Они прошли в сквер, тенистый, с ровными рядами цветущих медовых лип и белоствольных берез, со скамьями вдоль дорожек и цветочной клумбой, с подстриженными кустами шиповника вдоль забора. Сквер хороший, ухоженный, но испорчен и здесь пошлыми табличками и надписями: «ЛЮБОВЬ – ДЕЛО ОБЩЕСТВЕННОЕ», «На деревья не влезать!», «Целуйся при наличии сердечного чувства. Не давай поцелуя без горячей любви»…
– Что же ты до сих пор молчал? – упрекнул Межов.
– Я думал, ты знаешь. В районке весной фельетон был, да Башмаков не понял их иронии, оставил без последствий.
– Вмешался бы. Дело-то больше молодежное. Или после женитьбы в сквер уже не заглядываешь?
– Собирался, да то посевная, то заключительные занятия в комсомольской сети, то еще чего. Вот теперь надо браться с другой стороны – как директору.
– И не мешкая.– Сквер-то ведь уютный, чистый.
– Это трудами Fнтиповны и Михеича, здешних вахтеров. Подметают, поливают, белят, красят… Добрые старики.
– На комбинате много хороших работников. Развяжи им руки, не сковывай инициал-иву, и дело пойдет. Вон они как радостно тебя встретили. Будто долгожданный большой праздник.
– Это они увольнению Башмакова радовались, а не моему назначению.
– Ладно, не скромничай. Пошли обедать,
– Идем.
IV
В тот же день Ручьев с секретаршей Дусей снял в сквере все нелепые таблички и бестолковые призывы «транзитной агитации», а «стационарную» мазню оставил до завтра. Надо закрашивать или соскабливать, а времени уже не было, он допоздна проходил с Башмаковым по цехам, занимаясь приемо-сдаточными делами, и освободился только к восьми вечера. Он бы и «транзитную» не успел убрать, если бы не помощь секретарши Дуси, которая не ушла после рабочего дня. Как и многие девчонки, она была тайно влюблена в своего комсомольского секретаря и теперь чувствовала себя самой счастливой. Отныне она каждый день будет видеть его, сидеть у его двери в приемной, знать, чем он занят, помогать ему, оберегать от назойливых посетителей.
– А сквер-то веселей стал, а, Дусь?
– Веселей, Анатолий Семенович. Красивше. Сплошные запреты были: не влезать, не сорить, не валяться, не целоваться… Он и меня в бабкину юбку нарядил. Понимаешь чертов, извини-подвинься! Видите, какая я в ней уродина?
Ручьев отшагнул с аллеи в кусты, поглядел и опроверг:
– Таких никакая одежда не может испортить. Красавица!
– Что вы, Анатолий Семенович, в мини я красивше. Можно, я завтра на службу в мини приду?
– Не только можно – нужно! Всеми силами и средствами вышибем затхлый дух башмаковшины, выметем все бюрократическое, все казенное! Такой наш лозунг на ближайшее время.
– Ой, Анатолий Семенович, как я вас… понимаю! Не зря вас так любят, так любят…
– Ладно. Отнеси этот «агитационный» хлам в мусорный ящик, и на сегодня все. До свиданья. Жена, поди, заждалась, пойду.
И ушел боковой дорожкой, даже не заметив, что Дуся»погрустнела. Не зря говорят о его неколебимой моральной устойчивости.
Но далеко уйти Ручьев не успел, его караулила Вера, жена Андрея Куржака.
– Толя, Анатолий Семенович, дорогой! Я безумно рада, что тебя выбрали, выручай, родной. Андрюшка никого и ничего не слушает, сложил чемодан, баран упрямый, и ушел в Дом приезжих. Из своего родноого до-ома!… – Она взвыла и, испугавшись собственного голоса, закусила мятый угол косынки. – Две ночи там ночует, негодник, не приду, говорит, давай разво-од…
Ручьев обнял ее задрожавшие плечи, усадил на скамью под березой, погладил рыжую поникшую голову.
