акриловая ванна 130х70
– ревела она в ярости. – Merde, merde!
Она бросилась на прутья, колотя их мощными лапами. Я в испуге отпрянул. Но прочная клетка выдержала атаку. Врач-марокканец смеялся, видя мой ужас.
– Ладно, Лола, – сказал он, – ты произвела на гостя достаточное впечатление. Оставляем тебя в покое, дорогая. Спокойной ночи, приятных сновидений. Ты на нас не в обиде?
Женщина-сфинкс не отвечала. Она лежала, закрыв голову лапами, и, казалось, рыдала. Доктор погасил свет и мы вышли.
Он предложил мне посидеть в саду. Ассистент налил нам вина.
– Откуда взялось это создание? – спросил я, все еще не в силах прийти в себя. И, пытаясь сострить, добавил: – Не из Египта, случайно?
Он засмеялся:
– Нет, не из Египта. Из Туниса. Ее обнаружил один мой знакомый врач, большой любитель охоты. Он давно слышал от туземцев о странном существе с телом львицы и женской грудью, однако, хотя история про сфинкса была ему известна, не верил этим рассказам. Все же, когда ему показали следы, он решил пройти по ним. На четвертый день след привел в такое место, из которого его будущей пленнице было не выбраться: в узкое ущелье между отвесных гор. Его помощники блокировали один выход из ущелья, он сам направился во второй. Увидев, что перед ним за существо, он был потрясен и решил взять ее живой. Лола разорвала в клочья двух собак и трех тунисцев, прежде чем удалось накинуть на нее сеть. Коллегу тронула ее красота. Зная о моих операциях на кентаврах, он привез ее сюда, надеясь, что я смогу придать ей человеческий облик. Думаю, он был влюблен.
Доктор глотнул вина.
– Славное вино, – вздохнул он. – Я столько лет не пил приличного вина, Гедали.
Самолет с оглушительным ревом пронесся над клиникой.
– Самолет короля, – сказал доктор. – Он часто здесь летает. Думаю, что…
Я перебил его:
– Ну? Что же произошло потом?
– Что произошло? Ах, да. Ну, скоро я понял, что добиться сколько-нибудь приемлемого результата невозможно. У вас с Титой было примерно по половине человеческого тела, а передние ноги вполне могли заменить человеческие. У Лолы от человека только голова и бюст. После операции, даже в случае удачи, она превратилась бы в еще более странного уродца: карлика на львиных лапах. Я так и сказал коллеге. Он был настолько огорчен, что предпочел уехать, оставив сфинкса мне. Буквально через несколько дней он умер от сердечного приступа. Слишком впечатлительный был человек, верил в проклятья, в колдовство, что его, по всей видимости, и убило. Лола осталась у меня. Сначала она и видеть меня не желала – даже теперь временами готова наброситься, как ты сам мог убедиться, – но мало-помалу мне удалось завоевать ее доверие. Я научил ее французскому языку… Она большая умница: схватывает все на лету. Много читает. Но неразговорчива. До сих пор я мало знаю о ее жизни.
Он осушил бокал.
– Превосходное вино. Просто превосходное. Так вот, как я уже говорил, стало ясно, что оперировать ее невозможно. Возник вопрос: что с ней делать? Признаюсь, у меня мелькнула мысль начать показывать ее публике. Можно было бы неплохо заработать; уже тогда я испытывал финансовые затруднения, деньги бы не помешали. Я осторожно заговорил с ней об этом. Она пришла в ярость, закричала, что скорее умрет. Я решил ее не травмировать, Гедали. Сам видишь: я теперь всего лишь старый разорившийся врач, которому в прошлом не чужды были сомнительные делишки, – однако остатки достоинства во мне все же сохранились. Я выделил Лоле эту палату, создав все возможные условия; не знаю, заметил ли ты, но там даже есть телевизор. Ты видел клетку, но это не просто тюрьма. Она нужна для того, чтобы сдерживать приступы ярости, которым Лола порой подвержена, кстати, как я тебе говорил, не так уж редко. В конце концов клетка служит для ее же безопасности; она сама это признает. Бедная Лола. В глубине души, говорит она, я дикий зверь.
Он засмеялся.
– Дикий зверь? Нет, Гедали. Несчастная девушка – вот кто она. Одинокая. Загадочная.
