Я пошел домой через город с тяжелым свертком мяса под мышкой. Гран-Виа обстреливали, и я зашел переждать к Чикоте. Там было людно и шумно, и я присел за маленький столик в углу, у заложенного мешками окна, мясо положил рядом на скамейку и выпил джина с хинной. Как раз на этой неделе мы обнаружили, что у них еще есть хинная. После начала мятежа ее не выписывали, и цена на нее осталась довоенная. Вечерних газет еще не было, и я купил у старухи газетчицы три листовки разных партий. Они стоили по десять сентаво, и я сказал ей, чтобы она оставила себе сдачу с песеты. Она сказала, что бог меня помилует. Я в этом усомнился и стал читать листовки и пить джин с хинной.Ко мне подошел старый официант, которого я знаю еще по прежним временам. То, что он сказал, меня удивило.— Нет, — сказал я. — Не верю.— Да, — настаивал он и махнул головой и подносом в одном и том же направлении. — Только не оборачивайтесь. Он там.— Не мое это дело, — сказал я ему.— Да и не мое тоже.Он ушел, я купил вечерние газеты у только что появившейся другой старухи и стал читать их. Относительно того человека, на которого указывал официант, сомнений не было. Мы оба слишком хорошо его знали. Я мог только подумать: «Ну и глупец. Просто сумасшедший».Тут подошел один греческий товарищ и подсел за мой столик. Он командовал ротой в Пятнадцатой бригаде, и при бомбежке его завалило. Четверо рядом с ним были убиты, его же продержали под наблюдением в госпитале, а теперь посылали в дом отдыха или как это сейчас называется…— Как дела, Джон? — спросил я. — Угощайтесь.— А как называется, что вы пьете, мистер Эмундс?— Джин с хинной.— Это какая же хинная?— Индийская. Попробуйте,— Я много не пью. Но хинная — это хорошо от лихорадки. Я выпью.— Ну, что говорят врачи о вашем здоровье, Джон?— А мне не нужны врачи. Я здоров. Только в ушах все время жужжит.— Вам все-таки следовало бы зайти к врачу, Джон.— Я был. Он не принимает. Говорит — нет направления.— Я скажу им. Я там всех знаю. Что, этот доктор — немец?— Так точно, — сказал Джон. — Немец. Английский говорит плохо.Тут снова подошел официант. Это был старик с лысой головой и весьма старомодными манерами, которых не изменила и война. Он был очень озабочен.— У меня сын на фронте, — сказал он. — Другого убили. Как же быть?— Это ваше дело.— А вы? Ведь раз уж я вам сказал…— Я зашел сюда выпить перед ужином.— Ну, а я работаю здесь. Но скажите, как быть?— Это ваше дело, — сказал я. — В политику я не мешаюсь. Вы понимаете по-испански? — спросил я греческого товарища.— Нет. Только несколько слов. Но я говорю по-гречески, английски, по-арабски. Давно я хорошо знал арабский. Вы знаете, как меня засыпало?— Нет. Я знаю только, что вы попали под бомбежку. И все.У него было смуглое, красивое лицо и очень темные руки, которые все время двигались. Он был родом с какого-то греческого острова и говорил очень напористо.— Ну, так я вам расскажу. У меня большой военный опыт. Прежде я был капитаном греческой армии тоже. Я хороший солдат. И когда увидел, как аэроплан летает над нашими окопами в Фуэнтес-дель-Эбро, я стал следить. Я видел, что аэроплан прошел, сделал вираж, и сделал круг (он показал это руками), и смотрел на нас. Я говорю себе: «Ага! Это для штаба. Произвел наблюдения. Сейчас прилетят еще».И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три. Один впереди, а два сзади. Прошла одна тройка, я говорю роте: «Вот прошло звено». Прошли еще три, и я говорю роте: «Теперь о'кей. Теперь ол райт. Теперь нечего бояться». И очнулся через две недели.— А когда это случилось?— Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лице, когда меня засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать. Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я о'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?— Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли. Остался только один ящик.— Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до войны?— Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь.Подошел официант и наклонился над столом.— А если я этого не сделаю? — сказал он. — Я же отвечаю.— Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите. — Он записал. — Спросите Пепе, — сказал я.— Я против него ничего не имею, — сказал официант. — Но дело в Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.— А другие официанты его тоже узнали?— Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.— Я тоже старый клиент.— Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?— Нет, — сказал я. — Я знаю, что нет.— Я никогда никого не выдавал.— Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из официантов.— Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.— Дайте еще желтого джина и пива, — сказал я. — А хинной еще немного осталось в бутылке.— О чем он говорит? — спросил Джон. — Я совсем мало понимаю.— Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.— Покажите мне его.— Вон там, за столом с летчиками.— А который из них?— Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас смеется.— Он фашист?— Да.— С самого Фуэнтес-дель-Эбро не видел близко фашистов. А их тут много?— Изредка попадаются.— И они пьют то же, что и вы? — сказал Джон. — Мы пьем, а другие думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег, в Магальянесе?— Нет.— Вот где хорошо. Только слишком много вось-ме-ро-но-гов.— Чего много?— Восьмероногов. — Он произносил это по-своему. — Знаете, у них восемь ног.— А, — сказал я. — Осьминог.— Да. Осьминог, — повторил Джон. — Понимаете, я и водолаз. Там можно много заработать, но только слишком много восьмероногов.— А что, они вам досаждали?— Я не знаю, как это. Первый раз я спускался в гавани Магальянес, и сразу восьмероног. И стоит на всех своих ногах, вот так. — Джон уперся пальцами в стол, приподнял локти и плечи и округлил глаза. — Стоял выше меня и смотрел прямо в глаза. Я дернул за веревку, чтобы подняли.— А какого он был размера, Джон?— Не могу сказать точно, потому что стекло в шлеме мешает. Но голова у него была не меньше четырех футов. И он стоял на своих ногах, как на цыпочках, и смотрел на меня вот так (он выпялился мне в лицо). Когда меня подняли и сняли шлем, я сказал, что больше не спущусь. Тогда старший говорит: «Что с тобой, Джон? Восьмероног, он больше испугался тебя, чем ты восьмеронога». Тогда я ему говорю: «Это невозможно!» Может, выпьем еще этого фашистского напитка?— Идет, — сказал я.Я следил за человеком у того стола. Его звали Луис Дельгадо, и в последний раз я видел его в 1933-м в Сан-Себастьяне на стрельбе по голубям. И помню, мы стояли с ним рядом на верхней трибуне и смотрели на финал розыгрыша большого приза. Мы с ним держали пари на сумму, превышавшую мои возможности, да, как мне казалось, превосходившую и его платежеспособность в том году. Когда он, спускаясь по лестнице, все-таки заплатил проигрыш, я подумал, до чего же он хорошо себя держит и все старается показать, что считает за честь проиграть мне пари. Я вспомнил, как мы тогда стояли в баре, потягивая мартини, у меня было удивительное чувство облегчения, как если бы я сухим выбрался из воды, и вместе с тем мне хотелось узнать, насколько тяжел для него проигрыш. Я всю неделю стрелял из рук вон плохо, а он превосходно, хотя выбирал почти недосягаемых голубей и все время держал пари на себя.— Хотите реванш на счастье? — спросил он.— Как вам угодно.— Да, если вы не возражаете.— А на сколько?Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.— Собственно, для меня все равно, — сказал он. — Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Тут, кажется, наберется.Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.— Идет, — сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и опять сменилось пустым холодком риска. — Кто начинает?— Раскрывайте вы.Мы потрясли тяжелые серебряные монеты по пяти песет в сложенных ладонях. Потом каждый оставил свою монету лежать на левой ладони, прикрывая ее правой.— Что у вас? — спросил он.Я открыл профиль Альфонса XIII в младенчестве.— Король, — сказал я.— Берите все эти бумажонки и, сделайте одолжение, закажите еще выпить. — Он опорожнил свой бумажник. — Не купите ли у меня хорошую двустволку?— Нет, — сказал я. — Но, послушайте, Луис, если вам нужны деньги…Я протянул ему туго сложенную пачку толстых глянцевито-зеленых тысячных банкнот.— Не дурите, Энрике, — сказал он. — Мы ведь поспорили, не так ли?— Разумеется. Но мы достаточно знаем друг друга.— Видимо, недостаточно.— Ладно, — сказал я. — Ваше дело. А что будем пить?— Как вы насчет джина с хинной? Очень славный напиток.Мы выпили джина с хинной, и хотя мне было ужасно неприятно, что я его обыграл, я все же был очень рад, что выиграл эти деньги; и джин с хинной казались мне вкусными, как никогда. К чему лгать о таких вещах и притворяться, что не радуешься выигрышу, но этот Луис Дельгадо был классный игрок.— Не думаю, чтобы игра по средствам могла доставлять людям удовольствие. Как по-вашему, Энрике?