Они все были приглашены на торжество встречи «дедушки» с «юным» флотом России.
Петербургские градожители – штатские и военные, сухопутные и морские – пировали по сему достославному поводу и, стараясь проявить свою преданность, любовь и уважение к своему государю, отцу отечества, пили так, как не мог того помнить ни один иноземец во все время своего пребывания в России.
Не было от «Ивашки Хмельницкого» никакой пощады и дамам во главе с самой императрицей. Ее дочки, цесаревны Анна и Елисавета, приветливо подносили пирующим стаканы да чарки, бокалы да кубки крепчайшего венгерского и грациозно пригубливали сами.
На этом пиршестве герцог голштинский, проявляя верную приверженность к богу Бахусу, оказал себя и поборником российского «Ивашки Хмельницкого», чем особенно умилял царя Петра. В припадке нежности он срывал с головы голштинца парик и целовал его то в затылок, то в макушку. Гости обнимались, целовались, плакали, расчувствовавшись от непонятной им самим жалости, ссорились и тут же мирились, а не то наделяли друг дружку внезапной зуботычиной или оплеухой.
Нарушив свой домашний покой, приходилось и старухе царице Прасковье принимать участие в таком шумно-веселом пиршестве. Будучи не в состоянии подняться на борт «дедушки», она, сидя в баркасе, поднимала заздравные чарки и старательно выпивала их, предчувствуя, что вскоре придется навсегда проститься с празднествами земной жизни, а что последует в небесном царствии – ведомо лишь богу.
– О-ох-ти…
Хорошо, достойно приветила она «дедушку» русского флота, после чего передала все бразды дальнейших увеселений свет-Катюшке, и та во всю мочь веселилась за себя, за маменьку, за курляндскую герцогиню сестрицу Анну да за болезную сестру Парашку. Не изменяли поведения смешливой и беззаботной менкленбургской герцогини ни усиливающиеся материнские недуги, ни усугубившаяся размолвка с благоверным супругом. Некогда ей было думать о каких-то неприятностях, когда следовало предаваться очередному увеселению, например, с камер-юнкером герцога голштинского Фридрихом Берхгольцем, которого она зазывала к себе, проводя с ним время в приятной болтовне, оделяя его подарками и не отпуская от себя целыми днями.
– Голоштанец он, голштинец этот, оберет тебя, – предупреждала ее мать.
– Не беспокойся, маменька, я завсегда край помню. Больно-то щедрой себя не выказываю, по безделицам только, зато имею полное свое удовольствие, – успокаивала ее Катеринка.
Доходили до курляндской герцогини Анны слухи о том, какие торжества проводились в Петербурге в то время, как она вынуждена была прозябать в опостылевшей Митаве. Дядюшка-государь строго-настрого повелел без его соизволения в Петербург не являться. Вот и сиди тут затворницей, словно в монастырском или тюремном заточении. И досадливые, злые слезы – кап, кап…
Все время перед ней одно препятствие сменяется другим, и надо каждое преодолеть. Сколько нареканий пришлось перетерпеть от матери за привязанность к гофмейстеру Бестужеву да к Бирону, – зачем они, простые служители, приближены к ее герцогской светлости? Зачем… Будто понять не может. Затем, зачем у самой маменьки-царицы в таком же приближении служитель Юшков. Других поучать горазда, а на себя оглянуться догадки нет.
Ух, и злость же разбирала Анну на сварливую и неуимчивую мать. Озлобленная и завистливая, она ненавидела и сестру Катеринку за то, что ей разрешено было участвовать во всех петербургских празднествах и пиршествах, вольно и беззаботно жить в свое удовольствие, а вот ей, Анне… И опять – кап, кап – злые, безутешные слезы.
