— Я ничего не понимаю. Прошу, не надо! Не играй со мной в эти игры. Венаск!
Бесполезно. Он всегда все делал по-своему. Какими бы откровениями или информацией он сейчас ни собирался со мной поделиться, они целиком скрывались в непроходимых дебрях — настоящем Шварцвальде — умляутов и конечных сказуемых, гортанных «г» и звучащих жестко и грубовато, но в то же время очень убедительно слов.
Однако знал я и то, что он никогда никому не желала зла и не старался сбить с толку специально. Все его, равно как и других великих учителей, действия, какими бы странными или непонятными они на первый взгляд ни казались, несли глубокий смысл и представляли огромную ценность. «То, что познаешь быстро, Гарри, редко бывает важным. Конечно, оно может помочь тебе протянуть очередной день — например, какой-нибудь очередной телефонный номер — но вряд ли поможет понять, как жить дальше. Во всяком случае, почти никогда».
— Мам, а можно я после обеда свожу Гарри на блошиный рынок?
Реальность вернулась. Ресторан снова ожил, стало шумно; желтоватая спаржа украсила собой тарелку; женщина наконец отсмеялась и опустила голову.
— Конечно, если он не против.
Через десять минут мы с мальчиком, взявшись за руки, уже шли по Рингштрассе в сторону Оперы. Родители что-то уж слишком спокойно позволили малышу Николасу выступить в роли гида почти незнакомого человека.
Когда я спросил их, не волнуются ли они за сынишку, у Уокера на лице появилось самодовольное, мол «здесь все не так просто, как ты думаешь», выражение, и он лаконично ответил:
— Зак знает, что делает.
А Марис так и вовсе промолчала.
— Интересно, неужели родители всегда вот так запросто отпускают тебя одного? Не слишком ли ты еще мал?
Он принялся раскачивать нашими сцепленными руками, как это любят делать все дети.
— Тебе понравился мой рисунок?
— Да, но я не понял, что он говорит. Я не понимаю по-немецки. — Как будто он сам этого не знал! Но вместо ответа мальчишка все продолжал молча раскачивать наши руки взад-вперед.
Мне ничего не оставалось, как предположить, что это Венаск держит меня за руку и забавляется, изображая не по годам развитого ребенка. Я так верил в него и его доброту, его заботу о благополучии и успехе его учеников! Если же нет, если не он дирижировал всеми этими кружащимися вокруг меня и моей жизни демонами и феями, давая мне ложные намеки, подстраивая ловушки и дрожащие над горизонтом миражи, я бы очень и очень испугался. Уж такова вера — просто перестаешь беспокоиться и продолжаешь заниматься своими делами.
Рингштрассе была самой настоящей старинной лощеной красавицей; огромные деревья отбрасывали тени на свежевыкрашенные скамейки. Цветочные лотки, чистенькие киоски с хот-догами, не слышно даже случайного автомобильного гудка. Никакого мусора, никаких граффити.
— Кажется, тебе здесь не очень-то нравится, да, Гарри? — Да, не слишком. — Я бросил взгляд на мальчишку, ничуть не удивленный тем, что он читает мои мысли. — Здесь прекрасно, но слишком уж все какое-то законченное. Конечно, здесь могут выстроить парочку новых зданий или снести несколько старых, но это все равно что переставлять мебель в доме, где ты собираешься провести остаток жизни. Чтобы чувствовать себя счастливым, мне нужен город, хранящий дух незавершенности. Города вроде Вены представляют собой идеальные музеи, полностью удовлетворенные своими нынешними собраниями. А есть города, которые все еще пытаются постичь себя. Вот это по мне!
Как будто в подтверждение моих слов, Николас провел меня мимо вылизанного до блеска здания Оперы, музея Кафе и музея Независимости, забранного лесами на которых копошились рабочие, возвращая причудливому творению Олбрича его первоначальный вид.
Чуть дальше начался Naschmarkt, венский рынок под открытым небом. Какой контраст! Экзотический и благоухающий, он кипел и бурлил жизнью, заливая все вокруг непонятными звуками, подобными тем, что возникают, когда крутишь ручку настройки приемника. Люди толкались и переругивались друг с другом на немецком, турецком, хорватском. Плакали дети, под ногами шмыгали собаки, корзины были с верхом умело наполнены албанскими «райскими» помидорами, кругами критского козьего сыра, а в одной лавке размером с телефонную будку продавалась исключительно венгерская паприка, наполняя воздух своим ароматом.
Довольно невежливое местечко, где ни у кого не найдется для тебя времени — разве только отвесить тебе покупку и поскорее отсчитать сдачу. Следующий! И, тем не менее, здесь царили жизнь, движение, столпотворение ни на кого не обращающих внимания людей, выбирающих лучшую связку моркови и сверяющихся со списком того, что еще осталось купить.
