– И царю о том сказывал? Нашел чем хвастать!
Все больше любопытных появлялось на верху длинной и высокой стены.
– Бабоньки! – громко всплеснув руками, заголосила одна, увидав Томилу Бобырева. – Глазища-то! А ручища! А ножища! Илья Муромец! На каменную стену крепости как сядет такая детинка, то ножки его в Дон-речку упрутся…
Бабы звонко расхохотались.
Приезжие казаки смутились, а острым на язык бабам было все нипочем. Бросив работу, забыв песни, которые только что пели, они вовсю чесали языки, разглядывали Томилу Бобырева и его товарищей.
Томила рассердился, закричал:
– Диковинка? Чегой-то глаза таращите! Нешто я у вас впервой на Дону? Четырежды был!..
– Хвалилася овца, будто у нее хвост от жеребца, да кто ей поверит? – тонким голосом сказала Хивря Бражкина и лукаво подмигнула Томиле.
– Ты не подмигивай, а то как бы Серапион, черный попик, на тебя не осерчал. Он мужик крутой, я его знаю.
– Знаешь, да не знаешь, – сказала Хивря, сердито дернув острыми плечами. – Знаешь пол, да не знаешь маковкин дол! Видно, над тобой господь бог только вчера смиловался, да и то как над тем раком: дав ему очи, только не в том месте, где надобно!
Бабы замахали руками, задорно расхохотались.
– Не жонатый! – еле выговаривая от смеха слова, проговорила сухая высокая баба.
– Да не успел. Вот справлю службу царскую, тогда и о женитьбе думать буду…
– А где невесту выбрал себе? – спросила другая.
– Где ж – на Валуйках, там, где живу. Приеду вот с Дона и оженюсь.
– А ты, детина, не торопись-ка домой. У нас женись, поедешь жонатый. Мы холостым тебя не отпустим. Такому добру не можно на Валуйках пропадать…
– Мы и на Валуйках не скудно живем, девок нам занимать не надобно. Свои хороши, своих хватает. В любую хату зайдешь – невесту найдешь!
Тут на стену вышли еще две красавицы-хохотушки, Дарьюшка да Лушенька.
– Ну, братцы, – увидав их, сказал Томила Бобырев и уронил на землю царскую шапку, – таких я еще не видывал. Господи! Ну и девки на Дону!
И в самом деле, хотя Лушенька и Дашенька в липкой тине перепачкались, подолы на платьях известью поизмазали, хороши были обе несказанно.
– А ты бы, детина, сказал нам, по какому делу на Дон пожаловал? С добрыми ли вестями? Ежели с добрыми – хорошо примем, накормим, напоим, невесту под стать всем войском подберем… – сказала одна баба.
Томила слова не мог вымолвить. Стал он, словно конь в землю копытами вкопался.
Заговорили было за него товарищи, но Томила прервал их.
– По царскому, – сказал он, – по важному, по самому спешному и тайному делу я прибыл.
– По тайному? – серьезно спросила Ульяна Гнатьевна. – Ведите-ка его поскорее к атаману в наугольную башню. Который уже день и ночь сидят они там – дело важное за войско Донское решают… Ведите, бабоньки! Видно, не врет!
А Томила Бобырев с места сойти не может. Стоит притихший, зачарованный. Как это он раньше, бывая на Дону, не заприметил таких несказанных красавиц? Он бы с Евдокиюшкой на Валуйках и речи о свадьбе не вел.
И как теперь быть ему? И та казачка хороша, и другая хороша! Да ведь они, обе как две чистые слезы, похожи друг на дружку.
– На горе свое, видно, приехал я на Дон, – тихо сказал Томила.
Ивашка Дубов поднял шапку, сунул ее в руки Томилы.
– Где атаманы? – строго спросил Томила, повел помутневшими глазами и пошел, куда ему указали.
– Вот так-то у нас на Дону бывает, – сказала Хивря Бражкина. – Не ровен час, рассудок на Дону помрачнеет. Быть тебе, валуйскому молодцу, вольным казаком в наших степях ковыльных…
– А не быть нельзя, – ответил Бобырев, обернувшись, – я ведь царскую службу несу…

