https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/Am-Pm/
Что касается меня, — продолжал он, обращаясь к нам и грациозным жестом снимая свою помятую шляпу, — то я покорный слуга ваших сиятельств.
Я горячо поблагодарил его, хотя и был поражен его видом. Плащ его был в лохмотьях, спускавшиеся до колен панталоны, когда-то очень красивые, теперь были покрыты грязью, а кружева все оборваны. Он выступал с забавной гордостью и имел вид предводителя шайки кондотьеров. Но, тем не менее, он оказал нам услугу, и Жан был избавлен от всяких дальнейших хлопот с лошадьми. Кроме того, нельзя не уважать храбрость, а он без сомнения был храбрецом.
— Вы ведь из Орлеана, — сказал он довольно вежливо, но скорее утвердительно, а не в виде вопроса.
— Да, — отвечал я, немало удивленный. — Разве вы заметили откуда мы подъехали?
— Нет, но я посмотрел на ваши сапоги, господа, — отвечал он. — Если на них белая пыль, то их хозяева приехали с севера, красная пыль — с юга. Видите теперь?
— Да, я вижу, — сказал я с изумлением. — Вы прошли должно быть строгую школу, мсье Бюре.
— У строгих учителей бывают сметливые ученики, — отвечал он с усмешкой, и ответ этот мне пришлось припомнить впоследствии.
— Ведь вы также из Орлеана? — спросил я, когда мы собрались идти в дом.
— Да, также из Орлеана, господа, но раньше вас. Я везу письма, весьма важные письма, — сказал он с таким видом, как будто удостаивал нас своим доверием, потом он гордо выпрямился, бросил строгий взгляд на прислугу у конюшни, похлопал себя несколько раз по груди и, в заключение всего, закручивая свои усы, подмигнул девушке, жевавшей у окна соломинку.
Я опасался, что нам будет трудно отделаться от него, но оказалось наоборот. Он с видимым удовольствием выслушал вторичное выражение нашей признательности, поклонился нам, как и прежде сильно взмахнув шляпой, и удалился с важным видом испанца, напевая известную тогда песенку:
— Ce petit homme tant joli!
Oui toujours cause et toujours rit,
Oui toujouis baise sa mignonne,
Dieu gard' de mal ce petit homme!
При входе нас встретил хозяин гостиницы и с видимым любопытством, написанным на лице, спросил нас, потирая руки и низко кланяясь:
— Из Парижа, сеньоры, или с юга?
— С юга, — отвечал я, — из Орлеана, голодные и усталые, хозяин.
— А! — воскликнул он, пропуская мимо ушей последние слова, и удовольствие засветилось в его маленьких глазках. — Вы верно не знаете последней новости, — при этом он остановился в узком коридоре, которым мы шли, и высоко поднял лампу, желая увидеть выражение наших лиц.
— Новости?! — отвечал я недовольным тоном, мучимый усталостью и голодом. — Мы ничего не слышали, и самой лучшей вестью для нас теперь будет сообщение, что для нас готовится ужин.
Но даже и этот мой ответ не охладил его желания поскорее сообщить нам свою новость.
— Адмирал де Колиньи, — сказал он, едва переводя дух от волнения, — разве вы не слыхали, что с ним случилось?
— С адмиралом? Нет, а что такое? — спросил я быстро, заинтересовавшись наконец его известием.
Но здесь я должен сделать небольшое отступление от своего рассказа. Некоторые из моих сверстников припомнят, а молодежь, быть может, слышала от других, что в это время всею Францией управляла итальянка королева-мать. Главной целью Катерины Медичи было сохранить влияние на сына — бесхарактерного и слабого Карла IX , уже тогда приговоренным к ранней могиле. Второй ее задачей было сохранение престижа королевской власти путем уравновешивания сил двух враждующих партий — гугенотов и католиков, в виду этого она заигрывала то с одной, то с другой партией. В данный момент она удостаивала особым вниманием гугенотов. Их предводители, адмирал Гаспар де Колиньи, король Наваррский и принц Конде, явно пользовались большим расположением с ее стороны, между тем как вожаки другой партии — герцог Гиз и два кардинала из его дома, Лоррен и де Гиз, были в опале. Даже их сторонник при дворе — сын королевы, Генрих Анжуйский, по-видимому, не в состоянии был склонить ее на сторону последних.