– Успокойся, Верунь, расскажи по порядку.
Давясь слезами, она рассказала, что причиной частых ссор и ухода Андрея стало подчиненное, как он говорит, положение в семье и на работе. А все потому, что сосисочное отделение Андрея два года отстает от сарделечного, которым руководит она, и вот ее фотка на Доске почета, ее выбрали депутатом сельсовета, про нее писали в районной газете Кирилл Мухин и Лев Комаровский, она зарабатывает в полтора раза больше Андрея, получает премии и представлена к медали, а у него всего лишь звание мужа своей передовой жены. А он ведь ого какой самолюбивый, он мужик настоящий, мастер прекрасный, куда мне До него, в ученицы ему не гожусь, в подсобницы, и вот…
– Почему же отстает твой прекрасный мастер?
– Из-за Башмакова. Тому сказали, создай женщину «маяка», он и сделал. Весь комбинат в передовые не вытянешь, а одно отделение можно. Для прикрытия. Выделил мне лучших рабочих, лучшие механизмы, план поменьше – и «маяк» готов. На собраниях за комбинат выступаю, на разных совещаниях: «Хотя наш комбинат пока не передовой, но сарделечное отделение колбасного цеха выполнило план на сто двенадцать процентов…» Сперва не понимала, что к чему, думала, так и надо: вот, мол, одно отделение выведут вперед, за ним другое, третье, весь цех, а уж за нашим цехом подтянутся остальные, и комбинат станет передовым. Вот как я думала, а того не понимала, что Башмакову-то надо…
– Не верь, Семеныч, все она понимала, отличиться захотелось, «маяком» стать! – Из-за кустов вышел Андрей Куржак, еще в рабочем комбинезоне, в беретке, но заметно выпивший. – Иждивенцем меня сделала, негодяйка!
Вера вскочила:
– Следишь, подслушиваешь? Как только не совестно! А еще меня обвинял…
– Что, скажешь, неправда? А кто мне кричал «кишка тонка», не ты, любящая женушка?!
– Ну и что. Я же сардельки делаю, а ты сосиски. Скажи, Анатолий Семенович? Они же тоньше, сосиски.
Ручьев с улыбкой наблюдал за ними, как за драчливыми воробьями, и не выдержал, откинулся на спинку скамьи, залился-захлебнулся мальчишеским смехом. Отсмеявшись, встал, обнял их, озадаченных, – чего ржет? – за плечи:
– Не ссорьтесь. Вы же замечательные мастера, любите друг друга, а Бащмакова теперь нет, все будет о'кэй. Ты, Андрюша, заскочи утром ко мне, помозгуем о твоих сосисках.
– Да я уж прикинул кое-что, Сеню Хромкина в наладчики пригласил, завтра обещает зайти. После обеда.
– И прекрасно. Давно надо бы так, а то расходиться с женой вздумал, к рюмке потянулся…
– Да Башмаков дорогу загородил, Семеныч.
– Ну, ни пуха вам ни пера!
И убежал, даже не заметив, что осчастливил их своей легкостью и сердечным вниманием. Но убежал лишь до следующей скамьи, где его поджидала полная начальственная Смолькова.
– Поздравляю вас, Анатолий Семенович, несказанно рада! – вскочила она, заступая ему дорогу. – Вся Хмелевка буквально ликует от вашего назначения. Мы же знаем вашу энергию, ваш демократизм. К Башмакову я с января хожу за разрешением собрать металлолом, и вот уже конец полугодия, начались каникулы… Но я еще успею созвать восьмиклассников, если позволите, если есть бросовые железки…
– Есть, есть, как не быть. Весь комбинатский двор захламлен, не поймешь, где что лежит.
– Можно, завтра с утра?
– А чего тянуть – пожалуйста.
