— Ужасно.— Вот именно. То самое слово. Ужасно. Он, вероятно, сейчас применяет и тактику и стратегию одновременно. Мы атакуем в лоб, а другие с обоих флангов. И как там у остальных?— Дюран взял новый ипподром. Сузили их перемычку к Университетскому городку. Вышли на Корунское шоссе. Но уже со вчерашнего утра топчемся у Серро-де-Агильяр. Сегодня опять пытались. Дюран положил больше половины своей бригады. А как у вас?— Завтра опять попробуем взять эту ферму и церковь. Главное — церковь, ту, что на вершине холма. А весь склон изрезан оврагами и насквозь простреливается, по крайней мере, с трех пулеметных точек. Они там глубоко зарылись и с умом. А у нас не хватает ни легкой артиллерии, чтобы прижать их, ни тяжелой, чтобы выковырять. У них противотанковые в тех трех домах да еще батарея возле церкви. Словом, мясорубка.— А на какое время назначено?— Не спрашивай. Говорить не имею права.— Да я насчет съемки, — сказал я. — Сбор за картину весь пойдет на санитарные машины. Мы сняли контратаку Двенадцатой бригады у Аргандского моста. И ту же Двенадцатую мы снимали на прошлой неделе, когда она атаковала Пингаррон. Там удались несколько кадров с танками.— Танки там были ни к чему, — сказал Эл.— Знаю, — сказал я. — Но снять удалось. Так когда же завтра?— Выходите пораньше и ждите, — сказал он. — Но не слишком рано.— А как самочувствие?— Чертовски устал, — сказал он. — И голова трещит. Но вообще лучше. Выпьем еще по одной и пойдем к тебе, я приму ванну.— Может быть, сначала поесть?— Нет, грязен я, чтобы есть. Ты займи столик, а я пойду выкупаюсь, и встретимся в «Гран-Виа».— Я лучше пойду с тобой.— Нет, займи там столик, а я скоро приду. — Он уронил голову на стол. — Сил нет, трещит. Это все шум в этих лоханях. Даже когда его уже не слышишь, он словно застрял в ушах.— А может быть, тебе поспать?— Нет. Лучше посижу вечер с тобой, а потом сосну на месте. Не хочу два раза просыпаться.— А что, у тебя кошмары?— Да нет, — сказал он. — Держусь. Не хочу болтать зря, но знаешь, Хэнк, мне кажется, что завтра меня убьют.Я трижды коснулся стола кончиками пальцев.— Это каждому мерещится. И у меня это часто бывало.— Нет, — сказал он. — Со мной такого не случалось. Но завтрашняя затея бессмысленна. Не знаю даже, удастся ли мне довести своих. Ну как их заставишь, если по захотят? Потом, конечно, можно расстрелять. Но на месте — не захотят они, как их сдвинуть? Расстреливай их — все равно не двинутся.— А может быть, если так обстоит дело, оно и к лучшему?— Нет. Пехота у нас завтра будет хорошая. Не то что сегодняшняя шваль.— Ну, так, может быть, и все пойдет как надо.— Нет, — сказал он. — Не пойдет как надо. Но я сделаю все, что от меня зависит. Во всяком случае, развернусь и выведу их туда, где отваливать можно будет только по одному. Может быть, сумею. На троих я могу рассчитывать. Если, конечно, кого-нибудь из них не подобьют с самого начала.— А кто эти надежные?— Есть у меня один дюжий грек из Чикаго, он куда угодно полезет. Он из таких. А еще француз из Марселя. У него левое плечо в гипсе и две незажившие раны, а он потребовал выписать его из госпиталя ради этого дела, его придется привязывать ремнями, и не знаю, как он справится. Просто физически. Глядя на него, сердце разрывается. Он был водителем такси. Я слишком много болтаю, останавливай меня.— А кто третий? — спросил я.— Третий? Я разве говорил о третьем?— Говорил.— А, да, — сказал он. — Это я.— Ну, а остальные?