Сигналом к действию должно было послужить появление тюремщика с пищей для арестанта. Однако никто так и не появился.
Потом он придумал еще кое-что. Попросить якобы для времяпрепровождения колоду карт, содрать с карт целлофановое покрытие, забить его в щель в стене возле стояка, на котором крепится его цепь… и в стиле Гарри Гудини, используя лишь подручные средства, освободиться от оков. Но он был голым, никаких подручных предметов, кроме вина и соломы, у него не было, карт бы ему не дали…
Он попробовал обмануть себя: мол, все это ему только снится и он сейчас проснется. Но он бодрствовал, его трясло от холода, его мучил голод.
Он попробовал голыми руками расшатать стояк, на котором крепилась цепь, но многочасовые усилия не привели к мало-мальски ощутимым результатам.
"У меня есть план, " – бормотал он подпись под карикатурой, начиная мало-помалу испытывать самый настоящий страх. А в подвале становилось между тем все темнее и темнее.
Но вот послышался скрип ключа в замочной скважине. Дверь открылась. Человек в алом шелковом плаще с капюшоном, лицо которого оставалось под маской, вошел в темницу. Верхняя часть маски была твердо фиксированной, а нижняя представляла собой нечто вроде покрывала.
Канаан спиной прижался к стене.
– Лучше вам убить меня, потому что, если я выйду отсюда, то не успокоюсь, пока…
– Ты что, угрожаешь мне? Это ты-то не успокоишься? Ты-то? Если бы ты давно успокоился, ты бы не очутился сейчас здесь.
– Это ты убил мою племянницу?
– О чем это ты? Что за убийство?
– Ты сказал: если бы я успокоился. Но единственное, что не дает мне успокоиться, это мысль о маленькой Саре, холодной и бездыханной.
Человек в маске расхохотался. Покрывало в нижней части маски заходило при этом ходуном.
– Мне холодно, – признался Канаан. – Отдал бы ты мне мою одежду. Или одеяло. И у меня жажда. Принес бы ты воды.
– Иисус Христос превратил воду в вино. Почему бы тебе не превратить это вино в воду? – Внезапно незнакомец в маске подскочил к Канаану вплотную. – Ну-ка, старый сукин сын, – заорал он, – отвечай! С чего это ты взял, что я имею какое-то отношение к маленькой Саре?
Канаан, разведя ноги в стороны, резким рывком сдавил их на теле незнакомца, захватил его, подтащил к себе еще ближе, – туда, где могли взяться за дело руки, ограниченные в своих действиях оковами. В правой руке у него оказался длинный и острый осколок винной бутылки. Он потянулся к плащу и к маске, чтобы, хотя бы частично сорвав их, заголить своему противнику шею.
Маска и клубок остались у него в руках, когда Килрою, охваченному внезапным ужасом, удалось вырваться из захвата. Теперь лицо его было открыто.
– Я увидел тебя! И теперь я тебя запомню!
– Едва ли это тебе поможет, – ответил Килрой. Он вышел из подвала, оставив Канаана изнывать от холода во мраке.

Глава сорок вторая

При свете дня «блядоход» на Голливудском бульваре представляет собой зрелище самое заурядное. Обыкновенные прохожие делают здесь покупки и обстряпывают делишки, заходят в конторы, заполняют налоговые декларации, и тому подобное.
А те, кто приходит сюда просто поглазеть, отирается среди проституток, сутенеров, грабителей и прочей публики того же рода, которая кажется сейчас актерами, праздно шатающимися по сцене, пока не опустится тьма и не начнется спектакль.
Но вот зажигаются огни – и начинается представление. И происходит чудо. Проносятся машины, из каждого дверного проема призывно мелькают огоньки сигарет.
И актеры показывают все, на что они способны. Маленькая девочка в золотом парике и в короткой, едва прикрывающей грудь жилетке, в юбочке по самую попку, – и все это может быть задрано, расстегнуто или снято по первому требованию клиента. А вот сопливый заморыш лет десяти, не больше, разжившийся кучей четвертаков и устремившийся к игральному автомату. Посшибает самолеты, поколотит танки, положит тысчонку-другую вражеских солдат – и опять на панель торговать собой.
И только на Хэллоуин здесь никак не отличить актеров от зрителей.
Матроны с Беверли Хиллз шествуют, разряженные, покачивая могучими, обтянутыми шелком и парчой титьками, и строят из себя Марию-Антуанетту, тогда как изнывающий от скуки Людовик Шестнадцатый – законный супруг – уныло плетется сзади.
Ослепительные старлетки, которых ты видел враскорячку в порнофильмах по домашнему видео, Клеопатры с подбритым срамом, так чтобы из-под трусиков-веревочек ничего не торчало, якобы аборигенки в наряде из двух пальмовых листьев, – все это плотское изобилие выставляется на всеобщий показ.
Ковбои с накладными членами в черных кожаных штанах, всевозможные звери и животные, пасущиеся и охотящиеся на каждом перекрестке.