Я спросил, можно ли мне с ней поговорить. Он взглянул на меня: некоторое недоверие, может, что-то вроде ревности мелькнуло в этом взгляде. Однако он умел скрывать свои чувства:
– Как хочешь… Не знаю, станет ли она с тобой разговаривать. Попробуй отнести ей завтрак. Если дашь денег, я попрошу утром купить жареного барашка. Она его очень любит.
В эту, вторую мою ночь в клинике я опять не спал. Ходил по саду, слишком возбужденный, чтобы заснуть. Столько переживаний. И какой силы. Что я наделал? На что иду? – спрашивал я себя, опомнившись, хотя и не вполне. Да, я опомнился и теперь винил себя за то, что поддался слепому порыву, за то, что бросил жену, детей, друзей, за то, что сел в самолет, и за то, что прилетел в Марокко, и за то, что приехал к врачу, и за то, что сказал ему о желании снова стать кентавром. Что послужило толчком ко всему этому, к этой цепной реакции безумств? То, что я увидел Титу в объятиях кентавра? Его гибель? Это верно: Тита обнималась с кентавром, кентавр бежал и был убит. Так не лучше ли было сказать: Тита, иди сюда, поговорим, разберемся, что все-таки произошло, что было на самом деле, а что померещилось? Ну? Разве не лучше? Но нет, вместо этого Гедали развернулся на сто восемьдесят градусов – и был таков. Махнул в Марокко, будто в соседний кинотеатр. Не лучше ли было хотя бы посоветоваться с Паулу?
Чем не подходящие вопросы для человека, пришедшего в себя? Но опомнился я не вполне, я все еще висел между землей и небом, подобно крылатому коню, я все еще описывал стремительные круги в облаках на такой высоте, что в голове у меня звенело. Нет бы ответить на свои собственные вопросы. Но вместо этого я то улыбался по-идиотски, то по-идиотски всхлипывал, отдаваясь на волю головокружению, иными словами, предпочитая откровенно не понимать, что происходит и что должно произойти, позволяя себе думать о Лоле, чей образ заслонял все на свете. Увидев то, что увидел я, любой бы спросил себя: да жил ли я до сих пор? Жизнь это была или сон? – настолько мощным было впечатление от этого небывалого существа, от красавицы-сфинкса. Все, что казалось важным, значительным, терялось, переставало существовать в сравнении со сфинксом. Семья? Сфинкс. Работа? Сфинкс. Друзья? Сфинкс. Дом? Сфинкс. Машина? Сфинкс. Одежда? Сфинкс. Хорошо прожаренный бифштекс? Сфинкс. По воздействию на чувства не существовало ничего равного сфинксу. И по необычайности. Даже образ кентавра, несущегося вскачь по пампасам, померк перед сфинксом. Даже образ женщины-кентавра, несущейся вскачь по пампасам. Далее образ пары влюбленных кентавров, несущихся вскачь по пампасам.
Лола. Я ходил мимо ее палаты. Окно было замуровано: несомненно, предосторожность врача против нежелательных вторжений. Но я угадывал, что она делает там, внутри. Сначала ходила по клетке, как я по саду, теперь стоит неподвижно, как я, смотрит, как и я, в одну точку и думает обо мне, как я о ней.
Я не мог дождаться рассвета, так мне не терпелось снова увидеть ее.
Утром молчаливый санитар принес мне поднос с жареным барашком. Я поспешил с ним к Лоле.
Волнение и страх терзали меня, когда я входил в ее комнату. Как-то мы встретимся? Станет ли она со мной разговаривать? Примет ли пищу из моих рук?
Лола лежала на животе в своей клетке и читала книгу. Когда я вошел, она переворачивала страницу и, поскольку тяжелые и толстые лапы не годились для таких тонких манипуляций, делала это языком. Трогательная сцена. Я расчувствовался.
– Bonjour Здравствуй (фр.).
, Лола.
Она взглянула на меня равнодушно и не ответила на приветствие. Я принес тебе завтрак, Лола, сказал я. И добавил: это жареный барашек.
Она живо обернулась, сверкнув глазами. Но тут же попыталась притвориться равнодушной.
– Хорошо. Поставь, пожалуйста, сюда, в клетку.
Через прутья клетки я протянул ей поднос. Она оттолкнула книгу в сторону и принялась за еду. Мое присутствие явно смущало ее, но я был не в состоянии уйти. Женщина-львица заворожила меня.
Передними лапами она быстро разодрала барашка. Однако на то, как она ела, наклоняясь и хватая куски ртом, смотреть было тяжело.
