Витя дал по телефону первый отчет о Мусе, об ее здоровье, о том, как она проводит время. Тамара Матвеевна не отпускала его от аппарата.
— …Да, конечно, Витенька, приезжайте ко мне сегодня же, я так хочу вас видеть. Да хоть сейчас… Нет, я не отдыхаю, я очень рада! Так вы будете помнить: метро Буассьер, оттуда очень близко. Я вас жду, голубчик!
Витя с облегчением повесил трубку; в этом огромном городе нашелся близкий, хоть старый и скучный, человек: Мишель, Жюльетт были все-таки чужие, да в сущности и не очень приятные люди. «Кажется, надо было сказать хоть несколько слов об ее несчастье. Но по телефону неловко. Я ведь написал им из Германии в Люцерн длинное письмо…» Он был тогда очень поражен кончиной Семена Исидоровича, которого искренне любил.
В подземной дороге все сошло благополучно. Витя не сшибся при пересадке, попасть на станцию Буассьер оказалось не так трудно, как можно было думать. Легко разыскал он пансион, показавшийся ему крошечным и бедным после довилльской гостиницы Клервиллей.
Тамара Матвеевна прослезилась, увидев Витю. Он едва ее узнал, — так она изменилась. В небольшой, тесно заставленной комнате, везде, на камине, на столе, на ночном столике стояли фотографии Семена Исидоровича. Одна из них, где Кременецкий был изображен во фраке, особенно взволновала Витю и необыкновенным сходством, и тем, что на картоне были выдавлены буквы имени петербургского фотографа. Витя вспомнил Невский, отца, свое первое появление в доме Кременецких, в тот вечер, когда у них пел Шаляпин, — и также прослезился, целуя руки Тамары Матвеевны.

Тамара Матвеевна все не могла привыкнуть к тому, что жизнь в мире не изменилась после кончины Семена Исидоровича. Газеты писали о каких-то событиях, о которых Семен Исидорович не знал, в пансионе за столом разговаривали и смеялись люди, в городе действовали театры, ходили трамваи, автобусы. Тамара Матвеевна понимала, что это не может быть иначе, что удивляться этому совершенно нелепо. Но внутренне она не могла примириться с полным равнодушием мира к катастрофе, навсегда разбившей ее жизнь. Ей было не с кем и поговорить. Муся в последние дни неохотно шла на разговоры об отце. Тамара Матвеевна давала этому какое-то сложное психологическое объяснение. Она не допускала мысли, что Муся просто об отце забывает, что ей некогда о нем думать; когда это подозрение все же закрадывалось в душу Тамары Матвеевны, она гнала его со стыдом и ужасом.
После отъезда Муси на море не оставалось и вообще никого. Немногочисленные парижские знакомые не показывались. Близких среди них у Кременецких не было, но были люди, которые захаживали бы, если б был жив Семен Исидорович. Тамара Матвеевна сама по себе, без мужа, точно и не существовала. Все отдавали должное ее чувствам и, после первой недели визитов соболезнования, все говорили, что ее лучше оставить одну.
С Витей она отвела душу. Тамара Матвеевна долго, подробно, бессвязно рассказывала о Семене Исидоровиче, об его болезни, об его последних днях, плакала и просила извинить ее. Витя сначала слушал с волнением, потом стал немного скучать. Он спросил о Мусе, — как она узнала о смерти отца, как перенесла горе (в Довилле Муся ему об этом сказала очень кратко). — «Ах, она так убивалась. Я думала, она с ума сойдет!» — с жаром ответила Тамара Матвеевна.
Потом разговор перешел на довилльское времяпрепровождение Муси. Витя чувствовал, что говорить надо грустно, и изобразил их пребывание на море в траурном тоне: Муся делала только то, что было строго необходимо для поддержания здоровья, купалась по требованию врача, поддерживала силы морским воздухом и весь день говорила с ним о Семене Исидоровиче. Вите было стыдно, что он так лжет; но Тамару Матвеевну его слова, видимо, утешили чрезвычайно. «Бедная моя Мусенька, несчастная девочка! — умиленно говорила она. — Но она, должно быть, ужасно выглядит!» — «Нет, вид у нее недурной, — отвечал Витя, — морской воздух берет свое». Поговорили они о Клервилле. В словах Тамары Матвеевны Витя с некоторой радостью почувствовал недоброжелательство, хоть она осыпала Клервилля похвалами.
— Он такой джентльмен, Вивиан… И потом такой красавец! — говорила Тамара Матвеевна; на лице ее выступило однако не шедшее к словам отвращение.
— Он очень красивый человек, — нехотя соглашался Витя…
— Мусенька так с ним счастлива. — Тамара Матвеевна вопросительно смотрела на Витю. — Это редкий джентльмен!
— Да…
— Да… Мое единственное утешение, что они так счастливы… Ну, а этот их друг? Этот Серизье… Он все еще с ними? — вдруг испуганно спросила Тамара Матвеевна. Витя изменился в лице.
