— Мадам, — сообщила она, — легко заметить, что в толпе много переодетых. Это не бедняки, хотя на них бедные одежды. Манера изъясняться выдает их.
— Вы разговаривали с кем-нибудь?
— Некоторые обращались ко мне, мадам. Одна женщина с черной кружевной вуалью на лице грубо схватила меня за руку и сказала: «Я вас очень хорошо знаю, мадам Кампан. Вы должны сказать своей королеве, чтобы она больше не вмешивалась в дела правительства. Пусть она занимается своим мужем, а наши добрые Генеральные штаты займутся устройством счастья народа».
Я пожала плечами и заставила себя спросить:
— Что еще?
— Потом, мадам, ко мне обратился мужчина, похожий на рыночного торговца; его шляпа была глубоко надвинута на глаза. Он схватил меня за другую руку и сказал: «Да, скажите ей еще и еще раз, что с этими Штатами не произойдет того, что было с другими, когда они ничего хорошего не принесли народу. Передайте ей, что народ в 1789 году в высшей степени просвещен и сейчас нельзя больше увидеть депутата третьего сословия, выступающего с речью, стоя на одном колене. Передайте ей это, слышите?»
— Так они и говорят?
— Да, мадам, и когда вы появились на балконе, они через мою голову продолжали переговариваться друг с другом, но их замечания предназначались явно для меня.
— И что они говорили?
— Женщина под вуалью сказала: «Герцогиня не с ней». Мужчина ответил: «Нет, но она еще в Версале. Она действует в подполье, как крот, но мы должны знать, как выкопать ее».
— И это все, мадам Кампан?
— После этого они отошли от меня, мадам, а я поспешила во дворец.
— Я очень рада, что вы все мне рассказали. Пожалуйста, никогда не забывайте рассказывать мне о таких вещах.
— Мадам, я буду считать, что не выполняю своих обязанностей, если не буду делать этого. Я пожала мадам Кампан руку.
— В такие времена, как эти, — сказала я с чувством, — хорошо иметь друзей.
Когда я рассказывала королю то, что слышала мадам Кампан, он был серьезен:
— Всегда были люди, которые выступали против нас, — сказал он.
— Возможно, что мы будем больше удивлены, когда найдем людей, выступающих за нас, — горько возразила я. — Мы должны уехать, Людовик. Пребывание здесь становится для нас небезопасным.
— Как мы можем покинуть Версаль?
— Очень просто. Незаметно скрыться с детьми и теми своими друзьями, которым мы доверяем.
— Артуа должен сейчас уехать. Мне пришлось наблюдать враждебные взгляды, направленные в его сторону. Слышались выкрики против него, запомнился один: «Король вечен в отличие от вас и ваших точек зрения, монсеньор». Мой брат выглядел высокомерно равнодушным, а им это не нравится. Я боюсь за него. Да, Артуа должен уехать как можно скорее.
— Артуа… и Габриелла. Им небезопасно оставаться здесь. Нам здесь небезопасно.
— Я король, дорогая. Мой долг быть с моим народом.
— А наши дети?
— Народ надеется, что дофин останется в Версале.
— Я видела смерть в их глазах и слышала ненависть в их голосах.
— Этот вопрос должен решить Совет.
— Тогда созови Совет. Не должно быть никаких задержек.
— Я полагаю, что нам следует остаться. Я говорила ему об опасностях, которые окружают нас и наших детей. Мы не должны оставаться, если ценим свою жизнь. Я уже все упаковала. В частности, свои драгоценности — они стоят целого состояния.
— А куда нам бежать?
— В Мец. В течение этих дней я ни о чем другом не думала. Мы могли бы поехать в Мец, а потом вспыхнула бы гражданская война, во время которой мы подавили бы этих мятежников.
— Это должен решить Совет, — настойчиво твердил Людовик.
Заседание Совета состоялось; оно продолжалось целый день и всю ночь. Я ходила по комнате взад и вперед. Ведь я говорила мужу, что мы должны уехать, что не должно быть никаких задержек. Я распорядилась, чтобы мои друзья уехали, как только стемнеет, поскольку знала, что оставаться опасно. Для нас даже больше, чем для них.
А Людовик выслушивал мнение Совета. Он должен был принять решение. Но ведь я доказала ему необходимость нашего бегства. Он не должен был оставлять мои слова без внимания. Он всегда стремился угодить мне.
Наконец, он вышел из зала заседания Совета. Я подбежала к нему и взглянула в его лицо. Он мягко улыбался.
— Король, — сказал он, — должен быть со своим народом.
Я сердито отвернулась от него, мои глаза наполнились слезами отчаяния. Однако он принял решение. Что бы ни случилось, он и я должны оставаться вместе с нашим дофином.
Наступила ночь. Со двора доносились приглушенный шум, глухие голоса, нетерпеливое постукивание лошадиных копыт.