– Помочь? – спросил я.
– Не надо, – ответила она сухо, и я тут же понял, что зря вмешался, что это было глупо. Мне оставалось только молча смотреть на нее.
Вблизи она вызывала еще большее восхищение. Что-то невольно приковывало мой взгляд к ее красивому, энергичному лицу. Может быть, идеально очерченный рот с удивительно ровными и мелкими зубами? Или глаза?
Внезапно я понял: укротительницу – вот кого напоминала мне Лола. Она была, конечно, намного моложе и не такая белокожая, как та, тем не менее сходство бросалось в глаза. Укротительница. Где-то она сейчас? А девушка из особняка?
Можешь забрать поднос, сказала Лола; она уже позавтракала. Я подошел, сунул руку в клетку и – величайший риск! – быстрым, но робким движением провел по ее волосам. Да, это было рискованно: она могла одним ударом разодрать мне руку в клочья. Однако ничего подобного не сделала. Просто замерла, уставившись в одну точку. А потом уткнулась лицом в передние лапы. Я взял поднос и вышел.
Мне довольно скоро удалось завоевать ее доверие.
Мы подолгу разговаривали. Она вовсе не была такой немногословной, как говорил доктор, со мной она любила поговорить. Так мне стала известна история ее жизни. Родилась она, в отличие от меня, не у женщины, а у львицы. Поначалу сородичи отвергали ее, относились к ней как к парии, как к одной из тех, кому бросают объедки, но к четырем годам, после того, как она задрала своего первого негра, признали своей. С тех пор Лола кочевала вместе со стаей по горам северной Африки. Нелегкая жизнь: то погоня за газелями, то ночные нападения на стада, и вечный страх перед охотниками, которые все более изощренными способами уничтожали ее товарищей. И назойливость молодых львов, которым она нужна была как самка.
– Но если честно, – говорила она с гримасой отвращения, – я ими брезговала: эти их вонючие гривы, этот идиотский взгляд. Я не позволяла им покрыть себя, несмотря на желание, от которого часто носилась по полям в поисках какого-нибудь озера, чтобы окунуть в воду горящее лицо.
И наконец – плен и заключение в клинике:
– Доктор мне очень нравится. Он прекрасно обходится со мной, я уважаю его, как отца. Иногда он, правда, нарочно злит меня, называет животным и так далее. Но я не жалуюсь. У меня тоже бывают приступы ярости, а он, хотя это и опасно – ведь в душе я зверь, – держит меня тут, заботится обо мне, часто отказывая себе в самом необходимом.
Долгие беседы. Я снаружи клетки, она внутри, в своей любимой позе: лежа на животе, передние лапы скрещены, голова слегка склонена, длинные волосы падают на груди, прекрасные груди, трепещущие, когда она смеется. До чего хороша!
Однажды я ее поцеловал. Что-то трогательное было в этом первом поцелуе между прутьями клетки: я, обхватив ее голову ладонями, искал губами ее губы, она слабо протестовала, но потом ответила на мой поцелуй со всей страстью.
– Зачем ты это делаешь, Гедали, – бормотала она почти жалобно. Я молчал, потому что сам не знал ответа. В том ли дело, что у нее удивительно красивое лицо? (И тело львицы?) Или в том, что уже давно я не был с женщиной? А может, я целовал ее из сострадания? Или из-за какой-то извращенной тяги к ней? Не знаю. Однако она влюбилась в меня, несчастное создание. Влюбилась сразу и горячо.
Мы только целовались. Я по-прежнему приносил ей еду; входя, заставал ее расхаживающей по клетке и бьющей от нетерпения хвостом. При виде меня она радостно улыбалась; ей было не до еды, ей надо было целоваться: она просовывала голову между прутьями и мы целовались долго-долго. Иногда я по какой-то причине опаздывал; она расстраивалась или приходила в ярость и колотила лапами по прутьям клетки – зрелище, всякий раз заставлявшее меня внутренне содрогнуться.
Одни поцелуи ее больше не удовлетворяли. Ласкай мне грудь, просила она. Я ласкал ей грудь. Это сводило ее с ума. Так она мне говорила: ах, Гедали, ты сводишь меня с ума.
Однажды, после долгого поцелуя, она пристально посмотрела мне в глаза:
– У меня к тебе просьба.
