купить подвесной унитаз с инсталляцией в комплекте
Взглянув на другую ее сторону, Полидори убедился, что написанное там он уже читал Со следующего листа слово снова взяла Анетта Легран.
2
Поскольку моего отца охватывал стыд при одной лишь мысли о подобной исповеди , он решился доверить страшную тайну только моим сестрам; письмо же , которое он начал писать к другу , так и осталось неоконченным. Я достала его из корзины для бумаг. Надеюсь , теперь Вам стало совершенно ясно , какие причины вынуждают моих сестер заботиться о моей жизни.
Как Вы , возможно , догадываетесь , события , о которых повествует мой отец , тщательным образом просеяны сквозь сито стыдливости , и , несмотря на драматический и покаянный тон , многое осталось недосказанным. Отца я не осуждаю. Однако , несмотря на то , что описание его страданий достойно жалости , я все же никогда не смогу ему простить того , в чем он сам признается , – намерения убить меня. Поверьте , я не очень дорожу жизнью. Если я до сих пор еще не умерла , то обязана этим вовсе не отцовской любви и не сестринской заботе. Я до сих пор храню тяжелые воспоминания о днях своего детства , но никого не обвиняю в том , что фактически была приговорена к гражданской смерти. Я сама выбрала одиночество и обрекла себя на полную безвестность. С раннего детства я почувствовала в себе склонность к уединению , да и поупом всегда чувствовала потребность – почти физиологическую – таиться в местах темных и тихих. Почти всему я научилась от своих врагов , таких же жителей подземелья. От крыс я переняла ненасытный голод к книгам , от тараканов – чуткую наблюдательность , от пауков – терпение , от летучих мышей – интуицию , от кротов – выносливость , позволяющую прорывать огромные ходы в мрачном чреве земли. Я знаю Париж лучше , чем самый кичливый парижанин. Мне ведомы ходы и коридоры , соединяющие одну окраину города с другой , пролегающие под руслом Сены , и , интересуй меня деньги , сокровища Наполеона уже тысячу и один раз были бы моими.
Сызмальства я ощущала жизненную необходимость оставаться рядом со своими сестрами. Возможно , причиной тому была наша связь сиамских близнецов , плотское внутриутробное соединение , может быть , и забота об их здоровье – в конце концов , от них зависела и моя жизнь. Как бы то ни было , я никогда не могла вести независимое существование , как если бы мы и в самом деле оставались единым существом , поделенным на три части , /доходило до того , что , когда гувернантка до хрипа втолковывала моим сестрам алфавит , – а они звезд с небес не хватали , хотя и не были законченными и непроходимыми дурами , – я наблюдала за ними из полутьмы , прильнув к внутренней стороне вентиляционной решетки. Так я научилась писать и читать. С раннего детства я также решила , что мне принадлежит подпольная часть дома: библиотека и располагавшаяся еще ниже кладовка. Отец унаследовал сказочную библиотеку своего дядюшки , Андре Поля Леграна , чью страсть к книгам свободно вмещало пространство , отведенное под библиотеку – второй этаж дома. Тем не менее , отец , решив , что многочисленные тома являются помехой и лишь захламляют комнаты , распорядился перенести книги , без всякой системы и порядка , в подвалы.
