— Это совершенно верно, отец мой.
— А кстати, вы должны были повидаться с адвокатами по делу вашей племянницы…
— Я с ними виделась, и как ни слаба надежда на успех, но попытаться можно. Мне обещали сообщить сегодня, могу ли я на законном основании…
— Отлично… в ее новом положении, может быть, и удастся… ее обратить . Теперь, когда она сошлась с индусом, эти два язычника сияют от счастья, как бриллиант… ничем и не зацепишь их… даже зубами Феринджи… Но будем надеяться, что небо накажет их за греховное, преступное счастье…
Разговор был прерван появлением отца д'Эгриньи, который вошел в комнату с победоносным видом и воскликнул:
— Победа!
— Что такое? — спросила княгиня.
— Он уехал сегодня ночью!
— Кто? — осведомился Роден.
— Маршал Симон! — отвечал д'Эгриньи.
— Наконец-то! — сказал Роден, не скрывая глубокой радости.
— Вероятно, разговор с д'Авренкуром переполнил чашу терпения, — воскликнула ханжа. — Я знаю, что он с ним имел объяснение по поводу слухов, о распространении которых я старалась… Для борьбы с нечестивцами всякие средства хороши!
— Вы знаете какие-нибудь подробности?
— Я только что от Робера. Маршал уехал с его бумагами, так как приметы их по паспорту схожи. Только одно очень удивило вашего посланника.
— Что именно? — спросил Роден.
— До сих пор ему приходилось бороться с колебаниями маршала, все время угрюмого и печального… А вчера у него, напротив, был такой сияющий вид, что Робер даже спросил о причине этого.
— Ну и что же? — удивились Роден и княгиня.
— «Я самый счастливый человек в мире, — отвечал маршал, — и с радостью и счастьем еду исполнять священный долг!»
Все трое действующих лиц этой сцены молчаливо переглянулись.
— Что могло так быстро изменить настроение духа маршала? — задумчиво сказала княгиня. — Мы, напротив, рассчитывали, что он решится на это с горя и досады.
— Ничего не понимаю! — повторил Роден. — Но раз он уехал, это все равно… Надо, не теряя ни минуты, повлиять на его дочерей… Увез ли он этого проклятого солдата?
— Нет… к несчастью, — отвечал д'Эгриньи. — А он теперь вдвойне для нас опасен, так как научен опытом прошлого… Единственный же человек, который мог бы нам помочь в этом деле, к несчастью, заболел холерой.
— О ком вы говорите? — спросила княгиня.
— О Мороке… на него можно было рассчитывать всегда, всюду и во всем… К несчастью, если он и справится с холерой, его ждет другая ужасная, неизлечимая болезнь…
— Что такое?
— Недавно его укусила собака, и, оказывается, она была бешеная.
— О, какой ужас! — вскричала княгиня. — Где же теперь этот несчастный?
— В холерной больнице покуда… потому что бешенство его еще не проявилось… Повторяю, это двойное несчастье, потому что этот человек предан, решителен и готов на все. Да, трудно нам будет теперь добраться до этого солдата, а попасть к дочерям маршала Симона минуя его невозможно!
— Это так, — заметил задумчиво Роден.
— Особенно после того, как анонимные письма навели на новые подозрения.
— А кстати об этих письмах, — прервал аббата д'Эгриньи Роден. — Надо вам сообщить один факт, который необходимо знать на всякий случай.
— В чем дело?
— Кроме известных вам анонимных писем, маршал получал и другие, о которых вы не знаете. В них всеми возможными средствами восстанавливали его против вас, напоминали все зло, которое вы ему причинили, и насмехались над ним, обращая его внимание на то, что ваше духовное звание лишает его возможности даже отомстить вам.
Невольно покраснев, д'Эгриньи с недоумением взглянул на Родена.
— Но во имя какой цели… вы, ваше преподобие, так действовали? — спросил он.
— Во-первых, чтобы отклонить от себя подозрения, которые могли быть пробуждены письмами; затем, чтобы довести маршала до полного бешенства, напоминая ему без конца о справедливой причине его ненависти к вам и о невозможности с вами свести счеты. Все это, в соединении с семенами горя, гнева, ярости, легко пускавшими ростки благодаря грубым страстям этого вояки, должно было толкнуть его на сумасбродное предприятие, которое будет следствием и карой за его идолопоклонство перед презренным узурпатором.
— Все это так, — принужденно заметил д'Эгриньи, — но я должен заметить вашему преподобию, что возбуждать так маршала против меня опасно.
— Почему? — пристально глядя на аббата, спросил Роден.
— Потому что, выйдя из себя и помня только о нашей взаимной ненависти, маршал мог искать встречи со мною и…
— И… что же дальше?
— И он мог забыть… о моем сане…
— Ага! Вы трусите? — презрительно спросил Роден.
При этих словах д'Эгриньи вскочил было со стула. Но потом, обретя вновь хладнокровие, он прибавил:
— Ваше преподобие не ошибаетесь… я боюсь… В подобном случае я боялся бы забыть, что я священник… боялся бы вспомнить, что я был солдатом.
