Порфирий, – а совсем коротенький, такой вот, как ты, Вася, только пошире в плечах… Так вот видите, ребята, нам уж совсем казалось тогда, что конец пришел, а смотрите – вылезли. Значит, и теперь вылезем. Только духом не падай да помни, что ты не один…
– Дядя Порфирий, – сказал опять Васька, – отчего же он один пошел?
– Кто он?
– Да товарищ ваш, Степка.
– А потому, что мы вначале, как тебе сказать… струсили малость. Если бы все пошли разом, то пожалуй, и он бы живой остался, и с неприятелем бы мы скорее покончили. В бою ведь каждая минута дорога. Вот и теперь дремать не надо. Ничего, что армия отступает. Она вернется еще да так погонит белых, как мы их гнали под Беломечеткой. А нам здесь надо встречу готовить, деповских да станичных собирать в одну шеренгу.
Я сразу представил себе, как мы идем длинной-длинной шеренгой, потом строимся по два, по четыре. Мы уже не ребята, а боевые красноармейцы. Большевики. Плечо мое режет тяжелая винтовка. Я поправляю ее и подтягиваю ремень.
Мы идем по дороге на Кубань.
Земля ухает под ровным шагом крепких сапог. Звякают котелки, привязанные к нашим поясам.
Подходим к реке. Летний ветер несет сырой запах камышника. Летний!.. Какой черт – летний!.. Снег по-прежнему тарахтит сухими крупинками по крыше чердака и залетает мелкой пылью во все щели. Наш красноармеец сидит согнувшись, засунув озябшие руки в рукава, а перед ним Сенька, Андрей, Васька и я.

Глава XX
БУЛЫЖНЫЙ ЭКСПРЕСС

Зима пришла настоящая – с ветром, с метелью. Как идешь через выгон в станичную школу, ветер дерет на тебе полушубок, вырывает из рук сумку. Идешь-идешь и обернешься назад, чтобы дух перевести.
Правда, в школу мы не часто ходили – в две недели раз, а то и реже.
Да и какое могло быть ученье, когда напротив школы, рядом со станичной церковью и атаманским правлением, болтались между черными, вымазанными дегтем столбами покойники – иной раз один, а то и пятеро.
Из окон моего класса хорошо была видна виселица. Когда дул сильный ветер, покойников раскачивало, как на качелях. Страшно было смотреть на них. А один раз, во время урока арифметики, мы видели самую казнь. Бородатые казаки пригнали с атаманского двора человек десять иногородних и одного за другим стали раздевать догола. Мы все, не слушая окриков Александра Ивановича, нашего учителя, полезли на широкие подоконники и оттуда смотрели, как ловко и проворно вешали, снимали и клали на подводы людей.
Дома мы рассказали все родителям. Мать даже не дослушала, только с того дня перестала посылать меня в школу.
Мне, конечно, это было только на руку. Мы с Васькой целыми днями околачивались во дворе, били из рогаток ворон или съезжали на санках с крыши погреба до самой бани.
Как-то раз лепили мы снежную бабу. Сперва сваляли из снега огромный бугристый шар – туловище. К туловищу пристроили плоскую голову. На голову надели рваную черную папаху – в мусорной яме нашли. Из-под папахи свисала на лоб белая лента. Вместо глаз торчали угольки. На плечах погоны из дощечек. Во рту – цигарка.
Словом, белогвардеец вышел настоящий, вроде того толстого есаула, который часто проезжал по нашей улице. Когда есаул был готов, Васька сразу решил его расстрелять, но я не дал.
– Он еще мягкий, – сказал я. – Не тронь. Успеем расстрелять. Пусть промерзнет как следует.
На следующий день, когда наш есаул сделался от мороза твердым и звонким, мы натаскали камней и приступили к делу.
– Вот я его сейчас по носу! – крикнул Васька.
Он отступил, прищурив глаз, и, замахнувшись, пустил кирпичину есаулу в голову.