— Они водители, но еще не стали солдатами. Не понимают, в чем суть. И все боятся смерти. Я пытался подбадривать их, — сказал он. — Но перед каждой атакой все та же история. Поглядишь, как они стоят возле танков в своих шлемах, — будто танкисты. Танкистами они усаживаются в машины. Но стоит им захлопнуть люки — и конец, пустышка. Никакие они не танкисты. А новых мы еще не успели подготовить.— Так пойдем, выкупаешься.— Нет, посидим еще немножко, — сказал он. — Здесь хорошо.— И хорошо и забавно: в конце улицы уже воюют. Можно пешком дойти, а потом до свиданья — и прямо сюда.— А потом — опять туда, — сказал Эл.— Слушай, ты как насчет девушки? Сейчас у нас во «Флориде» две американки. Корреспондентки. Познакомить?— Не расположен с ними объясняться. Я слишком устал.— Вон там, за столиком в углу, две марокканки из Сеуты.Он поглядел на них. Обе были смуглые и курчавые. Одна большого роста, другая маленькая, и обе складные и бойкие.— Нет, — сказал Эл. — Еще нагляжусь на марокканцев завтра, нечего мне сегодня с ними вожжаться.— Девушек сколько угодно, — сказал я. — Во «Флориде» есть еще Манолита. Тот фрукт из Отдела безопасности, с которым она крутит, уехал в Валенсию, и она верна ему с кем попало.— Послушай, Хэнк, чего ты меня подзуживаешь?— Да просто хочу тебя развлечь.— Нашел юнца, — сказал он. — А ну, еще по одной.— Ладно.— Умирать не страшно, — сказал он. — Смерть — ерунда. А вот что зря — это обидно. В завтрашней атаке все глупо и все зря. С танками я теперь управляюсь. Дай мне срок, я и танкистов хороших подготовлю. Были бы только танки побыстроходней, тогда бы противотанковые не хлопали их из-за неповоротливости. Все-таки не оправдали они наших надежд. Помнишь, как мы все вздыхали: ах, нам бы танки.— А разве не пригодились танки под Гвадалахарой?— Кто говорит. Но там были настоящие танкисты. Солдаты. И против итальянцев.— Так что же произошло?— А очень многое. Понаехали к нам по договору на шесть месяцев. Больше всего французов. Пять месяцев дрались что надо, а теперь хотят одного — дожить свой месяц и до свиданья. Теперь они гроша ломаного не стоят. Русские инструкторы, прибывшие с танками, — вот это были ребята. Но теперь их куда-то отзывают, говорят, в Китай. Среди новичков-испанцев есть и хорошие, есть и плохие. Чтобы обучить как следует танкиста, надо шесть месяцев. Чтобы обучить как следует. А для того, чтобы понимать, в чем суть, и действовать с умом, для этого вообще нужен талант. Ну, а нам пришлось натаскивать их за шесть недель, и талантливых оказалось не так уж много.— Летчики из них получаются хорошие.— И танкисты бы получились. Надо только отбирать их по призванию. Вот как идут в священники. Надо для этого родиться. Особенно теперь, когда развелось столько противотанковых средств.В баре спустили железные шторы и готовились запирать дверь. Больше никого не впустят. Но сидеть можно еще полчаса до закрытия.— Мне тут нравится, — сказал Эл. — А теперь и не так шумно. Помнишь, я тебя встретил в Новом Орлеане, я тогда служил на корабле, и мы пошли выпить в «Монте-Леоне», и там был парнишка, который смахивал на святого Себастьяна и нараспев выкликал фамилии посетителей, а я еще дал ему четвертак, чтобы он доложил о мистере Лей Сльюни.— То-то ты пропел «Каса-дель-Кампо».— Ну да, — сказал он. — Вспомнить не могу без смеха. — И сразу продолжал: — Понимаешь, теперь танков больше не боятся. Никто не боится. И мы не боимся. А они все-таки нужны. Страшно нужны. Но очень уж они, черт их возьми, стали теперь уязвимы. Может, и мне надо было служить где-нибудь еще. Нет, не хочу. Они ведь нужны. Но при том, как теперь обстоят дела, нужно иметь к ним призвание. Чтобы теперь быть хорошим танкистом, надо быть политически сознательным.