— Вот как! — с презрением заметил Роден. — Вы еще не отказались от глупого, варварского понятия о чести? Ряса не потушила еще пыла? Итак, если бы этот старый рубака, жалкую голову которого, как я заранее знал — потому что она пуста и гулка, как барабан, — можно сразу задурить, проговорив магические слова: «Военная честь… клятва… Наполеон II», — итак, если бы эта пустая башка, этот рубака напал на вас, вам трудно было бы сдержаться?
Роден не спускал пристального взгляда с отца д'Эгриньи.
— Мне кажется, ваше преподобие, подобные предположения совершенно излишни… — стараясь сдержать волнение, отвечал д'Эгриньи.
— Как ваш начальник, — строго прервал его Роден, — я имею право требовать от вас ответа: как бы вы поступили, если бы маршал Симон поднял на вас руку?
— Милостивый государь!..
— Здесь нет милостивых государей !.. Здесь духовные отцы! — грубо крикнул Роден.
Отец д'Эгриньи опустил голову, едва сдерживая гнев.
— Я вас спрашиваю: как бы вы поступили, если бы маршал Симон вас ударил? Кажется, ясно?
— Довольно… прошу вас… довольно! — сказал отец д'Эгриньи.
— Или, если вам это больше нравится, он дал бы вам пощечину, да еще и не одну, а две? — с упрямым хладнокровием допрашивал Роден.
Д'Эгриньи, помертвевший от гнева, судорожно сжимая руки, стиснув зубы, казалось, готов был помешаться при одной мысли о таком оскорблении. А Роден, несомненно не зря задавший этот вопрос, — приподняв вялые веки, казалось, с величайшим вниманием наблюдал многозначительные перемены в выражении взволнованного лица бывшего полковника.
Ханжа, все более и более подпадавшая под очарование Родена, видя, в какое затруднительное и фальшивое положение поставлен д'Эгриньи, еще сильнее восхищалась экс-социусом . Наконец д'Эгриньи, вернув себе по возможности хладнокровие, ответил Родену с принужденным спокойствием:
— Если бы мне пришлось перенести такое оскорбление, я просил бы небо даровать мне покорность и смирение.
— И, конечно, небо исполнило бы ваше желание, — холодно отвечал Роден, довольный испытанием. — Вы теперь предупреждены, — прибавил он с злой улыбкой. — И мало вероятно, чтобы маршал мог вернуться для испытания вашего смирения… Но если бы это и случилось, — и Роден снова пристально и проницательно взглянул на аббата, — то вы сумеете, надеюсь, показать этому грубому рубаке, несмотря на его насилие, как много смирения и покорности в истинно христианской душе.
Два скромных удара в дверь прервали этот разговор. В комнату вошел слуга и подал княгине на подносе большой запечатанный пакет. Госпожа де Сен-Дизье взглядом попросила разрешения прочесть письмо, пробежала его, и жестокое удовлетворение разлилось по ее лицу:
— Надежда есть! Прошение вполне законно, и запрет может быть наложен когда угодно. Последствия могут быть самые желательные для нас. Словом, не сегодня-завтра моя племянница будет обречена на полную нищету… При ее-то расточительности! Какой переворот во всей ее жизни!
— Может быть, тогда можно будет как-нибудь справиться с этим неукротимым характером, — задумчиво произнес Роден. — До сих пор ничто не удавалось. Поверишь, что счастье делает людей неуязвимыми… — пробормотал иезуит, грызя свои плоские черные ногти.
— Но для получения желаемого результата надо довести мою гордую племянницу до сильнейшего раздражения, — сказала княгиня. — Для этого мне необходимо с ней повидаться…
— Мадемуазель де Кардовилль откажется от свидания с вами, — заметил д'Эгриньи.
— Быть может! — сказала княгиня, — ведь она так счастлива; ее дерзость теперь, вероятно, переходит всякие границы… о да! Я ее знаю!.. А впрочем, я напишу ей в таких выражениях, что она приедет…
— Вы думаете? — с сомнением спросил Роден.
— Не сомневайтесь, отец мой! Она приедет… Я знаю, чем задеть ее гордость! И тогда можно надеяться на успех!
— Так надо действовать, не теряя времени, — сказал Роден. — Минута наступает… их ненависть и подозрения возбуждены… надо действовать скорее…
— Что касается ненависти, — возразила княгиня, — то мадемуазель де Кардовилль уже знает, чем закончился процесс, который она возбудила по поводу того, что она называет помещением ее в дом сумасшедших и заточением девиц Симон в монастырь. Слава Богу, у нас везде есть друзья; я уверена, что дело будет замято, несмотря на особое усердие некоторых судейских… Эти лица, конечно, будут замечены… и очень даже…
— Отъезд маршала развязывает нам руки… — продолжал Роден. — Надо немедленно воздействовать на его дочерей.
— Каким образом? — спросила княгиня.
— Надо сперва с ними повидаться, поговорить, изучить… а затем и поступать, смотря по обстоятельствам…
— Но солдат ни на секунду их не оставляет! — сказал д'Эгриньи.
