Народ… Знаете, как после войны говорили? Народ тогда с войны возвращался, столько мук перетерпел, а его снова терзать начали: голод, карточки, черные вороны снуют. Сколько пленных наших было, каждый, считай, себя шпионом признавал. А не признавал, били смертным боем. Тогда так говорили… – старик замялся и как будто смутился, но все же сказал: – «Народ-народ! Ему… в рот, а он обижается, мол, два полагается!». Вот так.
Учитель покраснел. Затем с видимым усилием проговорил:
– Вы, дедушка, как-то быстро переменили свое мнение. Вчера вам слова нельзя было против народа сказать, а теперь вот вы как про него… Такое говорите, что даже слушать неудобно!
– А я, собственно, всегда так думал! – раздраженно ответил старик. – Только говорить боялся. Даже самому себе! Да вот, представьте, боялся такие вещи сказать даже себе! А сейчас не боюсь! Теперь все равно…
– По этому поводу я могу напомнить вам анекдот, который уже не один десяток лет входит в серию лучших политических анекдотов мира, – вмешался я. – По нашему радио объявляют: мол, завтра утром вас всех будут вешать. Народ начинает волноваться, все спрашивают друг у друга, с собой ли приносить веревки или там давать будут…
– А весь вопрос наш русский, если только есть этот русский вопрос, в том, что мы сами такие анекдоты про себя выдумываем и сами с удовольствием их рассказываем! – сказал учитель. Его голос стал звонким. – Именно с удовольствием! Вот, мол, какие мы, вот как мы сами себя! Уж никто нас так не обложит, как мы сами! В нас заложен какой-то странный инстинкт самоотрицания, самоунижения, самоубийства, если хотите… – он замолчал, и я поразился сходству наших мыслей. Именно об этом я размышляю уже который год. – Веками русская церковь проповедовала жертву, жертву и еще раз жертву! И в этой проповеди она была неукротима и сильна. Да и мы то же самое твердим! Откройте наши учебники: нет большего счастья, чем отдать жизнь за Родину! Есть ли еще такая страна, где учат смерти семилетних детишек? Они еще радоваться жизни не умеют, а их учат умирать. Ведь это чудовищно! – вскричал учитель. – Нельзя учить детей смерти, они ведь поверить могут и в самом деле умрут! А если не умрут, будут ненавидеть жизнь и все живое!
Я молчал пораженный. Учитель сумел выразить в словах то, что кипело у меня в душе многие годы. После небольшой паузы он продолжил:
– Меня сейчас другое удивляет. Да нет, уже не удивляет… Я безумным сам себе кажусь сейчас… Вы говорите, я народа не знаю. Пусть так, пусть это правда. Я всю свою сознательную жизнь жил где-то в девятнадцатом веке. Пушкин, Гоголь, Толстой… Этот мир взял меня всего без остатка, когда я был еще совсем мальчиком. Повзрослев, я воспринимал жизнь не иначе, как сквозь «магический кристалл» литературы. Поехал учиться в Петербург. Я узнал в этом городе каждое здание, каждый закоулок, описанные Гоголем или Достоевским…. Недавно взял Толстого и поразился: я не могу его читать! Вы понимаете, не могу! – с гневом обратился он ко мне. – Вот вы не любите Толстого, а я любил и люблю… А читать не могу! Великолепный, чистый, благородный мир романов Толстого уходит от меня… Раньше я верил в то, что он изображал, мог себе представить, видел это словно наяву, а теперь не могу – не верю! Открываю «Войну и мир» и испытываю ужасное чувство: мне кажется, будто я пришел в благоуханный древний сад и увидел на его месте вонючее болото… Все герои Толстого прекрасны, я чувствовал их. любил как родных людей. Ростовы, Болконские, Щербацкие – букет людей благоуханной чистоты и благородства! Все добры, все друг друга любят. А как деликатны! Как чисты их помыслы! И даже тот, кому Лев Николаевич отводил роль злодея, Вронский, например, – он романтический герой, а не злодей! Добр, красив, умен, деликатен, смел… А эти охоты, балы, изысканные беседы на французском и английском, а изящный юмор… Куда это все ушло? Где все это? Я спрашиваю вас! – голос учителя звенел, как струна. – Где, где, я хочу понять, где! Толстой, великий старец, жил в своем прекрасном мире до десятого года! Когда дедушка Гриша родился, Толстой был еще жив. Так где же они все, куда исчезла Наташа Ростова, где Пьер, где Левин?.. Меня с ума сводит этот ужасный вопрос… Ведь они были! Или их не было? – он словно задохнулся на последней фразе. – Нет, вы все-таки скажите мне: они все в самом деле были? Граф Ростов в самом деле без единого упрека простил Николеньку, проигравшего тридцать тысяч, огромные, страшные деньги, представить которые мы сейчас даже не в состоянии? Было это или нет? Если только они были, – мы спасены, все переживем, вернемся к ним, снова станем добры и счастливы! Но, боже, боже мой, откуда тогда появился Волчанов? Почему тогда через каких-нибудь пятьдесят лет после Левина и Кити, так трогательно, изящно любивших друг друга, миллионы русских убивали друг друга чудовищными, жесточайшими способами?..
