Те, кто не смог попасть в переполненный зал, следили через полмиллиона глаз сканнеров, которые сверкали вдоль верхних линий стен.
Над Централом едва начинался день, но ни один из оптименов не спал.
Шар Обозрения был отодвинут, и Туеры занимали место в центре первой скамьи в конце зала. Пленников привезли помощники на плавающих тележках. Они сидели на плоской поверхности тележек обездвиженные бледно-голубыми пласмелдовыми пластронами, которые оставляли возможность лишь поверхностного дыхания.
Когда она посмотрела на них вниз со скамьи и увидела эти пять фигур так жестко сжатых, Калапина даже позволила себе чуть-чуть их пожалеть. Женщина – в глазах у нее такой ужас. На лице Гарви Дюрана ярость. Сдержанное ожидание у Глиссона и Бумура. Взгляд настороженного ожидания у Свенгаарда.
И все же, Калапина чувствовала, что чего-то тут не хватает. Она не смогла бы точно сказать, что здесь отсутствовало, она чувствовала лишь какую-то пустоту внутри.
«Нурс прав, – думала она, – Эти пятеро важны».
Кто-то из оптименов в первых рядах зала принес маленький проигрыватель, и звон колокольчиков можно было услышать над шепотом и бормотанием толпы в зале. Звук этот стал слышнее, когда оптимены затихли в ожидании.
Вдруг мелодии оборвалась на середине.
В зале становилось все тише и тише.
Несмотря на страх, Лизбет внимательно осматривалась в нарастающей тишине. Она никогда раньше не видела живых оптименов – только с экранов общественной системы объявлений, (за время ее жизни это в основном были члены Туеров, хотя старшее поколение народа еще помнило троицу Кагисс, предшествовавшую нынешним Туерам). Они все были такие разные и многоцветные – и такие далекие. У нее было тягостное чувство предрешенности оттого, что ничего в этот момент не происходило случайно, а во всем царила устрашающая симметрия, в том, что они находятся здесь в таком окружении.
– Они полностью обездвижены, – сказал Шруилл, – Бояться нечего.
– К тому же, они напуганы, – сказал Нурс. И он неожиданно вспомнил случай из своей юности. Его взяли в один антикварный дом, где один из гедонистов с гордостью устраивал выставку пласмелдовых копий пропавших статуй. Там была огромная рыба, одна фигура без головы на лошади (очень жуткая), монах в капюшоне и мужчина и женщина, которые прижались друг к другу в объятии страха. Мужчина и женщина, он вспомнил сейчас, были похожи лицами на Лизбет и Гарви Дюранов.
«Они являются, в каком-то смысле, нашими родителями, – думал Нурс, – Мы ведем свой род от народа».
Вдруг Калапина поняла, кого ей тут не хватает. Это был Макс. Он умер, она знала, и на секунду она вспомнила, что же с ним произошло. Пережил свою полезность, решила она. Новый Макс еще, должно быть, не готов.
«Странно, что Макс должен был уйти именно так, – подумала она. Но жизни простых смертных были похожими на осеннюю паутину. Однажды вы увидели их, на следующий день вы увидите лишь место, где они были, – Я должна спросить, что случилось с Максом». Но она знала, что никогда бы не приблизилась к этому. Ответ потребовал бы отвратительного слова, понятия, в котором даже эвфемизмы были бы отвратительны.
– Обратите особое внимание на Киборга Глиссона, – сказал Шруилл, – Разве не странно, что наши инструменты не отражают никаких его эмоций?
– Вероятно, у него нет эмоций, – сказала Калапина.
– Я не доверяю ему, – сказал Нурс, – Мой дед говорил о коварстве Киборгов.
– Фактически, он ведь робот, – сказал Шруилл, – Запрограммированный давать самые точный ответ на вопрос о сохранении его бытия. Его сегодняшняя покорность очень интересна.
– Разве наша цель не состоит в их допросе? – спросил Нурс.
– Минуточку терпения, – сказал Шруилл, – Мы вскроем их до самого мозга и откроем их память для нашего исследования. Сначала надо хорошо изучить их.
– Ты такой бесчувственный, Шруилл, – сказала Калапина.
Шум одобрения разнесся по залу.
Шруилл взглянул на нее. Голос Калапины прозвучал тогда так странно. Он сам почувствовал какое-то беспокойство.
Глаза Киборга Глиссона двигались, прикрытые тяжелыми веками, холодные, изучающие, поблескивающие сменяющимися линзами, которые давали ему более широкое поле обозрения.
– Вы видите это, Дюран? – спросил он, голос его прерывался из-за необходимости делать короткие поверхностные вдохи.
Гарви, наконец, обрел дар речи:
– Я… не могу… поверить… этому.
– Они разговаривают, – сказала Калапина, голос ее звучал ярко. Она посмотрела на Дюрана, в глазах его увидела удивленное презрение и жалость.
– Жалость? – удивилась она.
Взгляд на крошечный прибор на ее запястье подтвердил оценку эмоции на Шаре Обзора. «Жалость! Как он смеет жалеть меня!»