— Не знаю. Никогда не играл по средствам.— Будет выдумывать. Ведь у вас куча денег.— Если бы, — сказал я. — Но их нет.— О, у каждого могут быть деньги, — сказал он. — Стоит только что-нибудь продать, вот вам и деньги.— Но мне и продавать нечего. В том-то и дело.— Выдумаете тоже. Я еще не встречал такого американца. Вы все богачи.По-своему он был прав. В те дни других американцев он не встретил бы ни в «Ритце», ни у Чикоте. А теперь, оказавшись у Чикоте, он мог встретить таких американцев, каких раньше никогда не встречал, не считая меня, но я был исключением. И много бы я дал, чтобы не видеть его здесь.Ну, а если уж он пошел на такое полнейшее идиотство, так пусть пеняет на себя. И все-таки, поглядывая на его столик и вспоминая прошлое, я жалел его, и мне было очень неприятно, что я дал официанту телефон отдела контрразведки Управления безопасности. Конечно, он узнал бы этот телефон, позвонив в справочное. Но я указал ему кратчайший путь для того, чтобы задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в момент острого эмоционального конфликта, — словом, под влиянием того свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями.Подошел официант.— Как же вы думаете? — спросил он.— Я никогда не донес бы на него сам, — сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал. — Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.— Но вы-то с нами!— Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.— Ну, а я?— Это совсем другое дело.Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему, но я предпочел бы ничего об этом не слышать.Моя любознательность насчет того, как ведут себя люди в подобных случаях, была давно и прискорбно удовлетворена. Я повернулся к Джону и не смотрел на стол, за которым сидел Луис Дельгадо. Я знал, что он более года был летчиком у фашистов, а здесь он оказался в форме республиканской армии, в компании трех молодых республиканских летчиков последнего набора, проходившего обучение во Франции.Никто из этих юнцов не мог знать его, и он, может быть, явился сюда, чтобы угнать самолет или еще как-нибудь навредить. Но зачем бы его сюда ни принесло, глупо было ему показываться у Чикоте.— Как себя чувствуете, Джон? — спросил я.— Чувствую хорошо, — сказал он. — Хороший напиток, о'кей. От него я немножко пьян. Но это хорошо от шума в голове.Подошел официант. Он был очень взволнован.— Я сообщил о нем, — сказал он.— Ну что ж, — сказал я. — Значит, теперь для вас все ясно.— Да, — сказал он с достоинством. — Я на него донес. Они уже выехали арестовать его.— Пойдем, — сказал я Джону. — Тут будет неспокойно.— Тогда лучше уйти, — сказал Джон. — Всегда и всюду беспокойно, хоть и стараешься уйти. Сколько я должен?— Так вы не останетесь? — спросил официант.— Нет.— Но вы же дали мне номер телефона…— Ну что ж. Побудешь в вашем городе, узнаешь кучу всяких телефонов.— Но ведь это был мой долг.— Конечно. А то как же? Долг — великое дело.— А теперь?— Теперь вы этим гордитесь, не правда ли? Может быть, и еще будете гордиться. Может быть, вам это понравится.— Вы забыли сверток, — сказал официант. Он подал мне мясо, завернутое в бумагу от бандеролей журнала «Шпора», кипы которого громоздились на горы других журналов в одной из комнат посольства.— Я вас понимаю, — сказал я официанту. — Хорошо понимаю.— Он был нашим давним клиентом, и хорошим клиентом. И я еще ни разу ни на кого не доносил. Я донес не ради удовольствия.— И я бы на вашем месте не старался быть ни циничным, ни грубым. Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.— Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете.— Да, — сказал я. Потом солгал: — Понимаю и одобряю.На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо это делать быстро и как можно лучше.Мы пожали друг другу руки, и я вышел вместе с Джоном. Я оглянулся на столик Дельгадо. Перед ним стояли джин с хинной, и все за столом смеялись его словам. У него было очень веселое смуглое лицо и глаза стрелка, и мне интересно было, за кого он себя выдавал.Все-таки глупо было показываться у Чикоте. Но это было как раз то, чем он мог похвастать, возвратясь к своим.Когда мы вышли и свернули было вверх по улице, к подъезду Чикоте подъехала большая машина, и из нее выскочили восемь человек. Шестеро с автоматами стали по обеим сторонам двери. Двое в штатском вошли в бар. Один из приехавших спросил у нас документы, и, когда я сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40