У нас тут в краеведческом музее есть фотографии, которые сделаны во время гражданской войны. Казаки дорубили рабочий отряд, отрезали половые органы, вложили им в рот и снялись на их фоне… Где был Левин, где был Каратаев, где был Лев Николаевич? Я не могу, не могу этого уместить в своей голове, я схожу с ума!
Учитель закрыл лицо руками. Я молча смотрел на него. Меня словно оглушили.
Стоявший на полу телефон, о котором мы все забыли, вдруг затрещал. Я снял трубку и услышал голос Волчанова:
– Это вы… – он назвал меня по имени-отчеству.
– А кто же… – я зло обругал его матом. Волчанов немного помолчал.
– Так что же это? – произнес он медленно. – Вы, значит, снова играть… Мы деньги собрали, а вы политическую демонстрацию устроили. Народ взбаламутили… Зачем вам это?
– А что, в самом деле деньги собрали? – спросил я, разыграв удивление.
– Конечно!
– Двести тридцать тысяч?
– Почти…
– Раз собрали, несите сюда! – предложил я. – Вам они все равно не пригодятся. А мы с напарником пересчитаем, акт составим.
– С каким напарником? – зарычал Волчанов. – Ты что косишь, сука! Нет никакого напарника!
– Ну, если тебе так легче, считай, что нет. Но деньги принеси! Они тебе ни к чему. Зачем покойнику деньги?
Я повернулся к своим собратьям по оружию. Дедушка Гриша улыбался до ушей, его лицо дышало чистым детским восторгом. Учитель тоже как будто улыбался.
– Ну вот что! – Волчанов шумно вздохнул. – Таких нахалов я еще не видел! Пора кончать…
– Кого это кончать? – закричал я. – Ты слышал, что народ толкует? Из Москвы, говорят, группа захвата приехала! А народ зря не скажет! Все давно уже поняли! Я первым приехал, напарник мой – второй. Вот-вот приедут остальные. Да и без них справимся! – я сделал короткую паузу. – Слушай сюда, ирод ты наш! Днем ты все равно не полезешь, кишка тонка, а вечером мы сами тебя прихватим. Старшему твоему ублюдку я уже морду набил, он меня теперь бояться должен. Младший в счет не идет. Кто там еще остался? Думаешь, Филюков и остальные твои держиморды захотят вместе с тобой к стенке? Они разбегутся как тараканы! Если уже не разбежались… Выходит, остаетесь вы, Волчановы, одни.
Волчанов молчал. Мой блеф снова завораживал его.
– Послушай доброго совета! Бери веревку покрепче и полезай на дерево! Бегом, пока тебя в клетку не посадили! Только так ты можешь улучшить свое положение.
– Ты опять… – простонал он. – Ты мне вот что объясни! Я тебя понять хочу! Зачем тебе все это? Ты жил как у Христа за пазухой! Тебя за границу пускали, да в какие страны! Америка, Англия! В Москве жил, – он говорил обо мне в прошедшем времени, и это ужаснуло меня. – Ты зачем к нам влез? Не понимаю… Ты же умный мужик! Я вижу, ты – умный… Зачем тебе все это? Игра эта в благородство? Ведь это лишь игра! Ты за нее всем заплатишь! И ты такое же дерьмо, как все. Ну, поумней чуть-чуть. Ведь если умный, понимать должен – с этим народом нельзя по-другому! Не будешь их в страхе держать, на второй же день разорвут! Они меня уважали, а ты приехал, начал гадить… Такие, как ты и этот немец полоумный, народ нам испортили! У вас ничего святого нет! – заорал он. – Нахватались там, на западе, с дерьма пенок и дурманите народ… – он добавил яростную матерную тираду. – Тебя бы в органы передать, чтобы разобрались, дурь из башки выбили. Стал бы, небось, человеком! Дожились: такого в журнале держат… Антисоветчиков сами пригреваем, а они про нас потом такое печатают…
– Что, советская власть поручила тебе убивать детей? – спросил я.
– Да что ты понимаешь, чистоплюй! Заладил: убивать, убивать! Бояться должны люди! На этом мир стоит: кто-то сверху, кто-то снизу. Никакого убийства не было! Один раз нажрался Колька с горя, девушка его бросила, и попалась под руку девчонка эта… Ну, с кем не бывает по молодости! Конечно, помог ему, а что ты думал, я, отец, своего ребенка под вышку отдам? Замяли все по-тихому, родители ее без претензий. И все! Остальное – болтовня! Они сами все…
– Значит, ты не убийца, а народный любимец? – спросил я. Он выругался в ответ. – Ты и твои выродки за три года убили в этом городе восемь детей: семь девочек и мальчика. Я не говорю о тех, кого вы развратили, изнасиловали. Чистых убийств восемь! Вы загнали всех по углам и, не спеша, со вкусом режете детей…
– Да так было всегда! – простонал он. – Кто тебе в голову вбил, что когда-то было по-другому? Мы их в угол загнали! Подумаешь, пощипали тут кое-кого. На то щука в пруду, чтобы карась не дремал! Не будет нас, думаешь, изменится что-то? Другой на моем месте еще пуще драть будет!