Мгновение поколебавшись, она проговорила быстро и глухо:
– Я хочу, чтобы ты лег со мной, Гедали. Сначала я подумал, что она шутит. Близость
с ней? Я никогда ни о чем подобном не думал, даже в минуты крайнего возбуждения. Пойти на близость с ней? Нет. Если уж мне приспичит, я найду себе женщину в каком-нибудь городском кабаре. А Лола? Нет. Целовать ее – пожалуйста. Но заниматься с ней любовью? Она заметила мои колебания:
– Прошу тебя, Гедали. Что тут такого? Ты ведь был кентавром и занимался любовью с самкой кентавра.
Я не знал, что сказать.
– Ты не любишь меня, Гедали? – теперь глаза ее наполнились слезами. – Я тебе не нравлюсь?
– Дело не в этом, – ответил я. – Просто… В отчаянии, под ее пристальным взглядом,
я искал хоть какого-нибудь объяснения. Вдруг меня осенило:
– Но я ведь далее не могу войти, Лола: клетка заперта на замок.
Ответ ее был мгновенным. С лукавой улыбкой (бедняжка!) она выпалила:
– Так укради у доктора ключ, Гедали! Это легко: старик забывает ключи повсюду. Однажды оставил их здесь, в этой комнате. Будь у меня руки…
Она замолчала, опустила глаза, страдая от унижения: это было выше ее сил. Я казался себе жалким червем, подонком. Взяв ее лицо в ладони, я поцеловал ее:
– Хорошо, родная. Скоро мы будем рядом.
Странное совпадение: на следующий день доктор отправился в город, оставив дверь кабинета открытой. Проходя мимо, я увидел на столе связку ключей.
Недолгое замешательство. Быстрый взгляд по сторонам – нет, молчаливого ассистента поблизости не видно – и вот я в кабинете. Ключ от клетки обнаружен мгновенно (на нем была выгравирована буква «Л»), оставалось только отделить его от связки и выйти так же неслышно, как вошел.
Ночью сижу у себя в комнате, ключ в руке. Не могу решиться.
Лола? Да, лицо необыкновенной красоты – и жадные губы – и изумительные груди – и у меня так давно не было женщины… Но только ведь она не женщина. Женское лицо, женская грудь. И тело зверя. Шкура, шерсть, хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Она бросилась на прутья, колотя их мощными лапами. Я в испуге отпрянул. Но прочная клетка выдержала атаку. Врач-марокканец смеялся, видя мой ужас.
– Ладно, Лола, – сказал он, – ты произвела на гостя достаточное впечатление. Оставляем тебя в покое, дорогая. Спокойной ночи, приятных сновидений. Ты на нас не в обиде?
Женщина-сфинкс не отвечала. Она лежала, закрыв голову лапами, и, казалось, рыдала. Доктор погасил свет и мы вышли.
Он предложил мне посидеть в саду. Ассистент налил нам вина.
– Откуда взялось это создание? – спросил я, все еще не в силах прийти в себя. И, пытаясь сострить, добавил: – Не из Египта, случайно?
Он засмеялся:
– Нет, не из Египта. Из Туниса. Ее обнаружил один мой знакомый врач, большой любитель охоты. Он давно слышал от туземцев о странном существе с телом львицы и женской грудью, однако, хотя история про сфинкса была ему известна, не верил этим рассказам. Все же, когда ему показали следы, он решил пройти по ним. На четвертый день след привел в такое место, из которого его будущей пленнице было не выбраться: в узкое ущелье между отвесных гор. Его помощники блокировали один выход из ущелья, он сам направился во второй. Увидев, что перед ним за существо, он был потрясен и решил взять ее живой. Лола разорвала в клочья двух собак и трех тунисцев, прежде чем удалось накинуть на нее сеть. Коллегу тронула ее красота. Зная о моих операциях на кентаврах, он привез ее сюда, надеясь, что я смогу придать ей человеческий облик. Думаю, он был влюблен.
Доктор глотнул вина.
– Славное вино, – вздохнул он. – Я столько лет не пил приличного вина, Гедали.
Самолет с оглушительным ревом пронесся над клиникой.
– Самолет короля, – сказал доктор. – Он часто здесь летает. Думаю, что…
Я перебил его:
– Ну? Что же произошло потом?