Таково было видимое положение вещей в августе 1572 г., но ходили слухи, что Колиньи, воспользовавшись своим новым назначением при дворе, удалось приобрести такое влияние над молодым королем, что даже грозила опасность и самой Катерине Медичи. Поэтому-то адмирал, на которого гугенотская часть Франции смотрела как на своего вождя, был в это время предметом особенного внимания для всех. Партия Гизов, считавшая его убийцей герцога Гиза, ненавидела его, пожалуй, еще с большей силой, чем сила той привязанности, которую питали к нему его друзья и сторонники.
Тем не менее, многие и не из числа гугенотов относились к нему с большим уважением, как к Великому Французу и храброму воину. В нашей семье, хотя мы и придерживались старинной веры и принадлежали к другой партии, мы часто слышали о нем много хорошего. Виконт всегда отзывался о нем как о великом человеке, хотя и заблуждавшемся, но мужественном, честном и даровитом, несмотря на все его ошибки. Поэтому, когда наш хозяин произнес его имя, я позабыл даже о своем голоде.
— В него стреляли вчера, сеньоры, в то время, как он проезжал по улице Фосс, — проговорил он вполголоса. — Пока неизвестно, выживет ли он. Весь Париж в волнении, и многие опасаются беспорядков.
— Но кто же осмелился напасть на него? — спросил я с некоторым сомнением. — Ведь у него была охранная грамота от самого короля.
Хозяин наш ничего не ответил на это, а только пожал плечами и, открыв дверь, ввел нас в общую столовую.
Здесь уже были сделаны некоторые приготовления на одном конце большого стола для нашего ужина. На другом конце сидел пожилой человек в богатом, но незамысловатого покроя костюме. Его большая голова с коротко остриженными волосами и решительное, серьезное лицо с массивными челюстями и глубокими морщинами — все это внушало почтение, независимое от его одежды. Мы поклонились ему, занимая свои места. Он ответил на наше приветствие, бросив на нас проницательный взгляд, и принялся опять за свой ужин. Я заметил, что его шпага с перевязью была прислонена к ручке кресла, а на столе подле него лежал заряженный пистолет. Два лакея стояли за ним и носили на своих ливреях такой же значок, какой я заметил на прислуге во дворе.
Мы разговаривали вполголоса, чтобы его не обеспокоить. Нападение на Колиньи, если только это известие верно, имело для нас большое значение. Если уж такому знаменитому гугеноту, пользовавшемуся расположением короля, могла угрожать опасность в Париже, то каким же опасностям там подвергался Паван! Мы надеялись найти город в полном спокойствии. Что если там уже начались смуты… Все это в пользу Безера, и тем меньше шансов на успех дела бедной Кит.
Наш сотрапезник между тем закончил свой ужин, но продолжал сидеть за столом, посматривая на нас с явным любопытством. Наконец он заговорил.
— Едете в Париж, молодые сеньоры? — спросил он резким повелительным тоном.
Мы отвечали утвердительно.
— Завтра? — спросил он опять.
— Да, — отвечали мы, ожидая, что он будет продолжать разговор.
Но он вместо этого впал в глубокое молчание, устремив неподвижный взгляд на стол. Занятые едой и разговором, мы уже почти забыли о его присутствии, когда, подняв глаза, я был поражен, увидев его у моего кресла. Он держал в руках клочок бумаги. Я вздрогнул — такое у него было серьезное лицо. Но, заметив, что в комнате появилось еще несколько других посетителей более скромного звания, я догадался, что он хотел сообщить нам что-то по секрету, и поспешил взять у него бумажку, на которой было написано только три слова: «Va chasser I'Idole» . Я взглянул на него вопросительно, ничего не понимая. Вслед за мной Сент-Круа с тем же результатом глубокомысленно изучил записку. Мари ее и нечего было передавать.
— Вы не понимаете? — сказал незнакомец, положив записку в мешочек, висевший на его поясе.
— Нет, — отвечал я, качая головою.
В знак уважения мы поднялись со своих мест и стояли теперь вокруг него.