Разве можно проектировать здания для такой жизни? Разве реально ее во что-нибудь втиснуть? Мне сразу вспомнились бегуны-марафонцы и люди, бегущие рядом с ними и предлагающие им воду или дольку апельсина. Может быть, именно так и нужно — давать самое необходимое и в то же время не путаться под ногами?
— А вон там блошиный рынок, видишь?
Трудно даже представить себе более живописную картину, чем та, что предстала нашим глазам на базаре, но новое зрелище значительно превосходило ее во всех отношениях. На обширной автостоянке по соседству с Naschmarkt к тому времени, как мы оказались там, уже вовсю бурлил венский субботний блошиный рынок. Тысячи людей бродили, присматривались, торговались и заключали сделки под неумолчный гул голосов. Все продавалось, и у всех было что сказать.
Блошиные рынки напоминают нам, насколько узки и косны привычные нам ценности. Какие совершенно невероятные вещи могут что-то для кого-то значить! Вот человек за сто шиллингов купил погнутый и ржавый невадский номерной знак 1983 года. Какая-то женщина ухитрилась у нас на глазах продать пару поношенных и к тому же разных туфель и целлофановый конверт от грампластинки. Удивленный, я повернулся к Николасу и спросил:
— Интересно, сколько же она запросила за этот хлам? Он промолчал, но мгновение спустя мне в голову пришла мысль: если человек ценит какую-либо вещь, это попросту означает, что он понимает ее лучше, чем остальные люди. Мне, например, казалось абсурдом покупать какой-то старый номерной знак — но, может быть, тому, кто его купил, было виднее? Может быть, он знал об этом знаке гораздо больше меня, пусть даже это знание и кажется мне бесполезным или даже безумным. Но, даже и при всей его бесполезности, раз знак ему зачем-то понадобился, не было ли это свидетельством того, что его воображение гораздо шире и богаче, чем мое?
— Похоже на язык.
— А? — Я взглянул на Николаса, хотя мои мысли в этот момент были в пяти милях от него.
— Похоже на язык. Ты только послушай! — Мы стояли прямо посреди бурлящей вокруг толпы. Подняв свои детские ручки, он обвел ими вокруг нас. — На что из всего этого мы обращаем внимание, даже когда понимаем? Для нас это просто шум, вроде какого-то хлама, вроде старых номерных знаков. Но это неверно, Гарри, поскольку, независимо от того, понимаешь ты язык или нет, есть вещи, которые слышишь и поверх шума. Пойдем-ка вон туда.
Он взял меня за руку и потянул к виднеющемуся неподалеку соружению, которое оказалось павильоном подземки — Kettenbruckengasse. Подойдя к нему, Николас тут же начал карабкаться на крышу. Я последовал за ним. Из-за царящей на блошином рынке сумятицы на нас обратила внимание только пара хохочущих панков. К перрону под нами подкатил поезд метро. Стоя на одном из трех ступенчато расположенных скатов крыши я посмотрел вниз и увидел, как открываются двери тускло-серебристого состава.
— Что я делаю?
Сколько раз я задавал себе этот вопрос, будучи с Венаском? Сколько раз мы с ним оказывались в опасных ситуациях, предположительно для того, чтобы получше разглядеть или понять то, что больше всего беспокоило меня в тот момент. Мы перебрались на второй скат крыши, а с него — на третий, который был еще на несколько футов выше. Теперь прямо под нами и чуть левее тянулись рельсы подземки, а прямо перед нами — бедлам блошиного рынка.
— Закрой глаза, Гарри, и слушай.
— Слушать что?
— Голос своей матери.
— Расслышать голос матери в этом!
— Начни с нее. Закрой глаза. Я закрыл. Потом открыл.
— Голос моей матери?
— Делай, что говорят!
Некоторое время я слышал Джеймса Брауна note 62, но никак не мать. Кто-то под нами упорно тянул его «Мне тааааак хорошо… „ снова и снова. Воздух был настолько насыщен резкими запахами (жарящееся мясо, дымок“, нагретый металл, старая одежда), что я больше обонял, чем слушал.
И вдруг все изменилось. Шум каким-то непонятным образом будто придвинулся на шаг ближе. Вроде еще мгновение назад он был где-то там, а потом вдруг оказался прямо здесь, в каких-то нескольких дюймах от меня, настолько близко, что я чувствовал его дыхание на своем лице. Хотя мои глаза и были закрыты, я ощутил легкое головокружение. Даже мозг не успел вмешаться, как нутро уже возопило: «Назад!» Только в данном случае это не было страхом перед падением с большой высоты, а результатом того, насколько резко и полностью меня вдруг объял шум толкучки. Может быть, пять чувств как раз и нужны нам именно потому, что каждое из них в отдельности было бы слишком острым и концентрированным. Обладай мы, например, только слухом, мы бы точно сошли с ума. Ведь звук — основной признак жизни. Вот от чего вдруг начинается головокружение— от того, что воспринимать жизнь исключительно глазами просто невыносимо.