– Что произошло? Ах, да. Ну, скоро я понял, что добиться сколько-нибудь приемлемого результата невозможно. У вас с Титой было примерно по половине человеческого тела, а передние ноги вполне могли заменить человеческие. У Лолы от человека только голова и бюст. После операции, даже в случае удачи, она превратилась бы в еще более странного уродца: карлика на львиных лапах. Я так и сказал коллеге. Он был настолько огорчен, что предпочел уехать, оставив сфинкса мне. Буквально через несколько дней он умер от сердечного приступа. Слишком впечатлительный был человек, верил в проклятья, в колдовство, что его, по всей видимости, и убило. Лола осталась у меня. Сначала она и видеть меня не желала – даже теперь временами готова наброситься, как ты сам мог убедиться, – но мало-помалу мне удалось завоевать ее доверие. Я научил ее французскому языку… Она большая умница: схватывает все на лету. Много читает. Но неразговорчива. До сих пор я мало знаю о ее жизни.
Он осушил бокал.
– Превосходное вино. Просто превосходное. Так вот, как я уже говорил, стало ясно, что оперировать ее невозможно. Возник вопрос: что с ней делать? Признаюсь, у меня мелькнула мысль начать показывать ее публике. Можно было бы неплохо заработать; уже тогда я испытывал финансовые затруднения, деньги бы не помешали. Я осторожно заговорил с ней об этом. Она пришла в ярость, закричала, что скорее умрет. Я решил ее не травмировать, Гедали. Сам видишь: я теперь всего лишь старый разорившийся врач, которому в прошлом не чужды были сомнительные делишки, – однако остатки достоинства во мне все же сохранились. Я выделил Лоле эту палату, создав все возможные условия; не знаю, заметил ли ты, но там даже есть телевизор. Ты видел клетку, но это не просто тюрьма. Она нужна для того, чтобы сдерживать приступы ярости, которым Лола порой подвержена, кстати, как я тебе говорил, не так уж редко. В конце концов клетка служит для ее же безопасности; она сама это признает. Бедная Лола. В глубине души, говорит она, я дикий зверь.
Он засмеялся.
– Дикий зверь? Нет, Гедали. Несчастная девушка – вот кто она. Одинокая. Загадочная.
Я спросил, можно ли мне с ней поговорить. Он взглянул на меня: некоторое недоверие, может, что-то вроде ревности мелькнуло в этом взгляде. Однако он умел скрывать свои чувства:
– Как хочешь… Не знаю, станет ли она с тобой разговаривать. Попробуй отнести ей завтрак. Если дашь денег, я попрошу утром купить жареного барашка. Она его очень любит.
В эту, вторую мою ночь в клинике я опять не спал. Ходил по саду, слишком возбужденный, чтобы заснуть. Столько переживаний. И какой силы. Что я наделал? На что иду? – спрашивал я себя, опомнившись, хотя и не вполне. Да, я опомнился и теперь винил себя за то, что поддался слепому порыву, за то, что бросил жену, детей, друзей, за то, что сел в самолет, и за то, что прилетел в Марокко, и за то, что приехал к врачу, и за то, что сказал ему о желании снова стать кентавром. Что послужило толчком ко всему этому, к этой цепной реакции безумств? То, что я увидел Титу в объятиях кентавра? Его гибель? Это верно: Тита обнималась с кентавром, кентавр бежал и был убит. Так не лучше ли было сказать: Тита, иди сюда, поговорим, разберемся, что все-таки произошло, что было на самом деле, а что померещилось? Ну? Разве не лучше? Но нет, вместо этого Гедали развернулся на сто восемьдесят градусов – и был таков. Махнул в Марокко, будто в соседний кинотеатр. Не лучше ли было хотя бы посоветоваться с Паулу?
Чем не подходящие вопросы для человека, пришедшего в себя? Но опомнился я не вполне, я все еще висел между землей и небом, подобно крылатому коню, я все еще описывал стремительные круги в облаках на такой высоте, что в голове у меня звенело. Нет бы ответить на свои собственные вопросы. Но вместо этого я то улыбался по-идиотски, то по-идиотски всхлипывал, отдаваясь на волю головокружению, иными словами, предпочитая откровенно не понимать, что происходит и что должно произойти, позволяя себе думать о Лоле, чей образ заслонял все на свете. Увидев то, что увидел я, любой бы спросил себя: да жил ли я до сих пор? Жизнь это была или сон? – настолько мощным было впечатление от этого небывалого существа, от красавицы-сфинкса. Все, что казалось важным, значительным, терялось, переставало существовать в сравнении со сфинксом. Семья? Сфинкс. Работа? Сфинкс. Друзья? Сфинкс. Дом? Сфинкс. Машина? Сфинкс. Одежда? Сфинкс. Хорошо прожаренный бифштекс? Сфинкс. По воздействию на чувства не существовало ничего равного сфинксу. И по необычайности. Даже образ кентавра, несущегося вскачь по пампасам, померк перед сфинксом. Даже образ женщины-кентавра, несущейся вскачь по пампасам. Далее образ пары влюбленных кентавров, несущихся вскачь по пампасам.