— Значит нечего опасаться, — отвечал он, посмотрев на нас вполне добродушно. — Нечего. Поезжайте своей дорогой. Но у меня есть сын там… Немного моложе вас, сеньоры. И если бы вы поняли, я сказал бы вам: «Вернитесь назад». И без того достаточно овечек для стрижки.
С этими загадочными словами он повернулся и хотел уйти, но Круазет прикоснулся к его руке.
— Позвольте спросить, — сказал в волнении мальчик, — правда ли, что вчера был ранен адмирал Колиньи?
— Это правда, — отвечал он, обращая свои печальные глаза на мальчика, и в них мелькнуло ласковое выражение. — Это правда, дитя мое, — продолжал он каким-то торжественным тоном. — Господь часто испытывает своих избранных. Да простит мне Бог эти слова, и часто лишает рассудка тех, кто обречен Им на смерть.
И опять ласка засветилась в его взгляде, брошенном на Круазета: мы с Мари были смуглы и казались грубыми рядом с этим малышом. Затем незнакомец отвернулся и с каким-то странным возбуждением стукнул об пол своею тростью с золотым набалдашником. Резким голосом он окликнул своих лакеев, один из которых понес перед ним два подсвечника, а другой — пистолет, и, как нам показалось, несколько рассерженный вышел из комнаты.
Когда я спустился вниз рано утром, первым я встретил Блеза Бюре. Он имел вид еще более разбойничий и обтрепанный, чем при вечернем освещении. Но он вежливо поклонился, что отчасти расположило меня в его пользу, ибо с другими он вежливостью не отличался. Так всегда бывает: чем злее собака, тем более мы ценим ее внимание.
Я спросил его, кто такой был дворянин-гугенот, ужинавший вместе с нами (то, что он был гугенотом, не подлежало сомнению).
— Барон де Рони, — отвечал он, прибавив с насмешкою: — Это осторожный человек! Если б они все были похожи на него — с глазами на затылке и заряженным пистолетом в руке… ну тогда, сеньор, был бы еще один лишний король во Франции или другого не хватало бы. Но они слепы, как летучие мыши.
Он пробормотал что-то еще, и я смог разобрать слова: «сегодня ночью». Но в целом я плохо расслышал, что он говорил, и не обратил на его слова никакого внимания.
— Ваши сиятельства едут в Париж? — начал он совершенно другим тоном.
Когда я ответил утвердительно, он посмотрел на меня с выражением, в котором его прирожденная наглость боролась с нерешительностью.
— Я прошу вас об одном одолжении, — сказал он. — Я также еду в Париж, и я не трусливого десятка, как вы видели. Но дороги небезопасны, и, если что-нибудь случится в Париже… одним словом, я предпочел бы ехать вместе с вами, господа.
— Мы будем рады вам, — сказал я. — Но мы выезжаем через, полчаса. Знакомы ли вы с Парижем?
— Так же, как и с рукояткой моей шпаги, — отвечал он с оживлением, должно быть довольный моим согласием, как мне казалось. — Я вырос в нем. И если вы захотите сыграть партию в «ранте» или поцеловать хорошенькую девушку, то я буду вашим лучшим проводником.
При той боязни большого города, которая вообще свойственна провинциалам, мне показалось, что наш развязный приятель может оказать нам некоторую помощь.
— Знаете ли вы мсье де Паван? — почти невольно вырвалось у меня. — То есть, где он живет в Париже?
— Мсье Луи де Паван? — повторил он.
— Да!?
— Я знаю… — продолжал он, задумчиво потирая свой подбородок и уставляясь глазами в землю, — я знаю, где была его городская квартира раньше, до тех пор… А! Знаю! Теперь я вспомнил, — прибавил он, ударив себя по ляжке, — когда я был две недели тому назад в Париже, то мне сказали, что его поверенный снял для него квартиру на улице Сент-Антуан.
— Прекрасно! — радостно воскликнул я. — Мы остановимся у него, если вы можете проводить нас прямо до его дома.
— Это я могу, — отвечал он с неподдельной искренностью. — И вы не пожалеете, что я с вами. Париж не особенно приятное место в смутное время, и вашим сиятельствам попался хороший проводник.
Я не спросил его, какие смуты он подразумевал, но поспешил в гостиницу, чтобы захватить свое оружие и сообщить Мари и Круазету о найденном мною союзнике. Они, естественно, обрадовались этому, и мы выехали в самом веселом расположении духа, рассчитывая после полудня попасть в Париж.