– Гарви, – прошептала Лизбет.
Сдерживаемая ярость исказила черты Гарви. Он повернул глаза, но не мог окинуть взглядом так далеко, чтобы увидеть ее, – Лиз, – пробормотал он, – Лиз, я люблю тебя.
– Это время для ненависти, а не для любви, – сказал Глиссон, его сдержанный тон придавал словам оттенок нереальности, – Ненависти и мести, – сказал Глиссон.
– Что вы говорите? – спросил Свенгаард. Он прислушивался к их словам с возрастающим интересом. На какое-то время он даже думал умолять оптименов, говоря, что он пленник, которого держали против воли, но шестое чувство подсказало ему, что такая попытка была бы бесполезной. Он был ничем для этих горделивых созданий. Он был пеной набежавшей волны у подножья скалы. ОНИ были скалой.
– Посмотри на них как врач, – сказал Глиссон, – ОНИ умирают.
– Это правда, – сказал Гарви.
Лизбет плотно закрыла глаза, чтобы не заплакать. Сейчас глаза ее распахнулись, и она пристально смотрела на людей вокруг, видя их глазами Гарви и Глиссона.
– ОНИ умирают, – выдохнула она.
Вот где было поле деятельности для курьера подпольного Центра, она могла читать их тренированным взглядом. Печать смерти на лицах бессмертных! Глиссон видел это, конечно, благодаря своим способностям читать и отражать.
– Этот народ временами бывает такой безобразный, – сказала Калапина.
– Их бессмертие кончается, – сказал Свенгаард. В голосе его был тон, не поддающийся чтению, и Лизбет хотела знать, что это за тон. В голосе его не было отчаяния, которого можно было бы ожидать.
– Я говорю вам, что они отвратительны! – сказала Калапина, придав голосу такую эмоциональную тональность, что ни один простой фармаколог не осмелился бы противоречить ей.
Бумур пробудился от глубокого забытья. Настраивающаяся логика компьютера в нем записала разговор, проиграла его вновь, извлекла ключевые значения. Но он, пока еще новый и неполный Киборг, смог уловить лишь слабые признаки того, что что-то разладилось у этих вечножителей. Шок этого открытия оставил у Бумура ощущение, что он должен ответить на это открытие какой-то эмоцией, на которую он более не был способен.
– Их слова, – сказал Нурс, – Я нахожу в их разговоре полнейшее отсутствие смысла. О чем они говорят, Шруилл?
– Давайте спросим их сейчас о самосохраняющихся жизнеспособных, – сказала Калапина, – И о резервном эмбрионе. Не забывайте о резервном эмбрионе.
– Посмотрите туда, на верхний ряд, – сказал Глиссон.
– Вон тот высокий. Посмотрите на морщины его лица, видите?
– Он выглядит таким старым, – прошептала Лизбет. Она чувствовала удивительную пустоту чувств. До тех пор, пока оптимены были там – неизменные вечные – ее мир содержал основание, которое было непоколебимо. Даже при всем том, что она выступала против них, она почувствовала это. Киборги умирали… иногда. Простые смертные умирали. Но оптимены все продолжали и продолжали жить… – Что это? – спросил Свенгаард – Что с ними происходит?
– Второй ряд налево, – сказал Глиссон, – Женщина с рыжими волосами. У нее запали глаза, остановился взгляд.
Бумур повернул глаза, чтобы увидеть женщину. Болезненные проявления плоти оптименов бросались в глаза, когда его взгляд совершал короткую дугу, на которую был способен.
– Что они говорят? – потребовала Калапина, – Что это?
– Голос ее звучал брюзжаще, даже для своих собственных ушей. Она чувствовала раздражение и досаду от появившихся слабых болей.
Бормочущий звук неодобрения прошел вверх по скамьям. Раздавались слабые смешки, взрывы сварливого гнева, смеха.
"Нам положено допросить этих преступников, – думала Калапина, – Но почему этого никто не начинает? Неужели я должна начать?
Она посмотрела на Шруилла. Он перегнулся вниз со своего места, рассматривая Гарви Дюрана. Она повернулась к Нурсу, встретила презрительную полуусмешку на его лице, отдаленный взгляд. На шее Нурса пульсировала жилка, которую она никогда раньше не замечала, морщинистое пятно из красных вен выступило на его щеке.
«Они все оставляют на меня», – подумала она.
Раздраженным движением плеч она тронула свои браслеты контроля. Сверкающий пурпурный свет залил гигантский шар в стороне от зала. Пучок света выдвинулся с вершины шара, спустился на пол. Он дошел до пленников.
Шруилл следил за игрой света. Вскоре пленники будут сырыми кричащими созданиями, он знал это. Они будут выплескивать все свои знания на приборы Туеров для последующего анализа. От них ничего не останется, кроме нервных волокон, по которым будет распространяться сжигающий свет, впитывающий память, опыт, знания.
– Подожди, – сказал Нурс.