Томилу Бобырева приняли атаманы как давным-давно знакомого человека, расспрашивали о царских грамотах, о делах в Москве, о царском жалованье.
– Не гневен ли царь? – спрашивали его.
– Готов ли царь помогать Дону?
– Готов, – говорит Томила. – Царь хвалил вас за то, что вы привели под царскую руку мурз ногайских улусов…
– Слава богу!
Атаманы и казаки торжественно приняли царское жалованье.
– Томиле – величайшее благодаренье!
– Хвала милостивому царю русскому!
– Хвала сыну царскому Алексею Михайловичу!
– Хвала царским чадушкам!
В крепости звонили колокола, молебен служили и, как прежде, стреляли из ружей…
Томилу качали казаки и бабы, высоко подкидывая вверх, выкрикивая здравицы. А он, большой и тяжелый, летал, как пушинка, и молил всех:
– Братцы! Бабоньки! Почто вы так шутите? Я же послан на Дон тайно! Не стало бы то ведомо врагам нашим. Славные атаманы, угомоните людей, я у вас на Дону поживу тайно!
– Поживешь тайно! – дружно кричали бабы. – Такого верзилу в тайне упасешь! Слава тебе, Томила!
Колокола звонили, и звон их разносился далеким эхом по степным просторам.
А тем временем братья-запорожцы развели в крепости шесть горнов кузнечных с кожаными мехами, – ковали оружие под звон церковных колоколов. В ходу были обычные наковальни, из-под которых искры раскаленного железа сыпались замысловатыми звездами, золотым дождем. Запорожские умельцы, сняв рубахи и обливаясь соленым потом, свое дело ловко делали.
Потом, когда радость поулеглась, Томила Бобырев с позволения войска и атаманов переписал грамотку-челобитье к верхним и нижним городкам – и в тот же день с надежным человеком из Валуек послал царю. От себя прибавил, что жалованье казаки приняли с почестями, славили царя-батюшку, обещали, как и прежде, служить царю верно. Все царское повеление, какое было на Дон, исполнил в точности:
«Крепость крепят крепко и ладно. В Стамбул послали в челне пятьдесят человек самых отчаянных казаков пожечь берег турецкий да султанские дворцы.
Войско пошло под началом двух есаулов, Федьки Порошина да Ивана Зыбина, да казака, бывшего в Москве, – Левки Карпова. А атаманом с ними пошел отважный калужский человек Осип Петров, не раз побивавший турецкие корабли на море. К Богдану на Украину поехал со своей дочкой Палашкой Дмитро Гуня. Грамоту-челобитье ныне повезут гонцы во все городки. А грамоток таких изготовил черный поп Серапион всего десять. Стало быть, царь-государь, грамотки те будут возить спешно от городка к городку. Городков казачьих на Дону до сорока будет. Слухи идут, что Черкасский город, да Манычский, да Медведицкий не пойдут под Азов, не станут класть головы за каменье городовое. Царь, мол, не считает их за своих христианских детей. С турком-де царь игру играет, от нас открещивается, подарки туркам да татарам в Бахчисарай посылает, а нас ворами считает, морит голодом, головой выдает перед басурманами. Не нужен-де им город тот. Что им за польза сидеть да помирать в нем? Кому он нужен, тот-де пускай и стережет камни голые.
Атаманы сказывают, что такой лихой и ядовитый завод посеяла в Черкасске змея Ванда Блин-Жолковская. Она польскую да турецкую руку держала. Вреда, сказывают, натворила немало. За то войско едва не предало ее казни. Таковая полячка и в Азове-городе завелась – лазутчица Марина Куницкая: на суде яд приняла, которым хотела стравить всех атаманов.
А атаманы грозят Черкасскому, Манычскому, Медведицкому городкам, ежеля они воли войска не исполнят – казнить всех ослушников поголовно!
К тебе, царь, послали доброго атамана – Ивана Каторжного, а с ним молодцов шестьдесят семь человек. Послали клич о помощи в Астрахань, Тулу, на Валуйки и в Воронеж. А будут какие вести новые, тотчас пошлю. Ехать в Москву мне нет надобности. Пользы от меня на Дону будет больше».

И остался Томила Бобырев на Дону.