Но по дороге лошадь Мари потеряла подкову, и мы долго разыскивали кузнеца. Затем в Этампе, где мы остановились завтракать, нас заставили долго ждать. Так что солнце уже садилось, когда мы первый раз в жизни подъезжали к Парижу.
Красный отблеск заката озарил восточные холмы, на которых высвеченные закатными лучами выделялись башни Notre-Dame и одиноко стоящая колокольня St. Jacques de Boucherie. Несколько высоких крыш, выделявшихся над другими, были так же облиты ярким светом, и огромное темное облако, растянутое с севера на юг и похожее на человеческую голову, висело над городом и постепенно переходило в окраске от одного цвета к другому, начиная от кроваво-красного, потом фиолетового, кончая черным, по мере сгущения сумерек.
Проехав через ворота и несколько мостов, мы были совершенно ошеломлены непривычным для нас шумом и суетой. Сотни человек двигались взад и вперед по узким улицам. Женщины перекрикивались из окон домов. Колокола нескольких церквей звонили couvre-feu . Глаза наши разбегались, глядя на эти высокие дома с крутыми крышами и башенками всевозможных видов, на эти причудливой архитектуры церкви, на скопления горожан (некоторые из них были самого свирепого вида), толпящихся на углах зловонных переулков и провожавших нас недобрыми взглядами.
Вскоре дорогу нам преградила толпа, собравшаяся смотреть на кавалькаду из шести сеньоров, переезжавших улицу. Они ехали попарно, небрежно развалившись в седлах, перекидываясь словами и не обращая никакого внимания на собравшихся подле них людей и их замечания. Их изящная осанка и великолепие их костюмов и вооружения превосходили все виденное нами до сих пор. За ними пешком шла дюжина лакеев и пажей, шутки и смех которых долетали через головы толпы и до нас.
В то время как я смотрел на них, лошадь Бюре, испуганная движением в толпе, попятилась на мою, и Бюре разразился напрасными ругательствами. В тот же момент внимание мое было отвлечено Круазетом, который прикоснулся к моей руке своим хлыстом и воскликнул в большом волнении:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Я горячо поблагодарил его, хотя и был поражен его видом. Плащ его был в лохмотьях, спускавшиеся до колен панталоны, когда-то очень красивые, теперь были покрыты грязью, а кружева все оборваны. Он выступал с забавной гордостью и имел вид предводителя шайки кондотьеров. Но, тем не менее, он оказал нам услугу, и Жан был избавлен от всяких дальнейших хлопот с лошадьми. Кроме того, нельзя не уважать храбрость, а он без сомнения был храбрецом.
— Вы ведь из Орлеана, — сказал он довольно вежливо, но скорее утвердительно, а не в виде вопроса.
— Да, — отвечал я, немало удивленный. — Разве вы заметили откуда мы подъехали?
— Нет, но я посмотрел на ваши сапоги, господа, — отвечал он. — Если на них белая пыль, то их хозяева приехали с севера, красная пыль — с юга. Видите теперь?
— Да, я вижу, — сказал я с изумлением. — Вы прошли должно быть строгую школу, мсье Бюре.
— У строгих учителей бывают сметливые ученики, — отвечал он с усмешкой, и ответ этот мне пришлось припомнить впоследствии.
— Ведь вы также из Орлеана? — спросил я, когда мы собрались идти в дом.
— Да, также из Орлеана, господа, но раньше вас. Я везу письма, весьма важные письма, — сказал он с таким видом, как будто удостаивал нас своим доверием, потом он гордо выпрямился, бросил строгий взгляд на прислугу у конюшни, похлопал себя несколько раз по груди и, в заключение всего, закручивая свои усы, подмигнул девушке, жевавшей у окна соломинку.
Я опасался, что нам будет трудно отделаться от него, но оказалось наоборот. Он с видимым удовольствием выслушал вторичное выражение нашей признательности, поклонился нам, как и прежде сильно взмахнув шляпой, и удалился с важным видом испанца, напевая известную тогда песенку:
— Ce petit homme tant joli!
Oui toujours cause et toujours rit,
Oui toujouis baise sa mignonne,
Dieu gard' de mal ce petit homme!