— Ты хороший танкист.— Хотелось бы мне завтра быть кем-нибудь иным, — сказал он. — Это, конечно, нытье, но отчего и не поныть, если это никому не во вред. Я, понимаешь, люблю танки, но мы не умеем ими как следует пользоваться, потому что пехота этому не обучена. Им подавай впереди танк для прикрытия. А так не годится. Они прилепятся к танку и сами без него ни шагу. Иногда не хотят даже развернуться.— Знаю.— А вот если бы нам опытных танкистов, они бы вырвались вперед, ведя пулеметный огонь, а потом, пропустив пехоту, продолжали бы стрелять, поддерживая своим огнем атаку пехоты. А другие танки налетали бы на пулеметные точки, как кавалерия. И, оседлав траншею, прометали бы ее продольным огнем. И еще могли бы подвозить пехотные десанты, а потом прикрывать их.— А вместо этого?— Вместо этого будет как завтра. У нас до того ничтожно мало артиллерии, что нас используют как ползучие бронированные пушки. А едва только ты остановился и стал малокалиберной пушкой, ты теряешь всякое преимущество подвижности, в которой твое спасение, и за тобой начинают охотиться противотанковые. А не то делают из нас что-то вроде железных детских колясочек для пехоты. С той разницей, что не знаешь, сама ли колясочка покатится или младенцы ее покатят. А усевшись в нее, никогда не можешь быть уверен, что за тобой кто-нибудь идет.— Сколько вас сейчас в бригаде?— Шесть в батальоне. Тридцать в бригаде. Но это теоретически.— Ты бы все-таки сходил выкупался, а потом пойдем обедать.— Ладно. Только ты не вздумай за мной ухаживать и не воображай, что я всем этим очень встревожен. Нет. Просто я устал, и захотелось поговорить. И, пожалуйста, без подбадриваний, на это у нас есть комиссар, и сам я знаю, за что дерусь, и ничуть не встревожен. Но, конечно, мне бы хотелось, чтобы нас применяли с умом и пользой.— С чего ты вздумал, что я стану тебя подбадривать?— А у тебя такой вид был.— Я просто спросил насчет девушек и не хотел слушать твое нытье про то, что тебя завтра убьют.— Повторяю, девушек мне сегодня не надо, а ныть — это мое право, пока я этим никому не мешаю. Или тебе я мешаю?— Пойдем, примешь ванну, — сказал я. — И ной, сколько тебе угодно.— А как ты думаешь, кто был этот коротышка, который старался показать, что так много знает?— Понятия не имею, — сказал я. — Но постараюсь узнать.— Он на меня тоску навел, — сказал Эл. — Ну, черт с ним. Пойдем.Лысый старик официант отпер нам дверь, и мы вышли на улицу.— Ну, как наступление, товарищи? — спросил он, выпуская нас.— Все хорошо, товарищ, — сказал Эл. — Все в порядке.— Ну, слава богу, — сказал официант. — Мой сын в Сто сорок пятой бригаде. Вам она не попадалась?— Нет, я танкист, — сказал Эл. — А вот товарищ из кино. Ты не встречал Сто сорок пятой?— Нет, — сказал я.— Они на Эстремадурской дороге, — сказал старик. — Мой сын комиссар пулеметной роты. Он у меня младший. Ему двадцать лет.— А в какой вы партии, товарищ? — спросил его Эл.— Я ни в какой партии, — сказал старик. — А сын коммунист.— Я тоже коммунист, — сказал Эл. — Наступление, товарищ, еще не развернулось. Наступать сейчас нелегко. У фашистов очень крепкие позиции. Вы, в тылу, должны держаться так же стойко, как и мы на фронте. Может быть, мы сейчас и не возьмем этих позиций, но мы уже доказали, что у нас есть армия, способная наступать, и увидите, она себя еще покажет.— А эта Эстремадурская дорога? — спросил старик, все еще придерживая дверь. — Там очень опасно?