https://wodolei.ru/catalog/kryshki-bide/
— Скажите мне, — повторял он, — почему кто-то взял мою трубку?— Не знаю, Джордж, — сказал я раздраженно. — Если мы ее найдем, дадим тебе знать.— Можно я поищу ее сам?— Давай.И он перевернул все вверх дном, гремя кастрюлями и сковородками, хлопая дверьми буфета, с лязгом шуруя кочергой под батареями.Что сделал этот спектакль для нас с Хельгой, так это сблизил нас, привел нас к таким близким отношениям, к которым мы пришли бы еще не скоро.Мы стояли бок о бок, возмущенные вторжением в наше государство двоих.— Это ведь не очень ценная трубка? — спросил я.— Очень ценная — для меня, — сказал он.— Купи другую.— Я хочу эту, я к ней привык. Я хочу именно эту. — Он открыл хлебницу, заглянул туда.— Может, ее взяли санитары? — предположил я.— Зачем она им? — сказал он.— Может, они подумали, что она принадлежит умершему. Может, они сунули ее ему в карман? — сказал я.— Вот именно! — заорал Крафт и выскочил в дверь. Глава двадцать третья.ГЛАВА ШЕСТЬСОТ СОРОК ТРИ… Как я уже говорил, в чемодане Хельги среди прочего была моя книга. Это была рукопись. Я никогда не собирался ее публиковать. Я считал, что ее может напечатать разве только издатель порнографии.Она называлась «Мемуары моногамного Казаковы». В ней я рассказывал, как обладал сотнями женщин, которыми для меня была моя жена, моя единственная Хельга. В этом было что-то патологическое, болезненное, можно сказать, безумное. Это был дневник, запись день за днем нашей эротической жизни первых двух военных лет — и ничего больше. Там не было даже никаких указаний ни на век, ни на континент.Там были только мужчина и только женщина в самых разных настроениях. Обстановка обрисовывалась весьма приблизительно и то лишь в самом начале, а затем и вовсе исчезла.Хельга знала, что я веду этот странный дневник. Это был один из многих способов поддержать на накале наш секс. Книга была не только описанием эксперимента, но и частью самого эксперимента — неловкого эксперимента мужчины и женщины, безумно привязанных друг к другу сексуально.И более того.Являвшихся друг для друга целиком и полностью смыслом существования, достаточным, даже если бы не было никакой другой радости.Эпиграф к книге, я думаю, попадал прямо в точку.Это стихотворение Вильяма Блейка «Ответ на вопрос»: Что в женщине мужчина ищет?Лишь утоленное желанье.В мужчине женщина что ищет?Лишь утоленное желанье. Здесь уместно добавить последнюю главу к «Мемуарам», главу 643, где описывается ночь, которую я провел с Хельгой в нью-йоркском отеле после того, как прожил столько лет без нее.Я оставляю на усмотрение деликатного и искушенного издателя заменить невинными многоточиями все то, что может шокировать читателя. Мемуары моногамного Казановы, глава 643 Мы были в разлуке шестнадцать лет. Вожделение мое этой ночью началось с кончиков пальцев. Постепенно оно охватило… другие части моего тела, и они были удовлетворены вечным способом, удовлетворены полностью, с… клиническим совершенством. Ни одна клеточка моего тела и, я уверен, моей жены тоже не осталась неудовлетворенной, не могла пожаловаться ни на досадную поспешность, ни на тщетность усилий, ни на… непрочность постройки. И все же наибольшего совершенства достигли кончики моих пальцев…Это вовсе не означает, что я оказался стариком, не способным дать женщине ничего, кроме радостей… любовной прелюдии. Напротив, я был не менее… проворным любовником, чем семнадцатилетний… юноша со своей… девушкой.И так же полон жажды познавать.И эта жажда жила в моих пальцах.Дерзкие, изобретательные, умные, эти… труженики, эти… стратеги…, эти… разведчики, эти… меткие стрелки исследовали свою территорию.И все, что они находили, было прекрасно…Этой ночью моя жена была… рабыней в постели… императора, она, казалось, ничего не слышала и даже не могла произнести ни слова на моем языке. И тем не менее, как выразительна она была, все говорили ее глаза, ее… дыхание, она не могла, не хотела сдерживать их…И как до каждой жилки было знакомо и просто то, что говорило ее… тело… Это был рассказ ветра о ветре, розового куста о розе…После нежных умных благодарных моих пальцев вступили другие инструменты наслаждения, полные нетерпения, лишенные памяти и условностей. Их моя рабыня принимала с жадностью… пока Мать-Природа, повелевавшая нашими самыми непомерными желаниями, уже не могла требовать большего. Мать-Природа сама возвестила конец игры… Мы откатились друг от друга…Мы заговорили членораздельно впервые после того, как легли.— Привет, — сказала она.— Привет, — сказал я.— Добро пожаловать домой, — сказала она. Конец главы 643