При входе нас встретил хозяин гостиницы и с видимым любопытством, написанным на лице, спросил нас, потирая руки и низко кланяясь:
— Из Парижа, сеньоры, или с юга?
— С юга, — отвечал я, — из Орлеана, голодные и усталые, хозяин.
— А! — воскликнул он, пропуская мимо ушей последние слова, и удовольствие засветилось в его маленьких глазках. — Вы верно не знаете последней новости, — при этом он остановился в узком коридоре, которым мы шли, и высоко поднял лампу, желая увидеть выражение наших лиц.
— Новости?! — отвечал я недовольным тоном, мучимый усталостью и голодом. — Мы ничего не слышали, и самой лучшей вестью для нас теперь будет сообщение, что для нас готовится ужин.
Но даже и этот мой ответ не охладил его желания поскорее сообщить нам свою новость.
— Адмирал де Колиньи, — сказал он, едва переводя дух от волнения, — разве вы не слыхали, что с ним случилось?
— С адмиралом? Нет, а что такое? — спросил я быстро, заинтересовавшись наконец его известием.
Но здесь я должен сделать небольшое отступление от своего рассказа. Некоторые из моих сверстников припомнят, а молодежь, быть может, слышала от других, что в это время всею Францией управляла итальянка королева-мать. Главной целью Катерины Медичи было сохранить влияние на сына — бесхарактерного и слабого Карла IX , уже тогда приговоренным к ранней могиле. Второй ее задачей было сохранение престижа королевской власти путем уравновешивания сил двух враждующих партий — гугенотов и католиков, в виду этого она заигрывала то с одной, то с другой партией. В данный момент она удостаивала особым вниманием гугенотов. Их предводители, адмирал Гаспар де Колиньи, король Наваррский и принц Конде, явно пользовались большим расположением с ее стороны, между тем как вожаки другой партии — герцог Гиз и два кардинала из его дома, Лоррен и де Гиз, были в опале. Даже их сторонник при дворе — сын королевы, Генрих Анжуйский, по-видимому, не в состоянии был склонить ее на сторону последних.
Таково было видимое положение вещей в августе 1572 г., но ходили слухи, что Колиньи, воспользовавшись своим новым назначением при дворе, удалось приобрести такое влияние над молодым королем, что даже грозила опасность и самой Катерине Медичи. Поэтому-то адмирал, на которого гугенотская часть Франции смотрела как на своего вождя, был в это время предметом особенного внимания для всех. Партия Гизов, считавшая его убийцей герцога Гиза, ненавидела его, пожалуй, еще с большей силой, чем сила той привязанности, которую питали к нему его друзья и сторонники.
Тем не менее, многие и не из числа гугенотов относились к нему с большим уважением, как к Великому Французу и храброму воину. В нашей семье, хотя мы и придерживались старинной веры и принадлежали к другой партии, мы часто слышали о нем много хорошего. Виконт всегда отзывался о нем как о великом человеке, хотя и заблуждавшемся, но мужественном, честном и даровитом, несмотря на все его ошибки. Поэтому, когда наш хозяин произнес его имя, я позабыл даже о своем голоде.
— В него стреляли вчера, сеньоры, в то время, как он проезжал по улице Фосс, — проговорил он вполголоса. — Пока неизвестно, выживет ли он. Весь Париж в волнении, и многие опасаются беспорядков.
— Но кто же осмелился напасть на него? — спросил я с некоторым сомнением. — Ведь у него была охранная грамота от самого короля.
Хозяин наш ничего не ответил на это, а только пожал плечами и, открыв дверь, ввел нас в общую столовую.
Здесь уже были сделаны некоторые приготовления на одном конце большого стола для нашего ужина. На другом конце сидел пожилой человек в богатом, но незамысловатого покроя костюме. Его большая голова с коротко остриженными волосами и решительное, серьезное лицо с массивными челюстями и глубокими морщинами — все это внушало почтение, независимое от его одежды. Мы поклонились ему, занимая свои места. Он ответил на наше приветствие, бросив на нас проницательный взгляд, и принялся опять за свой ужин. Я заметил, что его шпага с перевязью была прислонена к ручке кресла, а на столе подле него лежал заряженный пистолет. Два лакея стояли за ним и носили на своих ливреях такой же значок, какой я заметил на прислуге во дворе.
