— Томми, отец, как делишки, приятель?
И я стою, трясусь, говорю:
— Привет, Питер. — А он жирный, триста-четыреста фунтов, у него длинные волосы, светлые и грязные, на нем зеленая футболка, вся морда в соусе, все руки исколоты, и я злюсь.
— Питер? — спрашиваю я. — Что за хуйню ты творишь?
— Ой, мужик, — говорит он. — Ну и что? Круто же. — Глаза вытаращил, взгляд странный такой, и тянет меня к выходу.
— А телка где?
— Снаружи, в фургоне.
Я жду, Питер стоит.
— Снаружи в фургоне? Так? — переспрашиваю я.
— Ну да. Снаружи в фургоне.
— Может, пошевелишься, или как? — предлагаю я. — Может, приведешь типа девчонку?
Он не движется. Стоит и все.
— Девчонка в фургоне? — спрашиваю я.
— Точно.
Я злюсь.
— Почему бы не приволочь эту пизду сюда, недоебок ты жирный?
Не волочет.
— Ну, мужик, — вздыхаю я. — Пошли на нее глянем.
— На кого? — спрашивает он. — На кого, мужик?
— О ком я, по-твоему?
Наконец он говорит:
— А, ну да. Мэри. Конечно. Девчонка в отрубе валяется в фургоне, она загорелая, смуглая, длинноволосая блондинка, тощая из-за наркоты, но правильная и ничего такая себе. В первую ночь спит на матрасе у меня в комнате, я на диване, а Питер сидит в кресле, за полночь смотрит телик и, кажется, пару раз выходит за едой, но я устал, злюсь и на все плюю.
Наутро Питер просит у меня денег.
— Это же куча бабок, — говорю я.
— Что это значит?
— Это значит, что ты совсем башкой ебнулся, — говорю я. — Нету у меня денег.
— Вообще? — И он начинает хихикать.
— Не похоже, что ты расстроился, — замечаю я.
— Мне тут надо парняге одному заплатить.
— Извини, отец. Просто нету.
Он больше ничего толком не говорит, лишь возвращается с Мэри в темную комнату, а я еду на автомойку в Резеду, я там работаю, когда больше ничего не делаю.
Возвращаюсь домой после весьма паршивого дня, Питер сидит в кресле, а Мэри валяется в задней комнате, слушает радио, и на столе рядом с теликом я замечаю пару ботиночек и спрашиваю Питера:
— Ты где ботиночки раздобыл, мужик?
Питер обдолбан в ноль, не отзывается, лицо — как воздушный шарик, и этот шарик тупо и страшно ухмыляется, таращится на мультики, а я смотрю на ботиночки и откуда-то слышу плач, грохот какой-то, бормотание за дверью ванной.
— Это что… шутка? — спрашиваю я. — То есть я же знаю, отец, какой ты ебанутый, я знаю, что это не шутка и, блядь, мужик, ох, блядь.
Я открываю дверь ванной и вижу пацана, маленького, беленького, белобрысого, лет десяти-одиннадцати, на рубашке лошадка, застиранные модные джинсы, руки шнуром за спиной связаны, ноги обмотаны веревкой, и еще Питер запихал ему что-то в рот, а сверху заклеил изолентой, глаза у пацана огромные, он плачет, бьется о края ванны, куда Питер его свалил, и я хлопаю дверью, бегу к Питеру, хватаю его за плечи и ору в лицо:
— Пиздадуй, какого хуя ты творишь, какого хуя ты творишь, пиздадуй ебаный?
Питер невозмутимо смотрит в телевизор.
— Он нам денег добудет, — бормочет он, пытаясь меня смахнуть.
Я сильнее стискиваю его жирные мясистые плечи и ору:
— На хуя? — паникую и замахиваюсь кулаком, со всей дури бью Питера по голове, а он не двигается. Начинает смеяться, изо рта вырывается звук, совершенно бессмысленный, я в жизни не слышал ничего похожего, хоть отдаленно.
Я бью Питера по голове еще сильнее, и где-то после шестого удара он хватает меня за руку, выворачивает так, что, кажется, она сейчас треснет пополам, и я медленно валюсь на пол, на одно колено, потом на другое, а Питер все выкручивает руку, больше не улыбается, рычит, тихо и неторопливо, всего четыре слова:
— Заткнись — блядь — на хуй.