Рааб выслеживал Джорджа Гроха. Было это нетрудно – следуй за Свистуном, и он сам выведет тебя на добычу.
Жоржик-моржик, он же Игрок, стоял одной ногой на тротуаре, а другой на проезжей части, словно надеясь, что ноги сами подскажут ему, куда идти. Через дорогу, на автобус – и домой, или на панель в поисках клиента. Сорок семь долларов – надолго ли их хватит после того, как он купил и принял двадцатидолларовую дозу, чтобы прочистить мозги и избавится от страха? В Пасадену? Или в Саузенд Оакс?
А если дальше, то и деньжат следовало припасти побольше.
– Ты не занят? – спросил Рааб у Игрока голосом, нежным и темным, как алый бархат.
Голос показался Игроку знакомым. Вспомни он, откуда ему знаком этот голос, он немедленно ушел бы прочь. Этот голос, бывало, доносился до его слуха, когда Раабу звонил Кенни Гоч или когда Кенни звонил сам Рааб, а происходило такое не единожды. Однако, едва вспомнив об этом, Игрок тут же забыл. Он поставил на тротуар и вторую ногу, продемонстрировав тем самым собственную боеготовность.
– Не занят и не женат, – игриво ответил он, строя из себя маленькую потаскушку.
Рааб улыбнулся дьявольской улыбкой.
– В зависимости от того, кто что будет делать.
– Ну, тебе ничего не придется делать. Все буду делать я.
– Я в жопу не даю.
– Меня интересует не анальный секс, а оральный.
С этим мужиком можно будет поладить, подумал Игрок. У него в машине или где-нибудь в темной аллее. Игрок спустит штаны и постоит, а ублюдок опустится на колени и отсосет.
– Пятьдесят баксов, – сказал Игрок.
– Ты что? Я же все беру на себя.
– … включая удовольствие, верно?
– … и, по-моему, двадцатка – красная цена. Игрок отвернулся, строя из себя недотрогу. Торг с клиентом всегда был для него ненавистней самого дела. Рааб приобнял его за талию и сунул две купюры – двадцатку и пятерку – в нагрудный карман джинсовой рубашки.
– А разницу поделим, – сказал Рааб.
– Ничего себе поделим! Я сказал пятьдесят, ты – двадцать, а ты сунул мне двадцать пять. Если делить разницу, то получается тридцать пять.
– Я имел в виду разницу между пятьюдесятью и нулем. А впрочем, как хочешь. Я тебя не неволю.
Было шесть вечера, а двадцать пять баксов – неплохой первый взнос на поездку куда угодно. Чем быстрее соберешь нужную сумму, тем раньше смоешься от опасности. Постоять за двадцать пять баксов в темной аллее, подставив жопу вечернему ветру, – это не самое страшное, что может случиться с человеком, подумал Игрок.
Рааб протянул руку, собравшись отнять у него деньги. Игрок накрыл его руку своей и прижал к груди.
– Договорились, – сказал он.
Они прошли по бульвару, как двое незнакомцев, держась друг от друга в сторонке. На углу свернули в аллею за Круглой башней, откуда доносилась громкая музыка. Рааб дал здесь Игроку знак следовать за собой. Игрок расстегнул брючный ремень, расстегнул молнию, приспустил джинсы. Обернувшись к клиенту, он едва успел заметить маленькое волнистое лезвие, тут же лишившее его жизни.
Рааб подсел к трупу и расстегнул на нем рубашку. Другим лезвием, на этот раз длинным, он распорол ему грудь. Вырвал сердце и упаковал его в пластиковый мешок.

Глава сорок третья

Есть старая поговорка. Чего не знаешь, от того тебе вреда не будет.
Диана не была уверена в справедливости этой истины, по крайней мере, в ее стопроцентной справедливости, но ей было совершенно ясно, что в сложившихся обстоятельствах, когда Кенни Гоч умер, как выяснилось, не от СПИДа (что было бы скверно и само по себе), а под ножом убийцы, Свистун рассказал ей об этом совершенно напрасно.
Потому что сейчас ей стало известно, что Гоча зарезали вальвулотомом, а единственным ее знакомым, всегда таскавшим при себе такую штуковину, был Рааб. Он же Радецки. Однажды, на исходе долгой ночи, она из чистого любопытства спросила у него, что это за ножичек, а он, не без волнения (словно желая проверить, напугает ли ее его рассказ) сообщил, что это хирургический инструмент, которым он чистит и, бывает, чинит свои фотоаппараты. И добавил, что купил в одной лавчонке этих штук целую дюжину.
И не спрашивая об этом, она не сомневалась в том, что на совести у Рааба множество скверных поступков, включая, конечно, человекоубийство, – как же ей было теперь закрывать глаза на тот факт, что она, скорее всего, знает, кто убил Кенни Гоча? Иногда бывает трудно отделять идеалы от повседневной практики. Так обстояло дело и с верой в Иисуса Христа, с одной стороны, и приверженностью древнему искусству колдовства, с другой; в конце концов, ей казалось, что одно вытекает из другого и второе самым естественным образом дополняет первое.