Мы разговаривали вполголоса, чтобы его не обеспокоить. Нападение на Колиньи, если только это известие верно, имело для нас большое значение. Если уж такому знаменитому гугеноту, пользовавшемуся расположением короля, могла угрожать опасность в Париже, то каким же опасностям там подвергался Паван! Мы надеялись найти город в полном спокойствии. Что если там уже начались смуты… Все это в пользу Безера, и тем меньше шансов на успех дела бедной Кит.
Наш сотрапезник между тем закончил свой ужин, но продолжал сидеть за столом, посматривая на нас с явным любопытством. Наконец он заговорил.
— Едете в Париж, молодые сеньоры? — спросил он резким повелительным тоном.
Мы отвечали утвердительно.
— Завтра? — спросил он опять.
— Да, — отвечали мы, ожидая, что он будет продолжать разговор.
Но он вместо этого впал в глубокое молчание, устремив неподвижный взгляд на стол. Занятые едой и разговором, мы уже почти забыли о его присутствии, когда, подняв глаза, я был поражен, увидев его у моего кресла. Он держал в руках клочок бумаги. Я вздрогнул — такое у него было серьезное лицо. Но, заметив, что в комнате появилось еще несколько других посетителей более скромного звания, я догадался, что он хотел сообщить нам что-то по секрету, и поспешил взять у него бумажку, на которой было написано только три слова: «Va chasser I'Idole» . Я взглянул на него вопросительно, ничего не понимая. Вслед за мной Сент-Круа с тем же результатом глубокомысленно изучил записку. Мари ее и нечего было передавать.
— Вы не понимаете? — сказал незнакомец, положив записку в мешочек, висевший на его поясе.
— Нет, — отвечал я, качая головою.
В знак уважения мы поднялись со своих мест и стояли теперь вокруг него.
— Значит нечего опасаться, — отвечал он, посмотрев на нас вполне добродушно. — Нечего. Поезжайте своей дорогой. Но у меня есть сын там… Немного моложе вас, сеньоры. И если бы вы поняли, я сказал бы вам: «Вернитесь назад». И без того достаточно овечек для стрижки.
С этими загадочными словами он повернулся и хотел уйти, но Круазет прикоснулся к его руке.
— Позвольте спросить, — сказал в волнении мальчик, — правда ли, что вчера был ранен адмирал Колиньи?
— Это правда, — отвечал он, обращая свои печальные глаза на мальчика, и в них мелькнуло ласковое выражение. — Это правда, дитя мое, — продолжал он каким-то торжественным тоном. — Господь часто испытывает своих избранных. Да простит мне Бог эти слова, и часто лишает рассудка тех, кто обречен Им на смерть.
И опять ласка засветилась в его взгляде, брошенном на Круазета: мы с Мари были смуглы и казались грубыми рядом с этим малышом. Затем незнакомец отвернулся и с каким-то странным возбуждением стукнул об пол своею тростью с золотым набалдашником. Резким голосом он окликнул своих лакеев, один из которых понес перед ним два подсвечника, а другой — пистолет, и, как нам показалось, несколько рассерженный вышел из комнаты.
Когда я спустился вниз рано утром, первым я встретил Блеза Бюре. Он имел вид еще более разбойничий и обтрепанный, чем при вечернем освещении. Но он вежливо поклонился, что отчасти расположило меня в его пользу, ибо с другими он вежливостью не отличался. Так всегда бывает: чем злее собака, тем более мы ценим ее внимание.
Я спросил его, кто такой был дворянин-гугенот, ужинавший вместе с нами (то, что он был гугенотом, не подлежало сомнению).
— Барон де Рони, — отвечал он, прибавив с насмешкою: — Это осторожный человек! Если б они все были похожи на него — с глазами на затылке и заряженным пистолетом в руке… ну тогда, сеньор, был бы еще один лишний король во Франции или другого не хватало бы. Но они слепы, как летучие мыши.
Он пробормотал что-то еще, и я смог разобрать слова: «сегодня ночью». Но в целом я плохо расслышал, что он говорил, и не обратил на его слова никакого внимания.
— Ваши сиятельства едут в Париж? — начал он совершенно другим тоном.