Вздергивает мне руку, выкручивает снова, и я падаю, держась за руку, и долго-долго сижу, а потом наконец встаю, пытаюсь выпить пива, ложусь на диван, рука болит, а через некоторое время пацан в ванной перестает шуметь.
Выясняется: пацан катается на скейте перед «Галлерией» на стоянке, за которой Питер с Мэри наблюдали все утро, и Питер говорит, они «проверили, чтоб никто не видел», и Мэри (это мне сложнее всего представить, потому что вообразить ее в движении я не способен) подъезжает к пацану, когда он завязывает шнурок, Питер открывает заднюю дверь фургона и очень просто, без малейшего напряга, поднимает пацана, заталкивает в фургон, и Мэри едет сюда, а Питер мне рассказывает, что вообще-то собирался продать пацана одному знакомому вампиру из Западного Голливуда, но лучше все-таки пообщается с родителями, а деньги, которые мы получим, отдаст пидору по имени Движок, и мы поедем в Лас-Вегас или Вайоминг, а я так психую, что ни слова не могу сказать, я понятия не имею, где этот Вайоминг, и Питеру приходится показать мне в атласе, на карте, — лиловый такой, и кажется, что он очень далеко.
— Так дела не делают, — говорю я.
— Мужик, у тебя проблема, из-за нее и обломы всегда — ты не расслабляешься, мужик, все время нервничаешь.
— Да неужели?
— Это неполезно. Это, отец, вредно, — сообщает Питер. — Надо учиться плыть, скользить. Расслабляться.
Пройдет три дня, и Питер будет смотреть мультики, забудет про пацана в ванне, они с Мэри будут притворяться, что никакого пацана и не было, я буду стараться держать себя в руках, притворяться, будто знаю, что они задумали, что свершится, хотя представления не имею, что произойдет.
Я хожу на автомойку, потому что просыпаюсь, а Питер станет подогревать ложку перед теликом, и приковыляет Мэри, худая и загорелая, и Питер будет отпускать шуточки, двигая ей по вене, потом двинет себе, а перед уходом на автомойку я курю анашу, смотрю с Мэри и Питером мультики, порой слышу, как в ванне бьется пацан, психует. Мы включаем радио погромче, молимся, чтоб он прекратил, и я ссу в кухонную раковину, а посрать хожу на бензоколонку «Мобайл» через дорогу и не спрашиваю Питера или Мэри, кормят ли они пацана. Возвращаюсь с автомойки, вижу пустые коробки из «Уинчелла» и пакеты из «Макдональдса», но не знаю, сами они ели или пацану давали, а пацан за полночь ворочается в ванне, его слышно, даже если включен телик и радио, и уже надеешься, что услышит кто-нибудь снаружи, но я выхожу наружу, и ничего не слышно.
— Это только тебе, — говорит Питер. — Только тебе, мужик.
— Только мне, блядь, что?
— Мне ничего не слышно, — говорит Питер.
— Ты… врешь.
— Эй, Мэри, — зовет он. — Ты что-нибудь слышишь?
— Ее-то что толку спрашивать, мужик? — говорю я. — Она… ебнутая, мужик.
— И поэтому придется тебе что-нибудь с этим сделать, — говорит он.
— Ох, блядь, — скулю я. — Это все ты виноват, мужик.
— Виноват, что в ЛА приехал?
— В том, что пацана вот так заграбастал.
— Вот именно поэтому тебе надо что-нибудь с этим сделать.
На четвертый день Питера осеняет и он излагает план.
— Не понимаю, о чем ты, — говорю я, чуть не плача.
— Так мы пацана убьем? — повторяет он, но это уже не вопрос.