Диана думала, что верующие католики обращаются к прорицателям и хиромантам, не относясь к этому с должной серьезностью. Может быть, они даже немного верят во все это – в роковое значение линий на собственной ладони, в гадальные карты, во влияние на их жизнь расположения созвездий, но судьбу свою вокруг этого не строят, да она и сама не собирается. Не собирается в большей мере, чем, допустим, старик Рейган и его Нэнси. Может, она иной раз и пытается подмастить себе, произнося заклятие, которому ее обучила одна новоорлеанская потаскушка, но, строго говоря, она в это не верит, а главное, от этого не зависит; а зависит она от здравого смысла и полагается исключительно на него.
Но была во всем этом одна червоточина, лишавшая ее душевного равновесия. Будучи верующей католичкой, она, в то же самое время, участвовала в сатанистских ритуалах и строила из себя при-верженицу дьявола.
– Для меня, – объяснила она однажды Кенни Гочу, – лежать голой на алтаре и лизать анус Ра-абу означает не большее, чем, допустим, лесбийские игры с подружкой по требованию клиента. -Разговор происходил в утренние часы, располагавшие их обоих к откровенности. – Это своего рода лицедейство. Верить во всю эту ерунду совершенно не обязательно.
– Но, может быть, совершая определенные действия и произнося определенные слова, ты, веришь ты в это или нет, губишь собственную душу, – возразил Гоч. – Я читал однажды, что если долго симулируешь сумасшествие, то в конце концов становишься настоящим безумцем.
– Да, я тоже об этом слышала, только не верю. Потому что я много лет разыгрываю из себя нимфоманку, так что же я ею не стала? А мне все это как было в лом, так и остается на самом деле в лом.
Она знала, что он носится с сатанизмом довольно серьезно, и это ее тревожило. И, разговаривая с ним на эту тему и говоря, якобы, только о себе, она на самом деле пыталась его вразумить.
Может быть, он тоже старался в чем-то убедить ее, а может, и сам пытался стряхнуть с себя это наваждение, – так или иначе, она слушала его недостаточно внимательно. Да и слушай она внимательно, какой выход из создавшейся ситуации мог бы он ей предложить, кроме, конечно, немедленного бегства.
Но кто-то – да не кто-то, а конкретно Рааб! – убил его, и теперь с этим приходилось считаться.
В Ветхом Завете, в Книге Чисел, сказано: «Кто лишит жизни ближнего, да изобличат убийцу уста свидетеля». Она прекрасно помнила об этом, потому что постоянно читала Библию, ища утешения и прощения, еще у себя на родине, в Нью-Джерси.
Но сейчас, вновь обратившись к тексту Писания, она в смущении обнаружила последние слова вышеприведенной сентенции: «Но показания только одного свидетеля не должны стать причиной вынесения смертного приговора».
Бесчисленные проповедники, не говоря уж о баптистах, утверждают, будто в Библии нет никаких противоречий, – а меж тем, вот одно из них, вопиющее, в рамках одного высказывания! Сперва говорится, что ублюдка надо изобличить, а потом, что это не должно обернуться вынесением ему смертного приговора.
Она размышляла о том, что узнала, общаясь с подружками-ведьмами, как они себя называли, с той же Мэри Бакет, что прочла в книгах, подсунутых ей той же Бакет, – и не находила ответа на свой вопрос.
В конце концов, поступать следует по велению собственной совести, даже если последствия выбранного тобой образа действий пугают тебя до полу-смерти и ты вынуждена раз и навсегда отказаться от давным-давно принятого решения не совать носа в чужие дела.
Так что, в итоге, она позвонила этому шутнику по кличке Свистун, однако напоролась на автоответчик. Это можно было воспринять как знак того, что ее решимость оказалась отвергнута. Вместо этого, она измененным голосом сообщила, что человек, заинтересованный выяснением обстоятельств смерти Кеннета Гоча, должен обратить внимание на некоего Бенну Рааба, он же Раймонд Радецки.
Теперь ей предстояло разобраться со следующим шагом. А именно, ехать ли ей на эту проклятущую оргию или нет.
Но все выглядело так, что даже в этом смысле она была лишена выбора. Ведь если она внезапно исчезнет, а кто-нибудь примется за Рааба, он с легкостью срифмует одно с другим и вычислит Диану Кордей как человека, указавшего на него пальцем. И тогда, взяв кончиками пальцев чертов ножичек, отправится на ее поиски.
Она принялась разыскивать плащ, в котором следовало появиться к началу черной мессы. Хорошо хоть, что не надо было раздумывать над выбором платья: большую часть оргии ей предстояло пробыть обнаженной.
Металлический пояс, которым Дженни Миллхолм наподобие пляжного полотенца обмотала бедра, был так узок, что едва прикрывал срам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37