Мне было велено сконцентрироваться лишь на одном чувстве, и те несколько секунд, в течение которых я смог это выдержать, были леденящим душу взглядом через край. Может быть жизнь всегда просто умеряла самые обычные вещи: приглушала звук, облекала наши руки в перчатки, чтобы мы не могли прикоснуться к ней непосредственно?
— Знаешь, Гарри, может быть, Бог вообще просто уровень звука.
Первое, что я увидел, открыв глаза, было хот-догом, изящно зажатым в руке Николаса.
— Что ты имеешь в виду? Чавк-чавк. Он пожал плечами.
— Твои мысли отчасти были верными, но только отчасти.
Эй! А вон и следующий поезд! Давай, прыгаем!
С этими словами мальчишка неожиданно взял да и соскочил с крыши павильона высотой в, двадцать футов вниз — прямо на крышу первого вагона подтягивающегося к перрону состава.
Я тоже рванулся было к краю, но — Венаск он там был или не Венаск, — прыгнуть вслед за ним я бы ни за что не рискнул.
— Прыгай сюда!
— Ты спятил?
Послышался гудок, и двери вагонов с резким щелчком закрылись. Сидящий на корточках Николас все еще держал в руке хот-дог. Наконец, засунув остаток в рот, он отряхнул ладони и помахал мне.
— Не удивляйся! Состав тронулся.
Я приложил ладони ко рту и крикнул вслед:
— Не удивляться чему?
— Что все слова — это Бог!
И его не стало. Я торчал на крыше станции метро в центре Вены и размышлял о Боге, о том, как мне теперь отсюда слезть и что я скажу родителям мальчишки.
Ответ на последний вопрос я получил через десять минут после того, как наконец ухитрился сползти с крыши, нашел телефонную будку и позвонил Истерлингам, чтобы сообщить им, что в последний раз видел их чадо играющим на крыше набирающего скорость вагона метро.
— Алло!
— Николас!
— Привет, Гарри.
— Ты уже дома?
— Гарри, я сейчас не могу говорить. По телику идут мои любимые мультики. — Он повесил трубку. Я услышал, как моя монетка со звоном проваливается в чрево телефона-автомата.
Нервные срывы, землетрясения, любовные треугольники, мертвые шаманы, принимающие душ собаки и творящие чудеса дети (наряду со многим другим) вполне могут сказаться на душевном состоянии человека. Несмотря на все это я в тот день шел пешком в отель, хоть и чувствуя какую-то внутреннюю дрожь, но, тем не менее, достаточно спокойный. Разные сюрпризы особенно украшают жизнь, и всегда ждешь, что же будет дальше. Я был совершенно убежден, что именно это ожидание — вообще лучшее, на что можно надеяться вжизни. Мне было ясно, что мы приближаемся к чему-то исключительно важному, что должно случиться в Сару. Слишком уж много тайного и непонятного проявилось на пути туда, доказывая: впереди меня ждет нечто гораздо большее, чем просто строительство какого-то здания для очередного богача.
— Господи, Гарри, где ты был? Сегодня вечером мы ужинаем с принцем Хассаном, сыном султана. — Фанни валялась на постели нагишом и смотрела по телевизору трансляцию теннисного матча. Сама она никак не была похожа на человека, который куда-то спешит.
— А я думал, что мы должны встретиться с ним в Целль-ам-Зее.
— Так и есть, но он прилетит сюда специально, чтобы пообедать с нами. Здесь ведь, кажется, есть сарийский ресторан?
Услышар это, я замер как вкопанный, забыв даже снять шля.. у.
— Слушай, а он, случаем, не «Баззаф» называется, а?
— Да, кажется так. А чего ты кричишь?
— Нет, ничего. — По-прежнему в шляпе, я прошел прямо в ванную и проглотил сразу пять желудочных таблеток.
С султаном Сару я в первый раз тоже встретился в ресторане «Баззаф», только в Лос-Анджелесе. К несчастью, один богатый сарийский предприниматель почему-то решил, что миру просто необходимо познакомиться с кухней его родины, и вот этот садист открыл по всему миру целую сеть ресторанов «Баззаф». Они всегда очень дорого отделаны и используют только лучшие продукты, но то, что я ел в тот вечер, было просто каким-то дурным сном из обжигающих соусов, зловещего вида овощных блюд типично армейских как по составу, так и по цвету (хаки), и довольно подозрительного на вид мяса. Впрочем, довольно подробностей. В ресторан мы отправились с Бронз Сидни, аппетита которой хватило бы на десятерых, но когда мы наконец поднялись с подушек и медленно потащились к выходу, было заметно, что даже она потрясена. Когда мы оказались наконец в машине, она с трудом выдавила из себя только две сентенции: (1) Никогда не обедай, сидя на подушках, и (2) Этот обед был хуже даже нашего развода.
Приняв желудочные таблетки, я посмотрелся в висящее на стене ванной комнаты зеркало, приветственно коснулся кончиками пальцев шляпы и спросил сам себя, как дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40