Наутро я встаю поздно, Питер с Мэри отрубились в задней комнате на матрасе, телик включен, в нем носятся ожившие шары, синие и пушистые, у них лица, эти шары гоняются друг за другом с большими молотками и мотыгами, звук приглушен, так что можно додумывать, о чем они говорят, а на кухне я открываю пиво, мочусь в раковину и даже кидаю в пасть остаток старого биг-мака со стола, жую, глотаю, надеваю новую спецовку, вот-вот уйду, но вижу, что дверь ванной чуть приоткрыта, и я крадусь осторожно, а вдруг Питер опять ночью что-нибудь с пацаном сотворил, но в итоге я и посмотреть не в силах, торопливо закрываю дверь и уезжаю в Резеду на автомойку, потому что два дня назад я вошел в ванную под кайфом, а пацан лежал на животе, штаны спущены до скрученных лодыжек, весь зад в крови, и я ушел, а потом пацан был уже вымыт, одет, даже причесан кем-то, лежит связанный, психует, во рту носок, а глаза краснее моих.
На автомойку я опаздываю, и какой-то еврей на меня орет, но я не отвечаю, иду по длинному темному тоннелю на ту сторону, я там сушу машины с парнягой, которого зовут Дурдом, он себя считает «настоящим кретином», а сегодня все желают мытых машин, а я их все сушу, плевать, что жарко, не смотрю ни на кого, ни с кем не разговариваю, кроме Дурдома.
— Я теперь даже типа и не дергаюсь, — говорю я. — Сечешь? Не шарахаюсь, ничего.
— То есть тебе типа уже болт забить? — спрашивает Дурдом. — Так? Я понятно говорю?
— Ага, — отвечаю я. — Плевать — и все дела.
Я досушиваю машину, жду из тоннеля следующую и замечаю мелкого пацана — стоит рядом. В школьной форме, смотрит, как машины из тоннеля выезжают, и от паранойи меня постепенно всего начинает ломить. Выезжает машина, Дурдом отгоняет ее ко мне.
— Это мамы моей машина, — говорит пацан.
— Да? — говорю я. — И, блядь, что теперь?
Я начинаю сушить «вольво-универсал», а пацан все стоит.
— Я уже злюсь, — говорю я. — Мне не нравится, что ты на меня пялишься.
— Почему? — спрашивает он.
— Потому что мне хочется голову тебе размозжить или типа того. — Я щурюсь от смога.
— Почему? — спрашивает он.
— Я притворюсь, будто не заметил, что ты со мной разговариваешь, — говорю я, надеясь, что он уйдет.
— Почему?
— Потому что ты, уродец, задаешь мне глупый вопрос, типа это важно, — замечаю я.
— Ты думаешь, не важно? — спрашивает пацан.
— Ты со мной разговариваешь?
Он гордо кивает.
— Не знаю, мужик, на черта тебе нужно об этом спрашивать, — вздыхаю я. — Глупый вопрос.
— Что такое «на черта»? — спрашивает пацан.
— Глупый, глупый, глупый, — бормочу я.
— Почему глупый?
— Потому что ненужный, тормоз ты чертов.
— Ненужный — это что?
С меня хватит. Я делаю шаг к пацану.
— Вали отсюда, кретин малолетний.
Пацан смеется и идет к женщине, которая пьет «Тэб» и разглядывает сумочку от Гуччи, а я быстро сушу «вольво», Дурдом рассказывает, как ночью трахался с девкой, похожей на помесь летучей мыши и большого паука, и я наконец открываю женщине с «Тэбом» и пацану дверцу, и вдруг мне так жарко, что приходится вонючей рукой вытереть лицо, а пока женщина выруливает с автомойки, пацан все пялится на меня.
Питер около десяти сваливает, потому что у него дела, говорит, что вернется к полуночи. Я сажусь смотреть телик, но пацан скребется, и я психую, так что иду в комнату, где на матрасе валяется Мэри, свет выключен, темно, окна открыты, но все равно жарко, и я смотрю на Мэри и спрашиваю, не поделиться ли с ней косяком.
Она молчит, только ужасно медленно поворачивает голову.
Я уже ухожу, и тут она говорит:
— Эй, мужик… останься… может, оста… нешься?
Я смотрю на нее.
— Хочешь знать, что я думаю?
Ее губы шевелятся, она закатывает глаза.
— …Нет.
— Я думаю: да, мужик, эта девка совсем ебанулась, — говорю я. — Я думаю, любая девка, которая с Питером тусуется, совсем ебанулась.
— А еще что ты думаешь? — шепчет она.