Когда я ответил утвердительно, он посмотрел на меня с выражением, в котором его прирожденная наглость боролась с нерешительностью.
— Я прошу вас об одном одолжении, — сказал он. — Я также еду в Париж, и я не трусливого десятка, как вы видели. Но дороги небезопасны, и, если что-нибудь случится в Париже… одним словом, я предпочел бы ехать вместе с вами, господа.
— Мы будем рады вам, — сказал я. — Но мы выезжаем через, полчаса. Знакомы ли вы с Парижем?
— Так же, как и с рукояткой моей шпаги, — отвечал он с оживлением, должно быть довольный моим согласием, как мне казалось. — Я вырос в нем. И если вы захотите сыграть партию в «ранте» или поцеловать хорошенькую девушку, то я буду вашим лучшим проводником.
При той боязни большого города, которая вообще свойственна провинциалам, мне показалось, что наш развязный приятель может оказать нам некоторую помощь.
— Знаете ли вы мсье де Паван? — почти невольно вырвалось у меня. — То есть, где он живет в Париже?
— Мсье Луи де Паван? — повторил он.
— Да!?
— Я знаю… — продолжал он, задумчиво потирая свой подбородок и уставляясь глазами в землю, — я знаю, где была его городская квартира раньше, до тех пор… А! Знаю! Теперь я вспомнил, — прибавил он, ударив себя по ляжке, — когда я был две недели тому назад в Париже, то мне сказали, что его поверенный снял для него квартиру на улице Сент-Антуан.
— Прекрасно! — радостно воскликнул я. — Мы остановимся у него, если вы можете проводить нас прямо до его дома.
— Это я могу, — отвечал он с неподдельной искренностью. — И вы не пожалеете, что я с вами. Париж не особенно приятное место в смутное время, и вашим сиятельствам попался хороший проводник.
Я не спросил его, какие смуты он подразумевал, но поспешил в гостиницу, чтобы захватить свое оружие и сообщить Мари и Круазету о найденном мною союзнике. Они, естественно, обрадовались этому, и мы выехали в самом веселом расположении духа, рассчитывая после полудня попасть в Париж.
Но по дороге лошадь Мари потеряла подкову, и мы долго разыскивали кузнеца. Затем в Этампе, где мы остановились завтракать, нас заставили долго ждать. Так что солнце уже садилось, когда мы первый раз в жизни подъезжали к Парижу.
Красный отблеск заката озарил восточные холмы, на которых высвеченные закатными лучами выделялись башни Notre-Dame и одиноко стоящая колокольня St. Jacques de Boucherie. Несколько высоких крыш, выделявшихся над другими, были так же облиты ярким светом, и огромное темное облако, растянутое с севера на юг и похожее на человеческую голову, висело над городом и постепенно переходило в окраске от одного цвета к другому, начиная от кроваво-красного, потом фиолетового, кончая черным, по мере сгущения сумерек.
Проехав через ворота и несколько мостов, мы были совершенно ошеломлены непривычным для нас шумом и суетой. Сотни человек двигались взад и вперед по узким улицам. Женщины перекрикивались из окон домов. Колокола нескольких церквей звонили couvre-feu . Глаза наши разбегались, глядя на эти высокие дома с крутыми крышами и башенками всевозможных видов, на эти причудливой архитектуры церкви, на скопления горожан (некоторые из них были самого свирепого вида), толпящихся на углах зловонных переулков и провожавших нас недобрыми взглядами.
Вскоре дорогу нам преградила толпа, собравшаяся смотреть на кавалькаду из шести сеньоров, переезжавших улицу. Они ехали попарно, небрежно развалившись в седлах, перекидываясь словами и не обращая никакого внимания на собравшихся подле них людей и их замечания. Их изящная осанка и великолепие их костюмов и вооружения превосходили все виденное нами до сих пор. За ними пешком шла дюжина лакеев и пажей, шутки и смех которых долетали через головы толпы и до нас.
В то время как я смотрел на них, лошадь Бюре, испуганная движением в толпе, попятилась на мою, и Бюре разразился напрасными ругательствами. В тот же момент внимание мое было отвлечено Круазетом, который прикоснулся к моей руке своим хлыстом и воскликнул в большом волнении:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21