Он изучал свет. Он прекратил движение к пленникам по его команде. Он чувствовал, что они совершают какую-то грубейшую ошибку, известную лишь ему одному, и он посмотрел на внезапно притихший зал, желая узнать, не заметил ли этой ошибки кто-нибудь другой или, может быть, кто-нибудь скажет о ней. Весь секрет их правления заключался в том, что все спланировано, запрограммировано, предписано. И каким-то образом сюда вошла грубая неожиданность голой жизни. Это была ошибка, которая могла разрушить весь тысячелетиями отлаженный механизм.
– Почему мы ждем? – спросила Калапина.
Нурс попытался вспомнить. Он знал, что выступал против этого действия. Почему? Боль!
– Мы не должны причинять боль, – сказал он, – Мы должны дать им возможность говорить самим, пусть даже под угрозой смерти.
– Они сошли с ума, – прошептала Лизбет.
– А мы победили, – сказал Глиссон, – Моими глазами все мои товарищи видят – мы победили.
– Они собираются уничтожить нас, – сказал Бумур.
– Но мы победили, – сказал Глиссон.
– Как? – спросил Свенгаард. И громче:
– Как?
– Мы дали им Поттера, как наживку, и дали им вкусить насилие, – сказал Глиссон, – Мы знали, что они будут смотреть. Они должны были смотреть.
– Почему? – прошептал Свенгаард.
– Потому что мы изменили обстановку, – сказал Глиссон, – Маленькими дозами, здесь давление, там шокирующий Киборг. И мы дали им почувствовать вкус насилия, вкус борьбы.
– Как? – спросил Свенгаард, – Зачем?
– Инстинкт, – сказал Глиссон. Слово несло в себе компьютеризированную законченность, чувство нечеловеческой логики, от которой невозможно было скрыться, – Борьба – это инстинкт людей. Война. Насилие. Но их жизненные системы поддерживались таким тонким балансом на протяжении многих тысяч лет. За это они заплатили страшную цену – спокойствие, отвлеченность, скука, и вдруг приходит насилие со своими требованиями, а их способность изменяться, приспосабливаться давным-давно атрофирована. Их рвут противоречия, и они все дальше и дальше уходят от той линии вечной жизни. Скоро они умрут.
– Война? – Свенгаард слышал истории о насилии, от которого оптимены сохраняли народ, – Этого не может быть, – сказал он, – Наверное, это какая-то новая болезнь. Или… – Я изложил вам факт, как вычисленный до последней частицы логики, – сказал Глиссон.
Калапина вскрикнула:
– Что они говорят?
Она отчетливо слышала слова пленников, но значение их ускользало от нее. Они говори абсурдные вещи. Она слышала слово, регистрировала его, но следующее слово заменяло его без связи с предыдущим. Не было логической связи. Только одни непристойности. Она схватила руку Шруилла:
– Что они говорят?
– Через минуту мы допросим их и узнаем, – сказал Шруилл.
– Да, – сказала Калапина, – Давно пора.
– Как это возможно? – выдохнул Свенгаард. Он видел, как две пары танцуют на скамейках высоко в конце зала. Были пары, которые обнимались, занимались любовью. Два оптимена начали кричать друг на друга справа от него – нос к носу. Свенгаард чувствовал, что наблюдает, как здания рушатся, земля разверзается и изрыгает языки пламени.
– Наблюдайте за ними! – сказал Глиссон.
– Почему они не могут найти компенсацию за это… изменение? – спросил Свенгаард.
– Их способность к компенсации атрофирована, – сказал Глиссон, – И вы должны понимать, что сама компенсация – это новая окружающая среда. Она создает еще больше требований. Посмотрите на них! Они прямо сейчас выходят из под контроля.
– Заставьте их заткнуться! – закричала Калапина. Она вскочила на ноги, стала приближаться к пленникам.
Гарви следил зачарованный и до смерти запуганный. В ее движениях была разбалансированность, в каждом рефлексе – за исключением гнева. Из ее глаз на него летела огненная ярость, сильная дрожь сотрясала все его тело.
– Ты! – сказала Калапина, указывая на Гарви, – Почему ты уставился на меня и бормочешь? Отвечай!
Гарви застыл в молчании, не из-за страха перед ее гневом, а от неожиданного понимания возраста Калапины. Сколько же ей лет? Тридцать, сорок тысяч? Может быть, если она была из самых первых – восемьдесят тысяч или даже более?
– Высказывайся и скажи, что ты хочешь? – потребовала Калапина, – Я, Калапина, приказываю это. Подчинись сейчас, и, вероятно, мы будем снисходительны потом.
Гарви уставился на нее не в силах вымолвить слово. Она, казалось, не осознает, что происходит вокруг.
– Дюран, – сказал Глиссон, – Вы должны помнить, что существуют тайные вещи, называемые инстинктами, которые направляют судьбу по неисследованным потокам реки. Это изменение. Посмотри, оно вокруг нас. Изменение – это единственная константа.
– Но она умирает, – сказал Гарви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23