34. НАСТОЯЩИЙ ПАСТЫРЬ
Роден увидел в эту минуту, как в комнату господина Гарди вошел Габриель, которого ввел за руку кузнец. Присутствие двух молодых людей, одного — с мужественной открытой физиономией, а другого — одаренного ангельской красотой, являло такой резкий контраст с лицемерными лицами, окружавшими обыкновенно господина Гарди, что фабрикант, растроганный великодушными речами Агриколя, почувствовал, как его сердце, столь долго находившееся под гнетом, начинает биться свободно и легко.
Габриель, хотя никогда раньше и не видел господина Гарди, был изумлен выражением его лица. Он узнавал в подавленном, страдальческом облике роковую печать, налагаемую нравственным давлением на ум и волю… Печать эта навеки ложится стигматом на жертвы ордена Иисуса, если их вовремя не освободить от этого человекоубийственного гнета.
Роден и отец д'Эгриньи не пропустили ни одного слова из беседы, невидимыми свидетелями которой они были.
— Вот он… мой дорогой брат… — сказал Агриколь господину Гарди, — вот он, лучший, достойнейший из священников… Послушайте его, и вы возродитесь для счастья и надежды и будете возвращены нам. Послушайте его, и вы увидите, как он сорвет маски с обманщиков, надувающих вас ложной набожностью. Да, да, он сорвет с них личины, потому что он сам был жертвой этих негодяев. Не правда ли, Габриель?
Молодой миссионер движением руки хотел умерить возбуждение Агриколя и звучным, нежным голосом сказал господину Гарди:
— Если, сударь, вы находитесь в тяжелых обстоятельствах и вам могут понадобиться советы одного из ваших братьев во Христе, располагайте мною… Впрочем, позвольте вам заметить, что я давно испытываю к вам почтительную привязанность.
— Ко мне, господин аббат?
— Я знаю, — продолжал Габриель, — как вы были добры к моему приемному брату. Я знаю ваше поразительное великодушие по отношению к рабочим. Знаю, как они обожают и почитают вас. Пусть же сознание их благодарности и уверенность в том, что ваши поступки были угодны Богу, который радуется при виде добрых дел, служат вам наградой за все, что вы сделали, и поощрением для того добра, которое вы еще сделаете…
— Благодарю вас, господин аббат, — сказал Гарди, тронутый этими словами, так резко отличавшимися от речей аббата д'Эгриньи. — В той печали, какую я испытываю, отрадно слышать столь утешительные слова, и признаюсь, — задумчиво прибавил он, — что возвышенность и серьезность вашего характера и ваш сан придают необыкновенный вес вашим речам.
— Вот чего я боялся, — прошептал отец д'Эгриньи, который по-прежнему находился около отверстия, внимательно смотрел и слушал, навострив уши. — Габриель может вывести господина Гарди из апатии и вернуть его к деятельной жизни.
— Этого я не боюсь, — коротко и резко возразил Роден. — Господин Гарди может забыться на минуту, но если он попытается встать на ноги, то увидит, что они у него переломаны.
— Чего же боится ваше преподобие?
— Медлительности архиепископа.
— На что же вы надеетесь?..
Роден, внимание которого было вновь возбуждено, опять прервал знаком отца д'Эгриньи, который немедленно замолчал.
Господин Гарди размышлял о словах Габриеля, и потому в комнате воцарилась тишина.
В это время Агриколь машинально устремил взгляд на мрачные изречения, развешанные по стенам комнаты. Прочитав некоторые из них, он взял Габриеля за руку и с выразительным жестом воскликнул:
— Брат! Прочти это, и ты поймешь все… Кто не впал бы в отчаяние, если бы его оставили в одиночестве с такими безотрадными мыслями?.. Так можно дойти и до самоубийства! Это бессовестно… ужасно… это просто нравственное убийство! — возмущенно добавил ремесленник.
— Вы очень молоды, друг мой, — возразил господин Гарди, грустно покачав головой. — Вы были всегда счастливы… не испытали разочарований… вам могут показаться ложными эти изречения… Но увы! Для меня… да и для большинства людей, они более чем справедливы! Все на этом свете — тлен, горе и страдание… потому что человек рожден для страдания… Не правда ли, господин аббат? — обратился он к Габриелю.
Габриель бросил взгляд на указанные ему кузнецом изречения и не смог сдержать горькую улыбку, отлично понимая отвратительный расчет, который продиктовал иезуитам выбор этих изречений. Поэтому он поспешил ответить господину Гарди взволнованным голосом:
— О нет! Далеко не все на этом свете тлен, обман, страдание, разочарование и суета… Нет, человек родится не для того, чтобы страдать. Бог в своей отеческой доброте совсем не желает, чтобы человек, которого он создал для счастья и любви в этом мире, вечно страдал…
— Слышите… господин Гарди… слышите, что он говорит? — волновался кузнец. — А ведь он тоже священник… Но он истинный пастырь… он не согласен с ними…
— Увы, господин аббат, — сказал господин Гарди. — Однако эти изречения и правила взяты из книги, которую ставят почти наравне со Священным Писанием.