– Но не убивать! Время убийц прошло! А ты этого не понимаешь. Ты опоздал родиться. В тридцатые ты был бы на месте и при деле. А сейчас… Сейчас тебе только на дерево.
Волчанов надолго замолчал. Я не раз замечал, что черный юмор на людей жестоких действует сильнее, чем прямая угроза.
– Ладно, хватит… – медленно произнес он наконец. – Мы вас поджарим как свиней. С напарником твоим…
– «Хватит»! – передразнил его я. – Сейчас мой напарник тебе привет передаст!
Я прикрыл трубку рукой и сказал дедушке Грише:
– Давайте предупредительный выстрел по машине! Только не в людей!
Дедушка Гриша вскочил на стул, высунул в форточку ствол лучшей в мире винтовки Мосина, и раздался грохот, за окном полыхнуло пламя. В горнице остро запахло дымом.
– Ну как? – радостно заорал я. – Как тебе мой напарник?
Короткие гудки были мне ответом. Опасаясь выстрелов с улицы, мы присели на корточки, затем я осторожно подобрался к окну и выглянул. Бок канареечной машины лизало пламя.
– Вы угодили в бензобак! Вот это снайпер! – закричал я старику. Дедушка Гриша счастливо захохотал. – Я же вам говорил: чем мы не группа захвата! – обратился я к учителю.
– Я, собственно говоря, в бензобак и целился! – торжествующе заявил дедушка Гриша. – Еще там, на улице, высмотрел, где он расположен.
Я сорвал трубку телефона. Раздались долгие гудки, потом послышался голос Волчанова. Очевидно, телефонный аппарат находился в другой машине.
– Ну что, горим? – спросил я. Он молчал. – Горим, спрашиваю? Оглох?
В ответ донесся неубедительный торопливый мат, и связь оборвалась. Я положил и снова взял трубку. Гудков не было. Он отключил телефон. Между тем пожар за окном разгорался. Полыхала уже вся машина. Ее не пытались тушить, второй канареечный близнец отъехал подальше в сторону.
– Вы… Вы все не то делаете! – сказал учитель. – Возможно, я запутался и уже ничего не понимаю, но это не то! Вот там, на площади, мы были вместе. А сейчас – нет… Напрасно вы… Не нужно было стрелять.
Канареечное корыто с решетками было сделано, очевидно, из толстого металла и горело долго. Когда от него остался черный дымящийся остов, они завели мотор второй машины и поехали прочь. Следом за ними по пыльной дороге змеился провод.
– Они бегут! – закричал дедушка Гриша. – Бегут как крысы!
– Они вернутся… – спокойно сказал учитель.
– Да что вы мне говорите! – раздраженно вскинулся дедушка Гриша. – Как будто я не знаю этих людей! Они все трусы! Вот увидите: через полчаса их не будет в городе…


* * *

После обеда мы решили установить дежурство. Первым заступил я, через два часа – дедушка Гриша. Учитель тоже настоял на своем дежурстве, хотя старик возражал, объясняя это тем, что учитель плохо видит и вообще нездоров.
– Собственно говоря, все это не нужно! – раздраженно говорил дедушка Гриша. – Их уже в городе нет. Вот завтра утром увидите сами.
За время своего дежурства я изучил винтовку Мосина. Она оказалась удивительно простой, но выглядела убедительно и была очень тяжелой.
Отстояв свою смену, я тут же заснул. Две почти бессонные ночи сделали свое дело: я проспал четыре часа как одну минуту и проснулся, когда учитель заканчивал свою смену и снова подошла моя очередь. Меня не собирались будить, учитель с дедушкой Гришей пили чай и тихо переговаривались.
Старик сообщил, что за время моего сна решительно ничего не происходило, и предложил разбаррикадировать дверь. Учитель категорически высказался против, и я поддержал его. Старик не сдавался и заявил, что ему нужно на двор, а лазить в окно по этому поводу он не привык, да ему это как-то и неприлично в его возрасте. Но учитель проявил большую твердость. Пошел на кухню, разыскал старое ведро и сказал, что до завтрашнего утра самое разумное не выходить на улицу. Ведро, однако, дедушка Гриша отверг. Он гордо сказал, что в таком случае потерпит до завтра. Мы с учителем рассмеялись. Дедушка Гриша был удивительно похож на ребенка.
Я присел у окна. На улице стемнело, и сквозь много лет немытые стекла я не видел практически ничего. Я сказал, что, если мы приоткроем окно и будем слушать, это даст хоть какую-то информацию извне. Старик неохотно согласился, проворчав, что открыть это окно в сто раз легче, чем потом поставить раму на место.
Едва дедушка Гриша взялся за раму, как заверещал телефон. Я снял трубку. Старик наблюдал за мной с выражением недоуменного испуга.
– Вы готовы? – это был хриплый голос Николая Волчанова. Мне показалось, что он сильно пьян. – Готовы?.. – он выругался. Потом в трубке затрещало, послышалась возня, и я услышал голос Волчанова-старшего:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30