– Перелет, – сказал он. – Не так замахнулся. Ну, давай я еще три камня кину, потом ты три камня, потом я три… потом ты три…
Первыми двумя камнями Васька поцарапал плечо и сбил папиросу. Я сбил погон и обе руки. Только голова никак не падала. Крепко примерзла к туловищу.
Сначала мы с Васькой соблюдали очередь, а потом в такой раж вошли, что открыли по есаулу беглый огонь: били оба по чему попало. Есаул звенел, как чугунок.
В самый разгар артиллерийского боя во двор зашли Сенька и Андрей.
– Эй, вы, своих не заденьте! – закричал Андрей, увертываясь от Васькиного булыжника. – Будет вам зря камешки кидать! У меня есть дело поважнее. Идем за погреб!
Мы оставили есаула и пошли за Андреем. По дороге Васька все-таки не утерпел, размахнулся и сбил есаулу голову.
– Ну, в чем дело, говори, – сказал я Андрею, когда мы присели на покатую крышу погреба.
– Вот в чем, – сказал Андрей. – Я на вокзале был, слышал – «Победа» из ремонта выходит. Догонять красных отправляется.
– Ну и что? – спросил Васька.
– А то, что наши и так отступают, а тут еще броневик им вдогонку посылают.
– Бежим к Порфирию, – сказал Васька. – Может, он что придумает…
– Да что он придумает? – перебил его Сенька. – Что у него – снаряды есть или броневики? Ведь «Победу» голыми руками не возьмешь.
В это время калитка хлопнула, и к нам во двор вбежал токарь Корнелюк. Он огляделся по сторонам, сунулся было к сараю, а потом повернул налево, к Васькиной квартире.
– Ой, чего это с ним? – зашептал Сенька. – В мазуте весь. Без шапки… Может, случилось что…
– Опять в депо, верно, кого-нибудь застукали… – сказал Андрей.
Следом за Корнелюком во двор вошли Репко и Илья Федорович. На ходу они разговаривали. Илья Федорович говорил тихо, одними губами, а Репко каждое слово выкрикивал. Только слов его нельзя было понять.
– Пойдем узнаем, что там случилось, – сказал Андрей.
У Васьки в коридоре было темно. Мы приоткрыли дверь и осторожно, один за другим, пролезли в комнату. Корнелюк стоял около стола и разматывал толстую проволоку. Репко, примостившись у подоконника, разворачивал какой-то чертеж.
– Гляди сюда, – сказал он Илье Федоровичу. – Вот Бондаренкова будка, а тут откос…
– Вижу, – сказал Илья Федорович. – Только погоди. Зачем это ребята сюда набились?
Мы все попятились к дверям. Только Андрей вышел вперед и сказал:
– Дядя Илья, а ты знаешь, что «Победа» на Курсавку выходит?
– Вот черти! – засмеялся Илья Федорович. – Прежде нас все узнают… Ну ладно, оставайтесь. Все равно от вас никуда не скроешься. А ты, Гришка, слетай за отцом. Чего он там в канаве копается?
– В какой канаве?
– А в депо.
Я пулей понесся в мастерскую. Отец сидел, скрючившись, под вагоном и колотил по рессоре молотком.
Я полез к нему под колеса.
– Отец, – зашептал я, – тебя Илья Федорович зовет, иди скорее.
Отец стукнул еще несколько раз молотком и осторожно вылез из-под вагона.
– И чего суматоху подымают? Все экстренности…
Он неторопливо собрал инструмент и пошел за мной. Когда мы вошли во двор, Илья Федорович выносил из сарая десяток болтов.
– Долго ждать себя заставляешь, – сказал он моему отцу.
– Скорее не мог, – ответил отец угрюмо. – Надо было непременно рессору переменить. Да нескладная попалась, не отвинчивается. Я и так и этак… И молотком пробовал, и зубилом. Не идет окаянная!
– А ты бросил бы. Чего ради старался?
– Я и бросил, – сказал отец.
В комнате у Ильи Федоровича было навалено всякого инструмента: разводные ключи, ломы, болты, гайки.
Васька сидел на корточках и отвинчивал гайки от болтов.