— И этой книгой можно злоупотреблять, как и всяким человеческим творением! — возразил Габриель. — Она написана, чтобы закрепостить бедных монахов в их самоотречении, одиночестве, слепом повиновении и в их праздной, бесплодной жизни. Поэтому, проповедуя равнодушие ко всем, презрение к себе, недоверие к своим братьям, унизительное рабство, эта книга в утешение уверяла несчастных, что все муки этой жизни угодны Спасителю, так же как и жизнь, которую им навязывали и которая во всем противоречит вечным воззрениям Бога на человечество…
— Но тогда эта книга еще ужаснее, чем я ее находил! — воскликнул господин Гарди.
— Богохульство! Нечестие! — продолжал Габриель. Он не в силах был сдерживать долее свое негодование. — Осмеливаться прославлять праздность, уединение, недоверие друг к другу, когда самое святое в жизни — святой труд, святая любовь к ближним, святое общение с ними…
— О! Как прекрасны, как утешительны ваши слова! — воскликнул потрясенный господин Гарди. — Но отчего же тогда на земле столько несчастных, несмотря на милосердие Творца?
— Да… много на свете ужасного горя… это правда, — с нежностью и грустью промолвил Габриель. — Да, много несчастных, обездоленных, бесприютных людей страдает, голодает, не имеет пристанища и одежды среди неизмеримых богатств, которыми Создатель наградил землю не для немногих избранных, а для всех… Он желал, чтобы дележ был произведен по справедливости, но некоторые люди силой или хитростью завладели общим достоянием… Для удовлетворения жестокого эгоизма одних… бесчисленное множество людей осуждено на плачевную участь. Но вот притеснители народа всех времен и народов осмелились взять Бога в сообщники и его именем провозгласили ужасное правило: человек рожден , чтобы страдать… и его страдания и унижение угодны Богу . Да, они провозгласили это, так что чем тяжелее, невыносимее была участь эксплуатируемых, чем больше проливали они пота, слез и крови, тем довольнее, славнее был Создатель, по словам этих убийц…
— Ах! Я вас понимаю… я ожил, я вспомнил, — воскликнул вдруг господин Гарди, как будто он очнулся от сна и словно внезапный свет осиял потемки его мысли. — Да… именно в это я всегда верил до той поры, пока ужасные горести не помрачили мой рассудок.
— Да, вы этому верили, благородное, великое сердце! — воскликнул Габриель. — Тогда вы не думали, что все на земле было несчастьем, потому что вы делали счастливыми ваших рабочих; не все было суетой и разочарованием, потому что ваше сердце каждый день наслаждалось благодарностью ваших братьев; не все было печалью и слезами, потому что вокруг вы видели счастливые, улыбающиеся лица. Вам много зла принесла эта ужасная книга, которую они имели дерзость назвать «Подражанием Христу»… — с возмущением, добавил Габриель.
— О! Я верю вам! — воскликнул с восторгом господин Гарди, — я верю… мне нужно вам верить!
— Воспряньте, брат мой, — прибавил Габриель, дружески взяв за руку господина Гарди, который поднялся, как бы повинуясь великодушному магнетизму, — воспряньте! Вас ждет и призывает множество тружеников! Покиньте эту могилу… выйдите на солнце, на свежий воздух, идите к любящим, горячим сердцам. Покиньте эту душную атмосферу, чтобы вдохнуть животворный воздух свободы! Покиньте это мрачное жилище ради дома, оживленного песнями тружеников! Вернитесь к трудолюбивым ремесленникам, для которых вы были Провидением. И, поддерживаемый их мощными руками, окруженный женами, детьми, стариками, плачущими от радости при вашем возвращении, вы возродитесь! Вы почувствуете, что в вас воля и сила Господни… потому что вы сможете сделать счастливыми ваших братьев.
— Габриель… ты говоришь правду… тебе… Богу… будет обязано наше маленькое бедное племя тружеников возвращением своего благодетеля! — воскликнул Агриколь, обнимая миссионера. — Я не боюсь теперь ничего! Господин Гарди будет нам возвращен.
— Да… вы правы… ему, настоящему христианскому пастырю, обязан я своим воскресением. Здесь я погребен заживо, — сказал господин Гарди, поднявшись на ноги и крепко выпрямившись, с зарумянившимися щеками и блестящими глазами, тогда как до сих пор он был так бледен, так подавлен и слаб.
— Вы снова наш! Теперь я больше в этом не сомневаюсь! — воскликнул кузнец.
— Надеюсь, друг мой! — отвечал господин Гарди.
— Вы принимаете предложение мадемуазель де Кардовилль?