На следующее утро небо было чистое, высокое, ясное, словно волшебный купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол.Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а моя Хельга была не менее великолепна в своем внимании и благодарности. Мы провели фантастическую ночь.Я был одет не в свои военные излишки. Я был в том, что надел, когда удрал из Берлина и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На мне было пальто с меховым воротником, как у импресарио, и синий шерстяной костюм — то, в чем меня схватили.Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью: демонстрировал затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею, как в поло, объедками в водосточных канавах.И все это время маленькая ручка моей Хельги скользила в бесконечном эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей левой руки.Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине.Но все магазины были закрыты. День не был воскресеньем и, как мне казалось, не был праздником. Когда мы дошли до Пятой авеню, там, насколько видел глаз, развевались американские флаги.— Великий Боже! — воскликнул я в изумлении.— Что это значит? — спросила Хельга.— Может, ночью объявили войну? — сказал я. Она судорожно сжала пальцами мою руку.— Ты ведь так не думаешь, правда? — сказала она. Она думала, что это возможно.— Я шучу, — сказал я. — Наверное, какой-то праздник.— Какой праздник? — спросила она.Я был в недоумении.— Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову.— Ничего?— Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха — бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. «Лесной дом» называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками.Я спросил негра, какой сегодня праздник.Он сказал, что День ветеранов.— Какое сегодня число? — спросил я.— Одиннадцатое ноября, сэр, — ответил он.— Одиннадцатое ноября — День перемирия, а не День ветеранов.— Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.— День ветеранов, — сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. — Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.— Это тебя расстроило? — спросила она.— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.— Ты ненавидишь Америку, да?— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.— Ты так изменился, — сказала она.— Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? — сказал я.— Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? — сказала она. — Может быть, и я так изменилась…— Как ты можешь это говорить после нашей ночи?— Мы ведь еще ни о чем не поговорили, — сказала она.— О чем говорить? Что бы ты ни сказала — это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ.Она вздохнула.— Как это прекрасно, если это правда. — Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. — Это наши любящие души.— Любовь, которая может вынести все, — сказал я.— Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?— Безусловно, — сказал я.— Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?— Ни в коем случае.— И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?— Ничто, — сказал я.— Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь.— Говори, — сказал я с легкостью.— Я не Хельга, — сказала она. — Я ее младшая сестра Рези. Глава двадцать четвертая.ПОЛИГАМНЫЙ КАЗАНОВА… Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум.— Почему ты так поступила? — спросил я.— Потому что я люблю тебя, — сказала она.— Как ты можешь любить меня?— Я всегда любила тебя, с самого детства, — сказала она.Я обхватил голову руками.— Это ужасно.— Я… я думала, что это прекрасно.— Что же дальше? — сказал я.— Разве это не может продолжаться?— О, господи, как все запутано, — сказал я,— Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, — сказала она, — любовь, которую убить невозможно?— Не знаю, — сказал я. Я покачал головой. — Какое странное преступление я совершил.— Это я совершила преступление, — сказала она. — Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые…— Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, — сказал я, — о России, о Дрездене — — есть в ней хоть доля правды?— Сигаретная фабрика в Дрездене — правда, — сказала она. — Мой побег в Берлин — правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика — чистая правда — десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.— Прости, — сказал я.— Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты — вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права.— Почему?— Я все время мечтала быть не тем, кем я была.— В этом нет ничего страшного, — сказал я.— Есть, — сказала она. — Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга — вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга — вот кем я была. А Рези — работница сигаретной фабрики, — она просто исчезла.— Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, — сказал я.Теперь она осмелела.— А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?— Ну и вопрос, черт возьми, ты задаешь джентльмену, — сказал я.— Имею я право на ответ?— Ты имеешь право на ответ «да». Справедливость требует ответить «да», но я должен сказать, что и я оказался не на высоте. Мой разум, мои чувства, моя интуиция оказались не на высоте.— Или, наоборот, на высоте, — сказала она, — и ты вовсе не был обманут.— Скажи, что ты знаешь о Хельге? — спросил я.— Она умерла.— Ты уверена?— А разве нет?— Я не знаю.