– А где Андрей и Сенька? – спросил я.
– За Порфирием пошли, – шепнул Васька. – Сейчас приведут его. Ну и дела тут делаются! Взрывать дорогу хотят…
– А чем взрывать будут?
– Чем-нибудь да взорвут, – сказал Васька.
– А инструмент зачем?
– Подкоп делать.
– Подкоп? – спросил я. – А к чему же тогда болты?
Васька ничего не ответил. В эго время дверь отворилась и вошли Порфирий с Андреем и Сенькой.
– Здравствуй, дядя Порфирий, – обрадовался Васька.
– И ты тут? – спросил мимоходом Порфирий.
Сразу же Порфирия обступили Илья Федорович, Репко, Корнелюк, мой отец. Заговорили вполголоса. Репко держал перед собой развернутый планчик и тыкал в него пальцем.
– Вот тут подъем, – говорил он. – Значит, надо решить, в каком месте разбирать.
– Ясно, у Бондаренковой будки, – сказал Корнелюк. – Сегодня же ночью и пойдем.
– У Бондаренковой будки ничего не выйдет, – сказал Репко. – Смотри, какой тут большой подъем. Паровоз только ткнется носом и сразу же остановится. А если и залезет на щебень бегунками, так долго ли рабочих вызвать из Невинки? Поднимут его домкратами, дернут сзади – и все в порядке.
– Ну, а если пониже – вот тут разобрать?
– Ниже – уклон мал. Скорости не наберет. Нужен такой угол вниз, чтобы он летел ко всем чертям верст семьдесят без передыху.
– А ниже еще хуже, – сказал Корнелюк.
– Ты думаешь? – спросил Илья Федорович. – Понял, видать! А еще железнодорожник! Ну, смотри сюда. Вот станция Киан, а вот семнадцатая верста. Что – есть тут уклон или нет? Ну, то-то ж… Вот здесь и разбирать надо.
– Верно, – обрадовался Репко. – Здесь совсем просто его под откос спустить. Только один рельс вывернуть.
– Значит, порешили? – спросил Порфирий. – На семнадцатой. Ну что ж, так и сделаем…
В это время в коридоре хлопнула дверь.
Все насторожились. Репко сунул планчик в карман.
Дверь хлопнула еще раз.
– Это ветром, – сказал Илья Федорович.
Репко вынул планчик из кармана.
– Ну, кто же на семнадцатую идет? – спросил Порфирий.
– Я, – вызвался Репко. – Да и все пойдут.
– Нет, – сказал Порфирий. – Всем нельзя. За вами, деповскими, тут в четыре глаза глядят.
– Во все восемь, – сказал Корнелюк. – Меня каждый день от водокачки до самой квартиры провожают. Одного лохматого я в лицо знаю. Даже здороваюсь, когда встречаемся.
– Ну вот, значит, тебе идти нельзя. А другие как?
– Другие? – переспросил мой отец. – Да и за другими смотрят. Тем более если деповские по путям с инструментом шататься будут. Каждый сторож поинтересуется: чего, мол, деповских по путям черти носят? Там ведь свои рабочие есть, путейские.
– Так, – сказал Илья Федорович, – значит, как до дела дошло, так, выходит, и идти некому…
– Да черт их дери! – крикнул сорвавшимся голосом Репко. – Пусть следят, все равно путь разберем. Я хоть сейчас готов… Да и ты, Илья Федорович, дома не усидишь.
– Не торопись, – перебил его Порфирий. – Ты-то уж первый у них на заметке. Все дело только провалишь. А мы сделаем вот что. Я пойду один. Меня тут ни одна собака не знает. Это раз. Пропадать мне все одно, что на чердаке, что на путях, – это два. А вернее всего, мне к пропадать не придется.
– А ежели тебя на путях кто зацепит, ты что скажешь? – спросил Корнелюк.
– Инструмент покажу – вот и все. Путейский, мол, чернорабочий, из Калуги нонче приехал.
– Да тебе одному разве справиться? – сказал Репко. – Ты и инструмента не донесешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21