— Я напишу ей об этом… Но прежде, — серьезным тоном прибавил господин Гарди, — я должен поговорить с моим братом… — И господин Гарди протянул руку Габриелю. — Вы позволите ведь мне называть вас так… вас, великодушного проповедника братства?
— О! Я спокоен, когда вы с ним, — сказал Агриколь, — а пока сбегаю к мадемуазель де Кардовилль поделиться с ней счастливой новостью. Однако позвольте, господин Гарди: если вы сегодня покинете этот дом, где же вы поселитесь? Не хотите ли поручить это дело мне?
— Мы переговорим обо всем с нашим достойным и добрым братом… а пока передайте мадемуазель де Кардовилль мою благодарность и скажите, что я буду иметь честь ей ответить!
— Знаете, трудно не потерять голову от радости! — воскликнул Агриколь в восторге и, обняв Габриеля, шепнул ему на ухо: — Через час я буду здесь… но не один… поголовное ополчение… вот увидишь… не говори только господину Гарди… у меня родилась одна идея!
И кузнец исчез, вне себя от неописуемого счастья.
Габриель и господин Гарди остались вдвоем.
— Что же вы думаете обо всем этом, ваше преподобие? — озадаченно спросил Родена аббат д'Эгриньи.
— Я думаю, что у архиепископа опоздали и что этот еретик-миссионер погубит все! — отвечал Роден, до крови кусая ногти.
35. ИСПОВЕДЬ
Когда кузнец покинул комнату, господин Гарди сказал, подходя к Габриелю:
— Господин аббат!..
— Нет! Зовите меня братом… я настаиваю на этом! — ласково отвечал молодой миссионер, протягивая ему руку.
Господин Гарди дружески пожал ее и начал:
— Брат мой! Ваши слова меня воскресили, напомнили об обязанностях, о которых я забыл… Теперь остается желать, чтобы у меня хватило силы на новое испытание… Вы — увы! — не знаете всего.
— Что хотите вы этим сказать? — с участием спросил Габриель.
— Я должен сделать вам тяжкое признание… Согласны ли вы выслушать мою исповедь?
— Прошу вас, скажите не «исповедь», а «признание», — сказал Габриель.
— А разве вы не можете выслушать меня как духовник?
— Я стараюсь, насколько возможно, избегать официальной исповеди, если можно так сказать… — начал миссионер. — По-моему, в ней много печальных и неудобных сторон… Между тем я… я счастлив, очень счастлив, когда могу внушить такое доверие, что друг пожелает открыть мне свое сердце, как другу. Но так как по добровольно данным мною обетам, — молодой священник не мог при этом удержаться от вздоха, — я принадлежу церкви, то обязан повиноваться ее предписаниям. Поэтому, если вы желаете, я могу выслушать вас и в качестве духовника.
— Вы повинуетесь постановлениям, с которыми в душе не согласны? — спросил господин Гарди, изумленный этой покорностью.
— Брат мой, чему бы ни научил нас опыт, что бы ни раскрыл он, — грустно продолжал Габриель, — добровольно и сознательно произнесенные обеты являются для священника священным обязательством… а для честного человека — честным словом… Пока я принадлежу церкви, я повинуюсь ее дисциплине, как ни тяжела она подчас.
— Даже для вас, брат мой?
— Да, для нас, деревенских священников или городских викариев, для всех нас, скромных пролетариев духовенства, простых работников в винограднике Господнем. Аристократия, постепенно проникнувшая в церковь, управляет нами с несколько феодальной суровостью; но божественная сущность христианства такова, что она противостоит всем злоупотреблениям, которые хотят его извратить. В самых смиренных слоях низшего духовенства, лучше чем где бы то ни было, я могу служить святому делу обездоленных и проповедовать освобождение. Вот почему, брат мой, я остаюсь в церкви и подчиняюсь ее дисциплине. Я говорю вам это, брат мой, — прибавил Габриель экспансивно, — потому что и вы и я исповедуем одну истину: ремесленники, которых вы собрали, чтобы делить с ними плоды ваших работ, не являются больше обездоленными… Поэтому тем добром, которое вы делаете, вы служите Христу гораздо более деятельно, нежели я…
— И я буду ему служить, только бы хватило сил!
— А отчего бы вас могли покинуть силы?
— Если бы вы знали, как я несчастлив! Если бы знали, какие удары на меня обрушились!
— Несомненно, разорение и пожар, уничтоживший вашу фабрику, прискорбны…
— Ах, брат мой! — прервал его господин Гарди. — В этом ли только беда! Неужели мое мужество покинуло бы меня перед несчастием, которое можно исправить деньгами? Но увы, есть другие потери, не возместимые ничем… бывают в сердце руины, восстановить которые нельзя!.. И тем не менее сейчас, поддаваясь обаянию ваших великодушных слов, я чувствую, что будущее, такое мрачное до сих пор для меня, теперь становится яснее. Вы меня подбодрили, оживили, напомнили о той миссии, которую я должен выполнить в этом мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77