— Нет, он вчера вернулся в Париж. — «Не может быть! Конечно, я тогда ошибся: он просто прикоснулся случайно к ее руке», — твердо объявил себе Витя. — Вчера вернулся, у него дела, — сказал он и, встретившись взглядом с Тамарой Матвеевной, опустил глаза.
— Мне он почему-то не особенно нравится, — тоже смущенно заметила Тамара Матвеевна. — Хотя, конечно, он очень замечательный человек… Он со временем будет, говорят, главой французского правительства. Я очень рада, что Вивиан так с ним сошелся, — добавила она, снова взглянув на Витю.
— Этого я не думаю. До социалистического кабинета во Франции еще очень далеко, — сказал Витя, как бы отвечая на вопрос о будущем Серизье. Они вяло поговорили о политических событиях. Тамара Матвеевна по утрам читала газеты, больше потому, что так делала при жизни Семена Исидоровича. Вите, к его удивлению, показалось, что Тамара Матвеевна говорит теперь о политике тверже, свободнее, даже по форме определеннее, чем в прежние времена (прежде она, например, не употребила бы выражения «глава правительства»). Он объяснил себе это именно исчезновением Семена Исидоровича, авторитет которого раз навсегда подавил его жену. Это замечание показалось Вите тонким. «Что если б я стал писателем?» — вдруг поразила его мысль. Он взглянул на часы и стал прощаться. Тамара Матвеевна просила посидеть еще немного. Они опять заговорили о Семене Исидоровиче.
— Он и вас, Витенька, очень, очень любил… И вашу бедную маму, и вашего отца… Вы не имеете о нем известий?.. Я думаю, с ним все благополучно, — говорила со слезами Тамара Матвеевна. — Послушайте, Витенька, останьтесь у меня обедать.
— Благодарю вас… К сожалению, не могу. Я хочу еще заехать с визитом к профессору Брауну, а потом условился встретиться с Мишелем.
— С кем? Ах, да, тот молодой человек. — Тамара Матвеевна видела один раз румынских друзей Myси; они сделали ей визит. Ей было странно, что она знает людей, которых не знал Семен Исидорович. — Ну, хорошо, тогда завтра приходите ко мне завтракать. Чем вы меня стесните? Мне с вами было так приятно… Я просто скажу хозяйке пансиона поставить лишний прибор. Здесь кормят сносно, а в ресторанах в такую жару вас еще отравят, голубчик, — говорила, вытирая слезы, Тамара Матвеевна.
X
За дверью играла музыка. Витя с тревожным удивлением прислушался: звуки показались ему знакомыми, это играла в Петербурге Муся. «Ах, да, вторая соната Шопена… Далась же им эта соната, с надоевшим маршем! А звук какой-то не живой, верно механическое пианино?..» Он нерешительно постоял у двери, потом позвонил. Ему и хотелось повидать Брауна, и было немного не по себе. Звонок прозвучал резко. Музыка тотчас оборвалась.
Дверь отворила нарядная горничная. Она ласково оглядела Витю и не без недоумения взяла у него визитную карточку. Карточка, — без адреса, не гравированная, а печатная — конфузила Витю. Но без нее фамилию перепутали бы, — еще не примет. Горничная попросила его войти в библиотеку. Это была большая, довольно мрачная, комната, сплошь заставленная по стенам книжными шкапами черного дерева. Окна выходили в запущенный сад; Браун жил в небольшом павильоне, стоявшем в глубине двора. Никаких картин, безделушек, украшений в библиотеке не было. Посредине комнаты у круглого стола стояли кожаный диван и два покойных кожаных кресла.
Витя подумал, сесть ли? — и решил не садиться. Остановился у шкапа, посмотрел на книги. С края стояли большие толстые томы Декарта, плотно прижатые один к другому; их ровный раззолоченный строй ласкал глаз. Много было книг философских и исторических, особенно по истории 17-го века. Витя со вздохом подумал, что у него, верно, никогда не будет такой библиотеки. Ему показалось, что в одинокой, печальной жизни Брауна, всецело отданной умственному труду, должно быть большое очарование. «Но женщины?.. Странно, что у него молодая, хорошенькая горничная. Глаза у нее очень красивые, такие были у Сонечки, но светлее… Неужели она его любовница? Конечно, нет!..» Витя отошел к другому краю шкапа. На левом конце полки были философские книги. «Платон… Плотин… Как странно, что такие похожие имена… Что такое еще было в этом роде?.. Ах, да, те Левиен и Левине… Все-таки хорошо, что я попал во Францию… Диоген Лаэртский… Кажется, был такой, а кто он был, хоть убей, не знаю!..»