— Я не слышала о ней ни слова, — сказала она. — А ты?— Я тоже.— Живые подают голос, верно? — сказала она. — Особенно если они кого-нибудь любят так сильно, как Хельга тебя.— Наверное, ты права.— Я люблю тебя не меньше, чем Хельга, — сказала она.— Спасибо.— И ты обо мне слышал, — сказала она. — Это было не легко, но ты слышал.— Действительно, — сказал я.— Когда я попала в Западный Берлин и мне велели заполнить анкету — имя, занятие, ближайшие живые родственники, — я сделала выбор. Я могла быть Рези Нот, работницей сигаретной фабрики, совсем без родственников. Или Хельгой Нот, актрисой, женой красивого обаятельного блестящего драматурга в США. — Она наклонилась вперед. — Скажи, что я должна была выбрать?Прости меня. Боже, я снова принял Рези как мою Хельгу.Получив это второе признание, она понемногу начал показывать, что ее сходство с Хельгой не столь уж полное. Она почувствовала, что может мало-помалу приучать меня к себе самой, к тому, что она отличается от Хельги.Это постепенное раскрытие, отлучение от памяти Хельги началось, как только мы вышли из кафе. Она задала несколько покоробивший меня практический вопрос:— Ты хочешь, чтобы я продолжала обесцвечивать волосы, или можно вернуть им настоящий цвет?— А какие они на самом деле?— Цвета меди.— Прелестный цвет волос, — сказал я. — Хельгин цвет.— Мои с рыжеватым оттенком.— Интересно посмотреть.Мы шли по Пятой авеню, и немного позже она спросила:— Ты напишешь когда-нибудь пьесу для меня?— Не знаю, смогу ли я еще писать.— Разве Хельга не вдохновляла тебя?— Вдохновляла, и не просто писать, а писать так, как я писал.— Ты писал пьесы так, чтобы она могла в них играть.— Верно, — сказал я. — Я писал для Хельги роли, в которых она играла квинтэссенцию Хельги.— Я хочу, чтобы ты когда-нибудь сделал то же самое для меня, — сказала она.— Может быть, я попытаюсь.— Квинтэссенцию Рези. Рези Нот.Мы смотрели на парад Дня ветеранов на Пятой авеню и я впервые услышал смех Рези. Он не имел ничего общего с тихим, шелестящим смехом Хельги. Смех Рези был радостным, мелодичным. Что ее особенно насмешило, так это барабанщицы, которые задирали высоко ноги, вихляли задами, жонглировали хромированными жезлами, напоминавшими фаллос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
На следующее утро небо было чистое, высокое, ясное, словно волшебный купол, хрупкий и звенящий, словно огромный стеклянный колокол.Мы с Хельгой бойко вышли из отеля. Я был неистощим в своей учтивости, а моя Хельга была не менее великолепна в своем внимании и благодарности. Мы провели фантастическую ночь.Я был одет не в свои военные излишки. Я был в том, что надел, когда удрал из Берлина и сорвал с себя форму Свободного Американского Корпуса. На мне было пальто с меховым воротником, как у импресарио, и синий шерстяной костюм — то, в чем меня схватили.Причуды ради я был с тростью. Я делал потрясающие штуки с этой тростью: демонстрировал затейливые ружейные приемы, вращал ее, как Чаплин, играл ею, как в поло, объедками в водосточных канавах.И все это время маленькая ручка моей Хельги скользила в бесконечном эротическом исследовании чувственной зоны между локтем и тугим бицепсом моей левой руки.Мы шли покупать кровать, такую, как была у нас в Берлине.Но все магазины были закрыты. День не был воскресеньем и, как мне казалось, не был праздником. Когда мы дошли до Пятой авеню, там, насколько видел глаз, развевались американские флаги.— Великий Боже! — воскликнул я в изумлении.— Что это значит? — спросила Хельга.— Может, ночью объявили войну? — сказал я. Она судорожно сжала пальцами мою руку.— Ты ведь так не думаешь, правда? — сказала она. Она думала, что это возможно.— Я шучу, — сказал я. — Наверное, какой-то праздник.— Какой праздник? — спросила она.Я был в недоумении.— Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову.— Ничего?— Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха — бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. «Лесной дом» называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками.Я спросил негра, какой сегодня праздник.Он сказал, что День ветеранов.— Какое сегодня число? — спросил я.— Одиннадцатое ноября, сэр, — ответил он.— Одиннадцатое ноября — День перемирия, а не День ветеранов.— Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.— День ветеранов, — сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. — Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.— Это тебя расстроило? — спросила она.— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.— Ты ненавидишь Америку, да?— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.— Ты так изменился, — сказала она.— Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? — сказал я.— Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? — сказала она. — Может быть, и я так изменилась…— Как ты можешь это говорить после нашей ночи?— Мы ведь еще ни о чем не поговорили, — сказала она.— О чем говорить? Что бы ты ни сказала — это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ.Она вздохнула.— Как это прекрасно, если это правда. — Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. — Это наши любящие души.— Любовь, которая может вынести все, — сказал я.— Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?— Безусловно, — сказал я.— Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?— Ни в коем случае.— И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?— Ничто, — сказал я.— Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь.— Говори, — сказал я с легкостью.— Я не Хельга, — сказала она. — Я ее младшая сестра Рези. Глава двадцать четвертая.ПОЛИГАМНЫЙ КАЗАНОВА… Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум.— Почему ты так поступила? — спросил я.— Потому что я люблю тебя, — сказала она.— Как ты можешь любить меня?— Я всегда любила тебя, с самого детства, — сказала она.Я обхватил голову руками.— Это ужасно.— Я… я думала, что это прекрасно.— Что же дальше? — сказал я.— Разве это не может продолжаться?— О, господи, как все запутано, — сказал я,— Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, — сказала она, — любовь, которую убить невозможно?— Не знаю, — сказал я. Я покачал головой. — Какое странное преступление я совершил.— Это я совершила преступление, — сказала она. — Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые…— Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, — сказал я, — о России, о Дрездене — — есть в ней хоть доля правды?— Сигаретная фабрика в Дрездене — правда, — сказала она. — Мой побег в Берлин — правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика — чистая правда — десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.— Прости, — сказал я.— Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты — вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права.— Почему?— Я все время мечтала быть не тем, кем я была.— В этом нет ничего страшного, — сказал я.— Есть, — сказала она. — Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга — вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга — вот кем я была. А Рези — работница сигаретной фабрики, — она просто исчезла.— Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, — сказал я.Теперь она осмелела.— А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?— Ну и вопрос, черт возьми, ты задаешь джентльмену, — сказал я.— Имею я право на ответ?— Ты имеешь право на ответ «да». Справедливость требует ответить «да», но я должен сказать, что и я оказался не на высоте. Мой разум, мои чувства, моя интуиция оказались не на высоте.— Или, наоборот, на высоте, — сказала она, — и ты вовсе не был обманут.— Скажи, что ты знаешь о Хельге? — спросил я.— Она умерла.— Ты уверена?— А разве нет?— Я не знаю.— Я не слышала о ней ни слова, — сказала она. — А ты?— Я тоже.— Живые подают голос, верно? — сказала она. — Особенно если они кого-нибудь любят так сильно, как Хельга тебя.— Наверное, ты права.— Я люблю тебя не меньше, чем Хельга, — сказала она.— Спасибо.— И ты обо мне слышал, — сказала она. — Это было не легко, но ты слышал.— Действительно, — сказал я.— Когда я попала в Западный Берлин и мне велели заполнить анкету — имя, занятие, ближайшие живые родственники, — я сделала выбор. Я могла быть Рези Нот, работницей сигаретной фабрики, совсем без родственников. Или Хельгой Нот, актрисой, женой красивого обаятельного блестящего драматурга в США. — Она наклонилась вперед. — Скажи, что я должна была выбрать?Прости меня. Боже, я снова принял Рези как мою Хельгу.Получив это второе признание, она понемногу начал показывать, что ее сходство с Хельгой не столь уж полное. Она почувствовала, что может мало-помалу приучать меня к себе самой, к тому, что она отличается от Хельги.Это постепенное раскрытие, отлучение от памяти Хельги началось, как только мы вышли из кафе. Она задала несколько покоробивший меня практический вопрос:— Ты хочешь, чтобы я продолжала обесцвечивать волосы, или можно вернуть им настоящий цвет?— А какие они на самом деле?— Цвета меди.— Прелестный цвет волос, — сказал я. — Хельгин цвет.— Мои с рыжеватым оттенком.— Интересно посмотреть.Мы шли по Пятой авеню, и немного позже она спросила:— Ты напишешь когда-нибудь пьесу для меня?— Не знаю, смогу ли я еще писать.— Разве Хельга не вдохновляла тебя?— Вдохновляла, и не просто писать, а писать так, как я писал.— Ты писал пьесы так, чтобы она могла в них играть.— Верно, — сказал я. — Я писал для Хельги роли, в которых она играла квинтэссенцию Хельги.— Я хочу, чтобы ты когда-нибудь сделал то же самое для меня, — сказала она.— Может быть, я попытаюсь.— Квинтэссенцию Рези. Рези Нот.Мы смотрели на парад Дня ветеранов на Пятой авеню и я впервые услышал смех Рези. Он не имел ничего общего с тихим, шелестящим смехом Хельги. Смех Рези был радостным, мелодичным. Что ее особенно насмешило, так это барабанщицы, которые задирали высоко ноги, вихляли задами, жонглировали хромированными жезлами, напоминавшими фаллос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20