Лола. Я ходил мимо ее палаты. Окно было замуровано: несомненно, предосторожность врача против нежелательных вторжений. Но я угадывал, что она делает там, внутри. Сначала ходила по клетке, как я по саду, теперь стоит неподвижно, как я, смотрит, как и я, в одну точку и думает обо мне, как я о ней.
Я не мог дождаться рассвета, так мне не терпелось снова увидеть ее.
Утром молчаливый санитар принес мне поднос с жареным барашком. Я поспешил с ним к Лоле.
Волнение и страх терзали меня, когда я входил в ее комнату. Как-то мы встретимся? Станет ли она со мной разговаривать? Примет ли пищу из моих рук?
Лола лежала на животе в своей клетке и читала книгу. Когда я вошел, она переворачивала страницу и, поскольку тяжелые и толстые лапы не годились для таких тонких манипуляций, делала это языком. Трогательная сцена. Я расчувствовался.
– Bonjour Здравствуй (фр.).
, Лола.
Она взглянула на меня равнодушно и не ответила на приветствие. Я принес тебе завтрак, Лола, сказал я. И добавил: это жареный барашек.
Она живо обернулась, сверкнув глазами. Но тут же попыталась притвориться равнодушной.
– Хорошо. Поставь, пожалуйста, сюда, в клетку.
Через прутья клетки я протянул ей поднос. Она оттолкнула книгу в сторону и принялась за еду. Мое присутствие явно смущало ее, но я был не в состоянии уйти. Женщина-львица заворожила меня.
Передними лапами она быстро разодрала барашка. Однако на то, как она ела, наклоняясь и хватая куски ртом, смотреть было тяжело.
– Помочь? – спросил я.
– Не надо, – ответила она сухо, и я тут же понял, что зря вмешался, что это было глупо. Мне оставалось только молча смотреть на нее.
Вблизи она вызывала еще большее восхищение. Что-то невольно приковывало мой взгляд к ее красивому, энергичному лицу. Может быть, идеально очерченный рот с удивительно ровными и мелкими зубами? Или глаза?
Внезапно я понял: укротительницу – вот кого напоминала мне Лола. Она была, конечно, намного моложе и не такая белокожая, как та, тем не менее сходство бросалось в глаза. Укротительница. Где-то она сейчас? А девушка из особняка?
Можешь забрать поднос, сказала Лола; она уже позавтракала. Я подошел, сунул руку в клетку и – величайший риск! – быстрым, но робким движением провел по ее волосам. Да, это было рискованно: она могла одним ударом разодрать мне руку в клочья. Однако ничего подобного не сделала. Просто замерла, уставившись в одну точку. А потом уткнулась лицом в передние лапы. Я взял поднос и вышел.
Мне довольно скоро удалось завоевать ее доверие.
Мы подолгу разговаривали. Она вовсе не была такой немногословной, как говорил доктор, со мной она любила поговорить. Так мне стала известна история ее жизни. Родилась она, в отличие от меня, не у женщины, а у львицы. Поначалу сородичи отвергали ее, относились к ней как к парии, как к одной из тех, кому бросают объедки, но к четырем годам, после того, как она задрала своего первого негра, признали своей. С тех пор Лола кочевала вместе со стаей по горам северной Африки. Нелегкая жизнь: то погоня за газелями, то ночные нападения на стада, и вечный страх перед охотниками, которые все более изощренными способами уничтожали ее товарищей. И назойливость молодых львов, которым она нужна была как самка.
– Но если честно, – говорила она с гримасой отвращения, – я ими брезговала: эти их вонючие гривы, этот идиотский взгляд. Я не позволяла им покрыть себя, несмотря на желание, от которого часто носилась по полям в поисках какого-нибудь озера, чтобы окунуть в воду горящее лицо.