— Нет, — сказал Эл. — Там теперь тихо. Вам за него нечего беспокоиться.— Да благословит вас бог, — сказал официант, — и да сохранит и спасет вас.Выйдя в темноту улицы, Эл сказал:— Ну, политически он не того, слабоват.— Он хороший старик, — сказал я. — Я его давно знаю.— Хорош-то он хорош, — сказал Эл, — но политически ему бы надо подразвиться.Мой номер во «Флориде» был битком набит. Кто-то завел патефон, в воздухе плавал дым, на полу играли в кости. Товарищи приходили ко мне мыться, и в комнате пахло табачным дымом, пропотевшей одеждой и паром из ванной.Манолита, испанка с близко посаженными холодными глазами, очень стройная, одетая скромно, хоть и с претензией на французский шик, сидела на кровати, весело, но с достоинством разговаривая с английским журналистом. Если не считать патефона, было не очень шумно.— Это, кажется, ваша комната? — спросил английский журналист.— Она значится за мной, — сказал я. — Иногда я здесь ночую.— А виски чье? — спросил он.— Мое, — сказала Манолита. — Ту бутылку они выпили, а я достала еще.— Вот и правильно, дочка, — сказал я. — За мной три бутылки.— Две, — сказала она. — Та была подарок.На столе, рядом с моей машинкой, в полуоткупоренной жестянке был большой кусок ветчины, розовый, с белой каемкой сала. Время от времени кто-нибудь из игроков вставал, отрезал себе ломоть перочинным ножом и возвращался к играющим. Я тоже отрезал себе ломоть.— Ты следующий на очереди в ванну, — сказал я Элу. Он еще осматривался в комнате.— А у тебя тут славно, — сказал он. — И откуда только ветчина?— Мы купили ее у интенданта одной из бригад, — сказала Манолита. — Что, плоха?— Кто это «мы»?— Да вот мы с ним. — Она кивнула в сторону корреспондента-англичанина. — Правда, он милый?— Манолита очень любезна, — сказал англичанин. — Надеюсь, мы не мешаем вам?— Да нет, — сказал я. — Попозже мне, может быть, захочется прилечь, но это будет не скоро.— Можно будет перейти в мою комнату, — сказала Манолита. — Вы ведь не сердитесь, Генри?— Нисколько, — сказал я. — А кто это играет в кости?— Не знаю, — сказала Манолита. — Они пришли вымыться в ванне, а потом остались играть. Они ведут себя очень прилично. А вы знаете, какая у меня беда?— Нет.— Большая беда. Вы знали моего жениха? Он служил в полиции, и его послали в Барселону.— Ну и что же?— Его убили в стычке, и у меня не осталось никого в полиции, а он не успел раздобыть мне документов, как обещал, и сегодня я узнала, что меня хотят арестовать.— За что?— Нет документов, и говорят, что я все время верчусь с вашей братией и с людьми из бригад и, значит, я, наверно, шпионка. Если бы жених мой не угодил под пулю, все было бы в порядке. Вы поможете мне?— Конечно, — сказал я. — Если за вами ничего нет, можете не бояться.— Все-таки для верности мне бы лучше остаться у вас.— А если за вами что-то есть, тогда и я влипну в историю.— Значит, нельзя остаться?— Нет. А в случае чего вызывайте меня. Я никогда не слышал, чтобы вы заводили разговор на военные темы, и, по-моему, за вами ничего нет.— Конечно, нет, — сказала она, отодвигаясь от англичанина и наклоняясь ко мне. — А как вы думаете, с ним остаться можно? За ним-то ничего нет?— Не могу сказать, — ответил я. — В первый раз его вижу.— Вы на меня сердитесь, — сказала она. — Не будем больше об этом думать. Лучше с легкой душой пойдем обедать.Я подошел к игрокам.— Хотите пообедать с нами?— Нет, товарищ, — сказал, не поднимая головы, державший кости. — А вы не хотите попытать счастья?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40