– Ну спасибо. Я уж думала, не выполним, к выговору готовилась. Спасибо великое!…
Наконец оторвался, побежал дальше, но на выходе путь преградил важный банковский управляющий Рогов-Запыряев:
– Уважаемый товарищ Ручьев! Я искренно поздравляю вас с назначением на серьезный пост и желаю значительных служебных успехов лично вам и вверенному вам комбинату. Конкретно говоря, я желаю выполнения установленных планов производства…
Ручьев засмеялся и похлопал этого зануду по плечу:
– Эх, Бодаев-Запыряев, развеселый человек, ты-то откуда взялся? Я думал, кроме Башмакова, таких удальцов больше нет, а Хмелевка, оказывается, богата талантами.
– Лично я, товарищ Ручьев, не поклонник юмора и, как руководитель солидного учреждения, не считаю это недостатком. Для серьезных дел нужны серьезные люди, запомните. Вы еще молодой руководитель, и вы убедитесь сами в справедливости серьеза в нашей деятельности.
– Ладно, спасибо за наставление. Чего надо?
– Видите ли какое дело. В творческом содружестве с местным изобретателем товарищем Буреломовым, которого легкомысленно зовут Сеней Хромкиным, я создал сторожевую машину для своего отделения Госбанка. В настоящее время означенная машина находится уже на стадии учрежденческих испытаний. В ходе упомянутых испытаний выявилась необходимость снабдить наказующий рычаг резиновой оболочкой, имеющей свойства амортизатора. Чтобы не наносил смертельных травм преступнику, а только оглушал. Мы обертывали этот рычаг тряпкой, но такое обертывание не очень эффективно.
Такого занудства на свете не было. Как только терпят его сотрудники – каторга видеть и слышать его ежедневно.
– Шланг нужен? Какого сечения?
Рогов-Запыряев пораженно увел брови под соломенную шляпу:
– Откуда вы узнали, что нужен шланг?– Товарищ Буреломов сообщил?
– Никто не сообщил, пустяковое же дело. Сколько вам того шланга, полметра? Пришлите утром кого-нибудь.
– Пустяковое дело?… Кого-нибудь?… Надо же оформить заявку, выписать требование, расписаться в получении ответственному лицу…
– Салют, дядя!
Ручьев махнул рукой и, не оглядываясь на его недоуменные бормотанья, заторопился домой. Людка с матерью ждут не дождутся с ужином, по радио концерт мастеров искусств, а тут суетишься в непролазной глупости, навороченной башмаковыми. Как они умудряются держаться в наше время, эти дуболомы, за, счет чего? А они держатся, выпускают резиновую колбасу, имеют своих «маяков», говорят, понимаешь, речи и, извини-подвинься, в творческом содружестве изобретают сторожевые машины. А какое там содружество – Рогов-Запыряев заказал, а Сеня сделал. Он что хошь сделает, лишь бы изобретать. Самоучка, наивен как ребенок, но прирожденный и неутомимый изобретатель. Веткин говорит, что талантлив, конструкторские мозги, но, к несчастью, ни достаточного общего, ни технического образования. Если он поможет Куржаку с переналадкой оборудования, сарделечное отделение выправится.
Уже у дома его остановила счетовод Нина Башмакова. Ладненькая, в белом воздушном платьице, золотоголовая, как майский одуванчик. Будто не от Башмакова родилась.
– Я только на одну минуточку, Анатолий Семенович. Извините за нескромность, пожалуйста, но скажите откровенно: а теперь, когда вы стали директором комбината, можем мы с Сережей Чайкиным вступить в законный брак?
– Раньше не могли, что ли?
– Ага. Отец говорил, получится семейственность: у директора зятем бухгалтер-экономист, а дочь – счетовод.
– Ну теперь такого греха не будет. Женитесь, с радостью погуляю на вашей свадьбе.
– Ой, спасибо-то вам какое, Анатолий Семенович! Тогда мы в воскресенье распишемся, ладно? Мы ведь давно уж заявленье тайком от отца подали, я увольняться собралась.– Спасибо-то вам какое, век не забудем!