Витя отворил боковую дверь и, остановившись на пороге, с умилением увидел, что в соседней комнате лаборатория. «Да, это и есть настоящая, достойная жизнь… Но я, если б и хотел, если б и мог ею жить, то бедность все равно не позволила бы…» В лаборатории стоял легкий эфирный запах. Вите бросился в глаза огромный мрачный вытяжной шкап. Перед ним стоял высокий табурет, тоже какой-то неуютный. Что-то кипятилось на бунзеновской горелке. Огонь под укрепленной в штативе колбой на песочной бане особенно взволновал Витю. В огне этом было что-то сумрачное, безнадежное и вместе успокоительное. «Ах, как хорошо! Как на гравюрах об алхимиках. Вот бы взял он меня на службу!.. Опять работать под его руководством…» Витя вспомнил их мастерскую нитроглицерина. «Все-таки очень приятно, что то было, но кончилось. Я не показывал этого, но уж очень было страшно. Странно: в Петербурге папа… Если он еще жив?.. — сердце резнула боль, — Витя был почти уверен, что отец его погиб, однако, никогда этого не говорил и старался об этом не думать, — в Петербурге папа, в Петербурге прошла вся моя жизнь, но я рад и счастлив, что бежал оттуда…» Он услышал шаги в коридоре и затворил за собой дверь лаборатории. В библиотеку вошел Браун. Витя замер. «Господи, как он изменился… как поседел!..» Браун с улыбкой протянул ему руку.
— Очень, очень рад вас видеть. Давно ли вы в Париже? Я не знал, что вы здесь.
Он говорил любезно, даже ласково, но так, точно они расстались недели три тому назад, в самой обыкновенной обстановке. Витя отвечал на его расспросы смущенно: он ждал другого приема.
— …Да, конечно, я знал, что вы выбрались из России благополучно. Мне говорила об этом Марья Семеновна. Но я думал, что вы поселились в Берлине. Садитесь, пожалуйста… Так вы гостили у Клервиллей на море?
— Да, гостил у них на море, а теперь я здесь, — ответил Витя, садясь в кресло и неловко кладя руки на колени. Огорчение и разочарование его все росли. Конец фразы показался ему глупым. «Но не все ли равно?.. Нет все-таки он не должен был так меня принимать. Ровно пять минут посижу и уйду…»
— …Что ж, вы здесь поступите в университет?
— Да, может быть.
— До начала занятий еще далеко.
— Да, конечно… Впрочем, едва ли я поступлю в университет.
— Почему же нет?
— Я, может быть, отправлюсь в армию.
— Вот как? — Браун, по-видимому, одинаково безучастно принял оба сообщения: и то, что Витя отправляется в армию, и то, что он поступает в университет. — В армию? Вот как?
— Да… — Витя почувствовал, что ему с досады хочется сказать: «Да, вот как…» — Вы мне это когда-то советовали.
— Я?
— Вы, Александр Михайлович. Вы говорили в Петербурге Мусе… Марье Семеновне. Она это от меня скрывала, но как-то проговорилась.
— С тех пор многое изменилось.
— В каком отношении?
— Во всех.
— Я не вижу. — Витя замолчал безнадежно. «Так можно разговаривать до вечера: „вот как… да… нет… во всех…“ Господи, как он изменился! Эти неживые глаза… Ну, теперь пусть он сам меня спрашивает, если находит нужным поддерживать разговор…» Однако молчать было неудобно. — Вы думаете, Александр Михайлович, что не следует участвовать в гражданской войне?
— Кому следует, кому не следует… За вас думать я не могу. — Голос его вдруг прозвучал резко. Витя встрепенулся: этот резкий тон, прежний петербургский тон Брауна, был ему приятнее усталого безразличия. — Если поедете туда, то, по всей вероятности, погибнете. А вам рано. Не советую вам заниматься политикой, но уж если непременно хотите, то занимайтесь ею так, как люди занимаются шахматами или гольфом.
— Из-за гольфа люди на смерть не идут!
— И слава Богу. Жизнь стоит недорого, но, поверьте, нет и ничего такого, из-за чего стоило бы ее отдать в молодости… Да и испортитесь вы там; в пору революций и гражданских войн даже порядочные люди обычно ведут себя как разбойники… Не хотите ли чаю?
— Если позволите, выпью охотно.
— Я сейчас велю подать. А впрочем, теперь для чая не время, да и жарко. Я лучше угощу вас перно со льдом. Вам все равно?
— Выпью с удовольствием и перно… Хоть собственно я не знаю, что это такое.
Браун чуть улыбнулся, Вите стало немного легче. «Растаял, кажется, лед… Впрочем, и льда никакого не было. Просто я ему совершенно не интересен, как я не интересен никому и как ему не интересен никто… Однако, у него в этом шкапчике целый бар! Тоже хорошо бы иметь. Странно, как это уживается с Платонами и с лабораторией?»
— …Долго вы гостили у Клервиллей?.. Добавьте льду и пейте, но не сразу… Как они?
— У них все благополучно. — Витя послушно отхлебнул большой глоток помутневшей ото льда желто-зеленой жидкости. Она показалась ему отвратительной. — Очень вкусно. Это анисовый aperitif?
— Да… Хорошая погода была в Довилле?
— Прекрасная.
— Вы купались?
— По два раза в день… — Витя отхлебнул второй глоток, еще больше. — Александр Михайлович, а как же?..
— Что как же?
— Как же наша тогдашняя работа в Петербурге? Не вышло?
— Значит, не вышло. Вы только теперь это заметили?
— Нет, конечно… Не шутите, Александр Михайлович, ведь я вас с той поры не видал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66