Обленившаяся, нечесаная, не утруждавшая себя умыванием, она, полуголая, целыми днями валялась на пропылившейся медвежьей шкуре, расстеленной на полу, и если не была в хмельном забытьи, то предавалась несбыточным мечтаниям: вот бы то, да вот бы это… И мысленно жестоко расправлялась с недругами, включая в их число мать и сестру. Злобствовала, негодовала, а приходилось унижаться, например, перед презренной, худороднейшей из худородных, прежней солдатской девкой, портомойкой, возвысившейся до разительного звания императрицы. А вот она, курляндская герцогиня, царевна от самого рождения, вынуждена содержаться в скудости и неприглядстве. Справедливо ли такое?.. Презренной портомойке, чтобы была милостливой, приходилось время от времени разные презенты посылать: штофной материи ко дню рождения либо изукрашенную табакерку да просить ходатайства перед государем по разным нуждам или о желании хоть на недолгое время отлучиться из Митавы в Петербург, будто бы для того ради, чтобы их, дорогих царственных родичей, полицезреть. И еще – жаловаться на свою непомерную бедность, писать: «Драгоценная тетушка-государыня, с превеликой печалью вашей милости сообщаю, что ничего у меня нет, и ежели к чему случай позовет, а я не имею ни нарочитых алмазов, ни кружев, ни платья нарочитого, а деревенскими доходами насилу могу дом и стол свой содержать. И еще прошу, свет мой, чтоб моя маменька не ведала ничего, а я кладусь вся в вашу волю. Государыня моя, тетушка, содержи меня в своей неотменной милости. Ей-ей, у меня, кроме тебя, нет боле никакой надежды, а маменька моя царица Прасковья Федоровна гнева на меня за то, что живу без замужества и ничем не могу я радоваться. (Опять слезы на бумагу, да еще слюной размазала те строчки). Видишь, слез мне не сдержать, весь листок я обслезила. Попроси у дядюшки-государя обо мне, чтоб милость показал, привел мое супружеское дело к окончанию, дабы я больше в сокрушении от маменьки не была, а то она меня несносно в письмах ругает. Дорогая моя тетушка-государыня, опричь тебя, не имею я на свете радости в моих тяжких печалях, и ты пожалей меня. При сем племянница ваша Анна кланяюсь».
Вынуждена была Анна унижаться и перед светлейшим князем Меншиковым, этим «прегордым Голиафом», как его многие теперь называли, не забывала поздравлять как самого светлейшего, так и всех его родичей с Новым годом, пасхой, семейными праздниками и раболепствовала перед ним: «Себя же повергаю в вашу высокую милость и предстательство за меня сирую, в чем несумненную надежду имею на вашу покорнейшую милость и пребываю с достойным респектом вашей милости верная и к услугам всегда должная Анна».
Заботясь о торговом значении Петербурга, царь Петр вел переговоры с голштинским герцогом о возможности прорыть канал от его города Киля в Северное море, чтобы стать независимым от Дании.
Порой, когда за разговорами осушалась не одна чарка вина и в смелых рассуждениях царю было море по колено, казалась вполне осуществимой такая затея, но на похмелье шли на память неудачи со своим Ладожским каналом, и приходилось отказываться от дерзостной мечты о канале Кильском. Чтобы залить, запить горечь незадачливых планов, наливал полнее кубок и выпивал его, завивая горе веревочкой. Ладно, поживем – увидим.
Очень хотелось Петру отучить голштинского герцога от любимого им мозельвейна и приохотить к венгерскому, а то – даже к своей особо почитаемой анисовой водке. Голштинцы из свиты герцога удивлялись и говорили, что нет иной страны, кроме Московии, где бы так укоренилась злоба сатанинская безмерного хмельного упивания. Все, какого бы звания ни были люди, духовные или светские, пьют водку во всякий час – прежде, после и во время обеда.
На Троицкой площади возле крепостного моста стояла «Австерия четырех фрегатов», называемая так в честь взятия в плен князем Михайлой Голицыным в 1720 году четырех шведских фрегатов. В австерии продавались вино, пиво, водка, табак, карты, сюда собирались по вечерам иностранцы – офицеры и инженеры, строители Петербурга; сам царь Петр любил зайти сюда в адмиральский час, выпить чарку водки и закусить вместе с корабельными мастерами и шкиперами. Приводил с собой и голштинского герцога, угощал его и знакомил с посетителями австерии, да чтобы и знал, что шведские фрегаты были захвачены тут. Возил его в Адмиралтейство смотреть спуск на воду нового корабля, и голштинскому герцогу все там было интересно. Корабль, намеченный к спуску, был прикреплен большими железными балками к полозьям, намазанным жиром, с которых он должен был съехать на воду, когда поперечные балки, держащие его с обеих сторон на стапеле снизу, вдруг отнимутся и корабль сперва медленно спустится со стапеля, а потом, как стрела, слетит на воду, причем полозья сломаются в щепки и оставят несколько балок, которые будут сбиты потом. И когда корабль пошел по воде, с него раздались звуки литавр и труб, смешавшиеся с шумными восклицаниями людей, стоявших на другом корабле и на берегу. В то же время началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе.
Выплыв на средину реки, корабль повернулся и шел несколько минут по течению, а потом остановился на якоре. Петр тотчас направился к нему на своей шлюпке, поднялся на корабельную палубу и стал принимать гостей, спешивших туда один за другим.
Был в свите герцога камер-юнкер Берхгольц. Скучая от безделия и не дождавшись ни героических, ни каких-либо еще знаменательных подвигов своего властелина, стал Берхгольц, не кривя душой, записывать в дневнике все то каждодневное, с чем ему приходилось сталкиваться, и, не мудрствуя лукаво, без прикрас, без надуманных небылиц вышли из-под его пера «правдивые сказанья».