И наконец – плен и заключение в клинике:
– Доктор мне очень нравится. Он прекрасно обходится со мной, я уважаю его, как отца. Иногда он, правда, нарочно злит меня, называет животным и так далее. Но я не жалуюсь. У меня тоже бывают приступы ярости, а он, хотя это и опасно – ведь в душе я зверь, – держит меня тут, заботится обо мне, часто отказывая себе в самом необходимом.
Долгие беседы. Я снаружи клетки, она внутри, в своей любимой позе: лежа на животе, передние лапы скрещены, голова слегка склонена, длинные волосы падают на груди, прекрасные груди, трепещущие, когда она смеется. До чего хороша!
Однажды я ее поцеловал. Что-то трогательное было в этом первом поцелуе между прутьями клетки: я, обхватив ее голову ладонями, искал губами ее губы, она слабо протестовала, но потом ответила на мой поцелуй со всей страстью.
– Зачем ты это делаешь, Гедали, – бормотала она почти жалобно. Я молчал, потому что сам не знал ответа. В том ли дело, что у нее удивительно красивое лицо? (И тело львицы?) Или в том, что уже давно я не был с женщиной? А может, я целовал ее из сострадания? Или из-за какой-то извращенной тяги к ней? Не знаю. Однако она влюбилась в меня, несчастное создание. Влюбилась сразу и горячо.
Мы только целовались. Я по-прежнему приносил ей еду; входя, заставал ее расхаживающей по клетке и бьющей от нетерпения хвостом. При виде меня она радостно улыбалась; ей было не до еды, ей надо было целоваться: она просовывала голову между прутьями и мы целовались долго-долго. Иногда я по какой-то причине опаздывал; она расстраивалась или приходила в ярость и колотила лапами по прутьям клетки – зрелище, всякий раз заставлявшее меня внутренне содрогнуться.
Одни поцелуи ее больше не удовлетворяли. Ласкай мне грудь, просила она. Я ласкал ей грудь. Это сводило ее с ума. Так она мне говорила: ах, Гедали, ты сводишь меня с ума.
Однажды, после долгого поцелуя, она пристально посмотрела мне в глаза:
– У меня к тебе просьба.
Мгновение поколебавшись, она проговорила быстро и глухо:
– Я хочу, чтобы ты лег со мной, Гедали. Сначала я подумал, что она шутит. Близость
с ней? Я никогда ни о чем подобном не думал, даже в минуты крайнего возбуждения. Пойти на близость с ней? Нет. Если уж мне приспичит, я найду себе женщину в каком-нибудь городском кабаре. А Лола? Нет. Целовать ее – пожалуйста. Но заниматься с ней любовью? Она заметила мои колебания:
– Прошу тебя, Гедали. Что тут такого? Ты ведь был кентавром и занимался любовью с самкой кентавра.
Я не знал, что сказать.
– Ты не любишь меня, Гедали? – теперь глаза ее наполнились слезами. – Я тебе не нравлюсь?
– Дело не в этом, – ответил я. – Просто… В отчаянии, под ее пристальным взглядом,
я искал хоть какого-нибудь объяснения. Вдруг меня осенило:
– Но я ведь далее не могу войти, Лола: клетка заперта на замок.
Ответ ее был мгновенным. С лукавой улыбкой (бедняжка!) она выпалила:
– Так укради у доктора ключ, Гедали! Это легко: старик забывает ключи повсюду. Однажды оставил их здесь, в этой комнате. Будь у меня руки…
Она замолчала, опустила глаза, страдая от унижения: это было выше ее сил. Я казался себе жалким червем, подонком. Взяв ее лицо в ладони, я поцеловал ее:
– Хорошо, родная. Скоро мы будем рядом.
Странное совпадение: на следующий день доктор отправился в город, оставив дверь кабинета открытой. Проходя мимо, я увидел на столе связку ключей.
Недолгое замешательство. Быстрый взгляд по сторонам – нет, молчаливого ассистента поблизости не видно – и вот я в кабинете. Ключ от клетки обнаружен мгновенно (на нем была выгравирована буква «Л»), оставалось только отделить его от связки и выйти так же неслышно, как вошел.
Ночью сижу у себя в комнате, ключ в руке. Не могу решиться.
Лола? Да, лицо необыкновенной красоты – и жадные губы – и изумительные груди – и у меня так давно не было женщины… Но только ведь она не женщина. Женское лицо, женская грудь. И тело зверя. Шкура, шерсть, хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30