— Значит, — возразил Роден, — надо говорить с ними при солдате, завербовать также и его.
— Его? Это безумная надежда! — воскликнул д'Эгриньи. — Вы не знаете его военной честности, вы этого человека не знаете!
— Я-то его не знаю! — сказал Роден, пожимая плечами. — А разве мадемуазель де Кардовилль не рекомендовала меня ему, как своего освободителя, когда я донес на вас, как на автора всей интриги? Разве не я отдал ему его потешную имперскую реликвию… крест Почетного Легиона? Разве не я привел из монастыря этих девочек прямо в объятия их отца?
— Да! — возразила княгиня. — Но с тех пор моя проклятая племянница все узнала и разоблачила… Ведь она сама сказала вам это, отец мой…
— Что она видит во мне самого смертельного врага… это так, но сказала ли она об этом маршалу? Назвала ли мое имя? Сообщил ли об этом маршал солдату? Все это могло быть, но наверное мы этого не знаем… Во всяком случае, надо попытаться: если солдат обойдется со мной, как с открытым врагом — тогда увидим… Вот почему необходимо сначала явиться в качестве друга.
— Когда же? — спросила ханжа.
— Завтра утром, — отвечал иезуит.
— Боже! Отец мой! — со страхом воскликнула княгиня. — А если солдат видит в вас врага? Остерегитесь.
— Я всегда настороже, сударыня. Справлялся я с врагами и почище его… даже с холерой справился… — показывая свои черные зубы, отвечал Роден.
— Но… если он видит в вас врага… то он не допустит вас к дочерям маршала, — заметил д'Эгриньи.
— Не знаю, как все устроится, но это выйдет, потому что я хочу пройти к ним и пройду.
— Не попытаться ли сперва мне? — сказала княгиня. — Эти девочки меня никогда не видали. Если я не назовусь, может быть, я смогу проникнуть к ним.
— Это лишнее: я сам должен их видеть и говорить с ними, чтобы решить, как действовать… Потом… когда я составлю план, ваша помощь мне, может быть, будет очень полезна… Во всяком случае, будьте завтра утром готовы ехать со мной.
— Куда, отец мой?
— К маршалу Симону!
— К нему?
— Не совсем к нему. Вы поедете в своей карете, я же в наемном экипаже; я попытаюсь пробраться к девушкам, а тем временем вы в нескольких шагах от дома маршала дожидайтесь меня; если я проведу дело успешно, мне нужна будет ваша помощь, и я подойду к вашей карете; вы получите инструкции, и никому в голову не придет, что мы сговорились с вами.
— Хорошо, отец мой! Но я все-таки боюсь за вашу встречу с этим грубым солдатом.
— Господь хранит своего слугу! — отвечал Роден и, обращаясь к д'Эгриньи, прибавил: — А вы перешлите скорее в Вену кому надо донесение о выезде и скором прибытии маршала. Там все предусмотрено. Вечером же я напишу подробно.
На другой день около восьми часов утра княгиня в своей карете, а Роден в фиакре направлялись к дому маршала Симона.
47. СЧАСТЬЕ
Уже два дня как маршал Симон уехал.
Восемь часов утра. Дагобер на цыпочках, чтобы паркет не скрипел, пробирается к спальне девушек и осторожно прикладывается ухом к двери. Угрюм неукоснительно следует за хозяином и, кажется, принимает такие же предосторожности, как и он.
Вид у солдата беспокойный и озабоченный. Он шепчет себе тихонько:
— Только бы бедные малютки ничего не слыхали… сегодня ночью! Это бы их испугало, а чем позже они узнают об этом событии, тем лучше. Бедняжки будут жестоко огорчены; они так радовались и веселились с тех пор, как уверились в любви отца! Они так храбро перенесли разлуку с ним… Надо от них все скрыть, а то они совсем опечалятся.
Затем, еще раз приложившись ухом к двери, солдат продолжал:
— Ничего не слыхать… решительно ничего… а между тем они всегда так рано просыпаются. Быть может, это горе…
Свежие, звонкие раскаты веселого хохота прервали размышления солдата. Они раздались в спальне девушек.
— Ну и отлично: они веселее, чем я думал… значит, ничего не слыхали ночью!.. — проговорил Дагобер, вздыхая с облегчением.
Вскоре хохот так усилился, что обрадованный Дагобер совсем растрогался. Очень давно его дети не смеялись так весело. На глазах солдата навернулись слезы при мысли, что наконец-то сироты вернулись к ясной веселости, свойственной их возрасту. Затем умиление сменилось радостью, и, наклонившись, приставив ухо к двери, упираясь руками в колени, покачивая головой, Дагобер, довольный и сияющий, сопровождал немым смехом, приподнимавшим его усы, взрывы веселости, усиливавшиеся в спальной… Наконец, так как нет ничего заразительней веселости, довольный старик не мог сдержаться и сам расхохотался во все горло, так как Роза и Бланш смеялись от всего сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77