Все веселые друзья, с которыми я переживала давние беззаботные дни, были готовы к отъезду. Я очень беспокоилась об аббате Вермоне, который вызывал у людей злость, поскольку был близок ко мне. Я сказала ему, что он должен вернуться в Австрию и не приезжать обратно во Францию, пока обстановка не изменится к лучшему.
Аббат был старым человеком. Он, возможно, и хотел бы сказать, что никогда не оставит меня. Однако полоса террора подступала все ближе, и это виделось по выражению лиц. Поэтому он отправился в Австрию.
Я простилась со всеми — с членами нашей семьи и нашего окружения, которым мы приказали уберечь свои жизни, оставив Версаль и Париж.
Габриелла и ее семья были среди них. Милая Габриелла уезжала с неохотой, она беззаветно любила меня и была мне настоящей подругой. Она страдала вместе со мной по поводу смерти моих детей, помогала мне ухаживать за ними, радовалась их детским победам, печалилась их детским печалям.
Мне было очень трудно терять ее. Возникло желание опуститься во двор и умолять ее не покидать меня. Но как я могла подвергать ее опасности? Я не должна видеть ее, не должна искушать ее остаться и не должна искушать себя. Я любила эту женщину. Все, что я могла сделать для нее теперь, — это молиться за ее безопасность.
По моим щекам бежали слезы. Взяв бумагу, я написала ей записку: «Прощай, моя самая дорогая подруга! Какое это ужасное и необходимое слово:» прощай «.
Я горько смеялась: строчки у меня, как всегда, были с кляксами. Но, хотя почерк был неровным, а буквы кривыми, она поймет, с какой искренностью, с какой глубокой и неизменной любовью были написаны эти слова.
Я направила с этим письмом пажа, приказав передать его мадам де Полиньяк в последние секунды перед отъездом.
Затем я тяжело опустилась на постель, отвернувшись от света.
Я лежала, слушая, как отъезжают экипажи. Большие залы опустели; в Зеркальной галерее поселилась тишина; и в зале Ой-де-Беф стояла гробовая тишина; ни одного звука не раздавалось в зале Мира. По утрам мы слушали мессу в сопровождении нескольких сопровождающих и слуг, таких, как мадам Кампан и мадам де Турзель; никаких приемов, никаких карт и никаких банкетов. Ничего, кроме безотрадного ожидания чего-то более страшного, чего мы даже не могли себе представить.
Каждый день приносил новости о восстаниях в Париже, и не только в Париже, а по всей стране. Толпы черни совершали налеты на замки, сжигая и грабя их. Никто не работал, и поэтому хлеб в Париж не привозили. Лавки булочников были плотно закрыты ставнями, и толпы голодных людей срывали ставни и врывались в лавки в поисках хлеба. Когда они не находили его, то поджигали здание и убивали всех, кого считали своими врагами.
У подстрекателей было много работы. Люди, подобные Демулену, по-прежнему выпускали свои информационные листки, возбуждая толпы революционными идеями, подстрекая на восстание против аристократии. Экземпляры» Курье де Пари э де Версай»и «Патриот Франсез» тайно доставлялись нам. Мы с тревогой и ужасом читали то, что Марат писал о нас и нам подобных.
Каждый день я просыпалась с мыслью, не будет ли он последним. Каждый раз, когда я ложилась спать и хотела заснуть, меня не оставляла мысль, не ворвется ли сегодня ночью в мою спальню толпа, не поднимет ли меня с постели и не подвергнет ли меня самой ужасной смерти, которая может прийти ей в голову. Во всех листках мое имя стояло на первом месте. Король не вызывал ненависти. Я же представляла собой ужасную гарпию в этой страшной мелодраме революции.
Фулон, один из бывших министров финансов, которого все ненавидели за его бессердечное отношение к народу, был жестоко убит. Однажды он сказал, что, если народ голоден, он должен есть сено. Его отыскали в Вири, волоком протащили по улицам, набили ему рот сеном, повесили на фонаре, а затем отрезали голову и торжественно пронесли ее по улицам.
С его зятем монсеньером Бертье обошлись подобным же образом в Компьене.
Я знала, что судьба этих двух мужчин сложилась таким образом потому, что Фулон посоветовал королю справиться с революцией до того, как революция расправится с ним.
Было страшно подумать о судьбе когда-то знакомых людей. Я опасалась за свою дорогую Габриеллу, которая направлялась к границе, поскольку до меня доходили слухи, что экипажи и кареты останавливали по всей стране, что едущих в них пассажиров вытаскивали и требовали подтвердить свое происхождение, а если выяснялось, что они аристократы, то им перерезали горло… или делали что-либо худшее. Что произошло бы с Габриеллой, если бы узнали, кто она: ведь ее имя часто стояло рядом с моим?
Мысль о бедном монсеньоре Фулоне не покидала меня, и я думала, насколько искажено его замечание, касающееся сена. Обо мне говорили, что, когда я слышала о требованиях народа дать хлеба, я спрашивала: «А почему они не едят пироги?» Это звучало абсурдно. Ничего подобного я не говорила.