И легкая, как козочка, весело застучала узкими модными копытцами-гвоздиками по мосткам деревянного тротуара – торопилась сообщить радостную весть своему суженому.
Мать и жена встретили Толю с шутейной торжественностью.
– Их высокое руководительство директор райпищекомбината товарищ Ручьев собственной персоной! – громко объявила Юрьевна, гася папиросу о спичечный коробок.
Люда выбежала в прихожую из кухни – раскрасневшаяся, в цветастом фартуке, руки по локоть в муке, подставила горячую щечку:
– Поздравь с титулом директорши и позвони Балагурову – два раза уже спрашивал, из райкома пошел домой.
Ручьев чмокнул ее в щечку, подтолкнул опять в кухню и голосом Башмакова строго приказал матери:
– Клавдия Юрьевна, сколько, понимаешь, вам говорить, чтобы вы, извини-подвинься, прекратили вредное куренье папирос?! Отныне запрещаю, понимаешь, категорически. И с ужином, извини-подвинься, у вас неувязка. Две женщины, понимаешь, а не можете накормить вовремя одного, извини-подвинься, директора мужского пола.
Он сбросил сандалеты и протопал босиком к телефону, в комнату улыбающейся Юрьевны. Балагуров будто все время ждал его – сразу взял трубку.
– Поздравляю, поздравляю, Толя! Познакомился со своим беспокойным царством?
Приятно было слышать его звучный веселый голос, добродушный и уверенный.
– Познакомился, Иван Никитич. Обошел с Башмаковым все цеха, поговорил с рабочими. И его «транзитную агитацию» уже снял. Завтра покончим с формальностями и, благословясь, начнем. Башмаков оставил много работы.
– Много, – согласился Балагуров. – Все оказенил, нагородил бюрократических заборов, формальностей. Ломай все, расчищай рабочую площадку, чтобы веселей работалось. Только особо не торопись, а то наломаешь дров. – Балагуров засмеялся и объяснил: – Он уже приходил ко мне, пугает: намаешься-де с молодым выдвиженцем, подведет под монастырь, понимаешь, поскольку не имеет никакого почтения к порядку.
– Это он о своем «порядке»?
– Конечно, другого он просто не представляет. Давай-ка, Толя, наведем настоящий, сделаем комбинат лучшим предприятием района. И когда сделаем, покажем первому Башмакову. Вдруг и до него дойдет, что можно работать иначе. Бывает же. Очень мне, Толя, хочется увидеть, как черт в церкви плачет – редкое же зрелище. Так? Нет?
– Так, Иван Никитич.
– Ну и хорошо. Рад твоему назначению. И Ольга Ивановна тоже. Привет тебе передает. А ты своей Людмиле передавай. Ну, ни пуха тебе ни пера, Толя!
– К черту, Иван Никитич, к черту!
V
Радовались в тот вечер многие, если не все жители Хмелевки. Пищекомбинат – это пищекомбинат, тут нет равнодушных. Ягодного варенья и грибов каждая хозяйка еще способна запрети сама, не будет страшной беды и тогда, когда остановится или совсем закроют винный цех – спокойней в семьях и на улицах. Но хлеб, булочки, сосиски, сардельки, колбаса нужны всем, тут пищекомбинат – кормилец. То есть он должен стать надежным кормильцем. И он станет таким, если молодой Ручьев ухватисто поведет дело. Парень он быстрый, неробкий, почета уже добился своей службой, а не как сын Юрьевны. Яблочко от яблоньки, оно, как известно, недалеко катится. И слава богу.
Михеич и Антиповна, обсуждая эту тему, занимались вечерней уборкой сквера. Антиповна, чтобы зря не пылить, макала новую метлу в ведро с водой и подметала главную аллею, а Михеич прилаживал к водопроводной трубе черный резиновый шланг, намереваясь полить цветочные клумбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48