БАГДАД


Если бы горе всегда дымилось, как огонь.
То дымом бы окутался весь мир

Шаеид из Балха, IX век

ГЛАВА ПЕРВАЯ

У ног султана Амурата лежал поверженный город Багдад-Дер-эс-Салам – жилище мира!
Султан въехал в дымящийся древний город как победитель – с большим турецким знаменем, на белом арабском коне, убранном золотом и серебром. Он въехал точно так, как двадцатидвухлетний Магомет II – один из величайших султанов – въезжал в побежденный им Константинополь: гордый, сильный, устремленный взглядом вперед.
Магомет сказал тогда грекам, храбро защищавшим Константинополь: «Безумные греки! Я вижу вашу хитрость и понимаю ее. Откажитесь от ваших намерений, пока не поздно. Глупцы! Вы не можете что-либо сделать противу нас, вам не будет удачи. Вместо возвращения потерянного вы потеряете и то, что у вас еще осталось!»
И с этой минуты дни Византийской империи были сочтены.
Багдад пал после десятилетнего сопротивления! Последние сорок дней и сорок ночей были наполнены непрерывным грохотом орудий; сорок дней и сорок ночей штурма бушевало сплошное море огня и дыма. Огонь пожирал все, а дым заволакивал не только мечети и белые иглы минаретов, стены города, дворцов и торговых лавок, но и все высокое и просторное небо.
Сорок дней и сорок ночей потоки крови ручьями стекали к берегам Тигра. Они окрасили реку, разъединявшую Старый и Новый Багдад.
Сорок дней и сорок ночей снопами валились на крепостных стенах и перед ними воины.
– Безумные персы! Ваши дни сочтены, – говорил Амурат. – Нет вам больше торговой дороги в Индию! Нет вам путей в Европу и Азию. Нет больше вашей силы и могущества. Есть наша власть над всеми царями и народами. Дорога в Индию открыта только для меня. Теперь я могу идти на Русь, на Азов!
Конь Амурата, храпя и вздрагивая, водил глазами, шевелил серыми ушами и осторожно ставил копыта на трупы, усеявшие мостовые Багдада.
На Арабском базаре валялись разорванные ядрами туши красивых и выносливых коней, не имевших себе нигде равных. А рядом, на Верблюжьем базаре, разметанные турецкой страшной артиллерией, лежали «корабли пустыни» – верблюды, незаменимые для арабов животные.
Не могли найти себе убежища на рынке рабов и невольники. Убитые стрелами, свинцом, ядрами русские, болгары, сербы, украинцы, албанцы, индусы, негры тысячами валялись на земле. Они нашли свой последний приют в Багдаде.
Длинные белые иглы минаретов, подкошенные трехпудовыми каменными ядрами, клонились одна к другой и, как будто обнявшись, окутанные черным дымом и пылью, с шумом рушились на землю. Перед султаном корчились в судорогах раненые.
Амурат остановился и воздал благодарность аллаху. Муллы, монахи с крестами, обожженные женщины в рваных платках, с грудными детьми сидели и стояли среди искалеченных трупов защитников города и молили у султана пощады, крова и хлеба.
Старый араб в чалме, из-под которой выбивались длинные запыленные волосы, в рваной грязной одежде стоял перед султаном с протянутой костлявой, желтой, как воск, рукой. Он глядел на султана тусклыми, безжизненными глазами и, не произнося дрожащими губами ни одного слова, просил. Он просил хлеба.
Султан указал рукой на убитого верблюда-дромадера, которого жадно рвали на куски голодные багдадские собаки, и сказал:
– Дромадер – лучшая порода верблюдов. Он дает голодному хорошее мясо и молоко. Он дает лучшую шерсть, которую ты можешь продать на базаре и купить себе не такое платье, какое ты носишь сейчас.
Араб укоризненно поглядел едва видящими глазами на пышно одетого молодого султана. Потом он отвернулся и, тихонько застучав длинным посохом по камням, пошел восвояси.
Султан счел взгляд араба оскорбительным. Он не казнил старика, а велел привязать его к плоту, положить рядом с ним белую козу с длинными ушами и пустить по течению реки Тигра в оскорбление персидскому шаху Сефи I.
Багдад – жилище мира! Его брал штурмом и разрушил до основания Чингис-хан. Внук Чингис-хана, хан Хулаг, пришел с монгольскими войсками через сорок лет, завоевал и опять разрушил город. Тимур в течение семи лет завоевал всю Персию, дважды брал приступом Багдад, дважды разрушал его. Багдад был взят снова персидским шахом Исмаилом. Султан Сулейман, «великий, великолепный, победоносный», снова взял и жестоко разрушил Багдад. Персидский шах Аббас отвоевал Багдад, и теперь, через пятнадцать лет после его смерти, его преемнику шаху Сефи I пришлось уступить Багдад султану Амурату.
Таких разрушений в Багдаде еще не бывало.
Султан Амурат продолжал свой путь по горящему городу. Возле дымящейся башни Кис-кулесси – Башни девы – султана встретили дикой пляской воющие дервиши Дервиш – мусульманский нищенствующий монах.

, подпоясанные веревками. С растрепанными длинными волосами, все босые, рваные и обгорелые, они в диком экстазе молились, плясали, дергались, размахивали руками.
Их было очень много. Султан не мог двигаться дальше. Дервиши запрудили всю улицу.
Их бледные и худые лица были покрыты потом, глаза смотрели куда-то вдаль и уже не видели ничего кругом; тела дервишей дрожали от напряжения. Кладя руки на плечи друг другу, они кричали без конца:
– Аллах-ху! Аллах-ху!
Султан смотрел на этих жалких оборвышей без следа волнения в душе или участия. Он много раз видел воющих дервишей в Стамбуле. Они напоминали ему голодных собак, с которыми он так хорошо надумал было расправиться в своей стране: желая очистить Стамбул, велел перехватать всех собак и отправить их на остров Проти. Его люди так и сделали, но противный ветер задержал судно, едва не перевернув его на море, и жители Стамбула, видя в том гнев божий, упросили султана вернуть судно с собаками. Теперь собаки свободно живут в Стамбуле, плодятся и издыхают прямо на улицах.
«Уничтожить бы и этих воющих собак», – подумал Амурат, но не отдал жестокого приказа. Пусть живут. Ведь Багдад пал, и в его султанской чалме сверкнет еще один драгоценный восточный алмаз.
В поверженную крепость входили турецкие войска. Янычары с пищалями. За ними конница. Над колоннами реяли войсковые знамена. На самом высоком древке покачивался белый конский хвост. За бунчуком – три больших знамени, каждое в сто локтей длины. На древках этих знамен сверкало позолотой большое сердце с мешочком из золотого бархата, в котором хранился закон Магомета: «Не щади живота своего и головы своей ради магометанской веры!»
В крепость вошел Большой султанский полк. За ним, вытянув длинные шеи, шагали верблюды, тянувшие за собой тяжелые осадные орудия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51