Из дневника Берхгольца
«… Во все это время царь Петр с ним шутит, поит и спаивает его, и большей частью во всем этом просвечивает какое-то небрежное покровительство, а иногда он не только не церемонится с гостем, но и не обращает на него никакого внимания. Все считают герцога женихом великой княжны, а дело ограничивается неловкими реверансами или этикетным целованием ручки. Вот, кажется, блеснул луч надежды и объявят их обручение. Не тут-то было: внезапно великих княжон куда-нибудь увозят или герцога перестают звать во дворец за отъездом царя Петра или по другим причинам. Герцог едва имеет средства к существованию, не знает, как помочь пленным шведам, которых задабривает перед отправлением в Швецию. Но на дары царя Петра много рассчитывать нечего. Они заключаются по большей части в красном яйце, подаренном в светлое воскресенье или в присылке каких-нибудь продуктов натурой к обеду, за что надо отблагодарить, например, серенадой в именины Екатерины, для чего нужны деньги на музыкантов и проч. Нужда в деньгах и без того настоятельная, а тут вдруг сюрприз: царский приказ шить костюмы на всю свиту для предстоящего маскарада или строить подмостки для каких-нибудь иллюминаций, или готовиться к немедленному отъезду в Москву. В награду за все это герцог получает улыбку или шуточку, или стакан вина из рук Екатерины или ее дочерей. И как он и все его придворные радуются, какому предаются восторгу, если на него обращено хоть малейшее внимание! Чтобы вызвать его, герцог напрягает все силы на царских пирушках. Страсть к пьянству является главным пунктом его соприкосновения с русскими вельможами. Многочисленные свои досуги Карл заполняет или попойками или препровождением времени, в котором проявляются нелепые вкусы тогдашних карикатурных и миниатюрных германских двориков, формальность и этикет, растворенные казарменностью. Он учреждает из своих придворных то форшнейдер-коллегию, то постколлегию, устав которой определяет мельчайшие подробности всякого ужина, то какое-то необыкновенное свое общество, где участвуют только избранные. Вдруг устанавливается им какой-нибудь орден „виноградной кисти“, а через несколько времени – „тюльпана“ или „девственности“, и он с важностью жалует шутовские их знаки некоторым приближенным. Летом на даче герцог из своей свиты составляет войско, которое располагает в лагере и мучит ученьями, а иногда играет в войну и т. п. Таковы были преимущественно упражнения молодого человека, имевшего желание и даже шансы не только властвовать в Голштинии, но царствовать в Швеции или управлять Россией».
Еще в 1711 году на одном из островов близ устья Невы в память о захваченных здесь шведских судах был построен дворец, который Петр подарил Екатерине и назвал его Екатерингофом. Показывал царь герцогу дворец и то самое место, где были захвачены шведские корабли, – нет-нет да и напоминал о том, что шведы были побежденными.
И все готов был претерпеть герцог, только бы узнать наконец, какую из своих дочерей царь Петр предназначает ему. Старшая, Анна Петровна, – умильна собой и премного умна, на отца походила. Но и Елисавета была неплоха – белокурая, круглолицая, высокого роста, с голубыми глазами, игравшими необыкновенным блеском, и были они как бы с поволокой. Герцог Лирийский, испанский посланник в России, называл Анну первой красавицей в Европе, а про Елисавету говорил, что красивее ее женщин нет в Европе. Была Елисавета постоянно веселая, хохотушка и проказница на разные выдумки. Герцог голштинский мог колебаться между брюнеткою Анной и блондинкою Елисаветою. По первому указанию царя Петра, он готов был воспылать страстью к любой из них, а пока одинаково нежно целует им ручки и отвешивает глубочайшие поклоны.
От всей души смеялся герцог, когда узнал, что Елисавета всячески уклонялась от навязчивых ухаживаний молодого Апраксина, а тот подал ей шпагу, заявив, что предпочтет смерть от ее руки за неимением другой милости. Елисавета сделала вид, будто хочет воспользоваться поданным оружием, и обратила ловеласа в бегство.
На русских харчах раздобрел голштинский герцог, – пуговицы на камзоле пришлось перешивать, да и на лице сгладилась прежняя худоба, на щеках румянец заиграл.
III
При великих княжнах, цесаревнах, или как их еще называли, кронпринцессах Анне и Елисавете всегда находилась француженка гувернантка. Елисавета особенно прилежно изучала французский язык потому, что Петр прочил ее в невесты французскому королю Людовику XV.
Увидев дочерей за чтением французской книги, отец заставил их при нем перевести страницу и, вздохнув, сказал:
– Много бы дал, если бы в молодости получил такое же образование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39