— Не знаю, — пожимаю плечами я. — Мне… охота. — Пауза. — Питер когда вернется? К полуночи?
— А… еще что?
— Блин, может, на этом остановимся? Поглядим, что выйдет?
— Ты… — Она сглатывает. — Не хочешь… на это глядеть.
Я сажусь к ней на матрас, и она тоже пытается сесть, но в итоге лишь прислоняется к стене и спрашивает, как у меня прошел день на работе.
— Что ты несешь? — спрашиваю я. — Ты хочешь знать, как я работаю на автомойке?
— Что… творилось? — Она делает вдох.
— Есть автомойка, — рассказываю я. — Там был чокнутый пацан. Ужасно было интересно. Может, самый интересный день в жизни у меня. — Я устал, мой косяк слишком быстро тухнет, и я тянусь через Мэри за спичками — они лежат по ту сторону матраса возле ложки и грязного полиэтиленового пакета. Поджигаю косяк и спрашиваю, как она стусовалась с Питером.
Она долго ничего не говорит, и не могу сказать, что меня это удивляет. Потом отвечает тихо и глухо, я едва слышу, наклоняюсь к ней, а она что-то бубнит, и приходится переспрашивать, а изо рта у нее тянет какой-то дохлятиной. По радио «Орлы» поют «Не бери в голову», и я пытаюсь подпевать.
— Питер сделал… кое-что плохое… в пустыне…
— Да ну? — спрашиваю я. — Я типа, блядь, не сомневаюсь. — Еще тяжка, а потом: — И что же?
Она кивает, точно благодарна, что я спросил.
— Мы в Карсоне с парнем познакомились… он нас подсадил на очень сильную… штуку. — Она облизывает губы, и мне становится грустно. — И… мы с ним тусовались… недолго… и парень был хороший, а один раз Питер уехал за пончиками… за пончиками уехал… и мы с этим парнем стали дурака валять. Хорошо было… — Она так далеко, так обдолбана, что я завожусь, а она умолкает, смотрит на меня, проверяет — точно ли я здесь и слушаю. — Питер вошел…
Моя ладонь лежит у нее на колене, а ей, похоже, все равно, и я снова киваю.
— Знаешь, что он сделал? — спрашивает она.
— Кто? Питер? Что?
— Угадай. — Она хихикает.
Я надолго задумываюсь.
— Съел… пончики?
— Он отвез парня в пустыню.
— Да ну? — Моя рука ползет по ее ляжке, костлявая такая ляжка, жесткая и вся в пыли, и я веду по ней ладонью, смахивая пыль хлопьями.
— Ага… и пальнул ему в глаз.
— Ух ты, — говорю я. — Я знаю, Питер такие вещи проделывает. Так что меня, в общем, не сильно удивляет.
— А потом давай на меня орать, содрал с парня штаны, вытащил нож и отрезал парню… эту штуку и… — Мэри умолкает, начинает хихикать, и я тоже хихикаю. — Швырнул ее мне и говорит — ты этого хотела, блядища, этого? — Она истерически хохочет, и я тоже смеюсь, и смеемся мы, кажется, довольно долго, а потом она перестает и начинает плакать, по-настоящему, задыхаясь и отхаркиваясь, и я убираю руку с ее ноги. — Мы с ним больше ни о чем не говорим, — всхлипывает она.
Я все равно пытаюсь ее отыметь, но она тугая, сухая и под кайфом, так что мне становится больно и я пока бросаю это дело. Но мне по-прежнему охота, и я пытаюсь заставить ее у меня отсосать, а она засыпает, и я пытаюсь ее поднять, прислонить к стене и выебать в рот, но ничего не выходит, и я в итоге дрочу, но не могу даже кончить.
Я просыпаюсь, потому что барабанят в дверь. Поздно, солнце высоко, в окно сочится, бьет в лицо прямо, и я встаю, озираюсь и не вижу ни Питера, ни Мэри, встаю, думаю — может, это они там в дверь колотят, иду, открываю, я устал, меня шатает, а за дверью загорелый парень, блондин, волосы уложены, фигура неплохая, на нем безрукавка, мешковатые шорты, полуботинки, темные очки «Вуарнет», и он пялится на меня, словно только обо мне всю жизнь и мечтал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23