Мадам Софи как-то заметила, что люди должны есть сладкие хрустящие корочки от пирогов, если не могут найти хлеба. Бедная Софи всегда выражалась туманно и немного странно; она испытывала отвращение к сладким хрустящим корочкам от пирогов, а когда постарела, стала болеть, на пороге смерти она произнесла ту самую фразу, которая получила широкую известность и, как и многое другое, была приписана мне. Не было такой дикой выдумки, которую нельзя было бы приписать мне. В представлении людей я была способна на самые легкомысленные поступки и безрассудства, и в то же время меня изображали хитрой, интригующей женщиной.
С клеветническими представлениями никто не боролся. Народ хотел верить им.
Так проходили дни в то страшное жаркое лето. Я изо всех сил пыталась вести себя нормально, подавляя страх, который часто охватывал меня.
Я неоднократно пыталась склонить короля к бегству. Мои драгоценности оставались упакованными. Я была убеждена, что нам следует бежать, как это сделали наши друзья. У меня не было сведений о Габриелле и Артуа, но я предполагала, что они в безопасности, поскольку если бы их убили, то я узнала бы об этом.
Четырех человек я любила все больше и больше, поскольку считала искренним их дружеское расположение ко мне, а в такое время особенно ценишь преданность. Это были моя любимая скромная Ламбаль, моя благочестивая Елизавета, моя преданная детям гувернантка мадам де Турзель и моя практичная и серьезная мадам Кампан. — Я постоянно пребывала в их компании. Они рисковали так же, как и я, жизнью, однако я не могла убедить их покинуть меня.
Мне представляется, что больше всего меня морально поддерживало то спокойствие, с которым мадам де Турзель и мадам Кампан выполняли свои обязанности, словно в наших судьбах не было никаких изменений.
С первой из них я любила говорить о детях, и у нас в комнате устанавливалась почти мирная атмосфера. Я рассказывала гувернантке о своих маленьких беспокойствах, связанных с дофином.
Я видела, как он вздрагивает при неожиданном шуме, например, при лае собаки.
— Он очень впечатлительный, мадам.
— Он слишком горячится, когда сердится. И быстро начинает злиться.
— Как все здоровые дети. Однако он добрый, мадам. И великодушный.
— Да благословит его Бог. Когда он получает от меня подарок, он просит еще один для сестры. У него очень великодушное сердце. Но я немножко обеспокоена из-за его привычки все преувеличивать.
— Это признак богатого воображения, мадам.
— Я не думаю, что он как-то сознает свое положение дофина. Возможно, это и хорошо. Наши дети все узнают очень быстро…
Мы замолчали. Может быть, она подумала, как и я, что он быстро поймет происходящее вокруг нас.
У дверей появился паж., Это означало, что явился посетитель, который хочет меня видеть. Откуда мне было знать, кто может пожаловать без предварительной договоренности? Откуда мне было знать, когда эти люди с лицами кровожадных маньяков ворвутся ко мне?
Имя посетителя я не спросила. Я поднялась, успокаивая себя.
В дверях стоял Он, и когда я Его увидела, то была так потрясена, что едва не потеряла сознания.
Войдя в комнату, он взял меня за руки и стал их целовать. Что подумала мадам де Турзель, находившаяся здесь же в комнате? Поклонившись, она повернулась и вышла, оставив нас вдвоем.
Он смотрел на меня, как будто вспоминая каждую черточку моего лица.
Я помню свою глупую фразу: «Вы… вы приехали…»
Он не ответил. А почему он должен был отвечать? Разве не было ясно, что он приехал?
Потом я вспомнила ужасные крики толпы, вспомнила, что делали с друзьями королевы.
— Сейчас не такое время, когда нужно приезжать, — сказала я. — Здесь теперь очень опасно. Все уезжают…
— Вот почему я и приехал, — ответил Аксель.
Глава 8. Трагический октябрь
Я понемногу становлюсь счастливее, поскольку время от времени могу свободно встречаться со своим другом, что немного утешает нас за все те несчастья, которые пришлось перенести этой бедной женщине. По своему поведению, мужеству и нежности это чистый ангел. Никто на свете не может любить лучше, чем она.
Из письма Акселя де Ферзена к сестре Софи
Торговки рыбой шли впереди и по бокам экипажа Их величеств, громко выкрикивая:
«Нам больше не нужен хлеб — у нас есть пекарь, пекарша и маленький пекаренок». Над человеконенавистническим войском плыли головы двух убитых телохранителей, насаженные на колья.
Из воспоминаний мадам Кампан
Малый Трианон и в прошлом служил мне приютом. Теперь он спасал меня от ужасов реальной действительности. В прошлом я уединялась в этом маленьком раю, отказываясь извлекать уроки из нотаций своей матушки и никогда не прислушивалась к предостережениям Мерси и Вермона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33