Библиотека была поистине прекрасна. Слабый свет , сочившийся сквозь подвальные окошки торжественными призрачными пучками , превращал ее в некое подобие святилища , нечто вроде языческой базилики или пышного дионисийского собора , который , несмотря на разруху и запустение , искушал меня – и только меня одну – самым соблазнительным из грехов. Пряный запах влажной бумаги, кожаные переплеты, изгрызенные крысиными челюстями листы, черви и поглотившая буквы плесень придавали книгам сходство с мертвым животным, останками которого питаются бесчисленные враждующие паразиты (др. Полидори, сочинитель, мечтающий преодолеть время, выбрал неверный путь). В этой бесшумной схватке я, существо, питающееся падалью, тоже хотела получить свою долю. Мне пришлось выдержать долгое и ожесточенное сражение с крысами, которые, казалось, исполнились решимости пожрать именно ту литературу, которую я в предвкушении удовольствия оставляла для себя. Я должна была обладать проворством, читать как можно быстрее, пока мои противники не успели прикончить книгу. Это была неравная борьба, ведь мне одной приходилось противостоять сотне грызунов. Стоило лишь какой-нибудь книжке вызвать мой интерес, и именно она, и никакая другая, подвергалась их атаке. Те самые книги, которые более всего услаждали мой дух, которых я более всего жаждала сохранить, становились добычей моих ненасытных врагинь. И не было ни тайника, который они бы не обнаружили, ни препятствия, которое они бы не преодолели. Тогда-то я и поняла, что, раз крысы умнее меня, нет иного выхода, кроме как черпать из кладезя их вековой мудрости. Если книгам суждено было пойти на корм животным, то я стану самым прожорливым из хищников. Я читала дни напролет. Заканчивая страницу, я ее тотчас вырывала и заглатывала не жуя. Вскоре я научилась различать вкус и питательные свойства каждого автора, каждого текста, каждого литературного стиля или течения. В этой нескончаемой войне с крысами, чем больше я на них походила, тем больше – наконец-то это произошло – я ощущала в себе нечто не поддающееся определению , нечто человеческое. Подобно тому , как человек в процессе эволюции перешел от сырой пищи к обработанной , я прошла свой путь развития: перестала пожирать и начала есть. А поскольку рядом находился винный погреб , ничуть не менее богатый , чем библиотека , я вскоре обнаружило , что каждому автору подходит определенный сорт вина.
Во время одной из своих первых трапез я пообедала ранним испанским изданием Кихота; тем же вечером , находясь под впечатлением Однорукого из-под Лепанто, поужинала Назидательными новеллами, а на следующий день – вот какое потрясение у меня вызвало мое открытие – я проглотила в качестве завтрака очаровательное издание Идальго Кабальеро на французском , за которое мне пришлось сразиться с крысами лицом к лицу. Затем последовал изысканный экземпляр первого издания Страданий молодого Вертера, а на ужин – настоящая , гастрономическая оргия – Тысяча и одна ночь. Расправившись с Опытами Монтеня , я принялась лакомиться Филиппом де Комином , маркизой де Севинье и герцогом Сен-Симоном. Я все еще храню три последние страницы Декамерона и финал Гаргантюа и Пантагрюэля: они доставляют мне столь великое наслаждение , что я удерживаю себя от того , чтобы доесть их. Я буквально проглотила Поцелуи Иона Секунда , а заодно и Ариосто , Овидия , Вергилия , Катулла , Л укреция и Горация. Дошло даже до того , что я отведала сколь неудобоваримые , столь и великолепные Рассуждения о методе, а за ними следом – Страсти души. Как Вы могли заметить , я не склонна перечитывать книги по второму разу. Однако я наделена способностью , которую рискну определить как память организма: помимо тягостного дара запоминать все подряд – хоть сейчас прочитала бы Вам от начала до конца всю Одиссею – меня отличает еще одна особенность. То, что иногда излишне легкомысленно называют знанием , не оседает в виде некой суммы в глубинах моего духа , но хранится в теле в виде совокупности инстинктов , понимаемых в самом физиологическом смысле слова. Л итература для меня – естественный способ выживания. Др. Полидори , настоятельно рекомендую Вам поставить опыт: съешьте то , что прочли.
Джон Полидори был поражен. Он неоднократно сетовал на свою короткую память. Сколько раз ему хотелось процитировать тот или иной стих, который, казалось, как нельзя лучше подходил к обстоятельствам! Но память его была концептуальной, а не буквальной; он в точности помнил идею, но не мог облечь ее ни в метры, ни в рифмы конкретного стихотворения. Всякий раз, пытаясь покорить воображаемую аудиторию, он неизбежно путался в невысказанных стихах, которые никак не рифмовались, отчего одиннадцатисложники превращались в нескончаемые, громоздкие конструкции из двадцати четырех слогов. Поскольку он захватил с собой Прогулку Уильяма Вордсворта, то решил, что сейчас самое время начать. Прочитав с жадностью первую страницу, он вырвал ее, смял и отправил в рот. Жевать сухую грубую бумагу оказалось делом нелегким: было жестко, острые обрезы ранили небо. С первого раза ему так и не удалось пропихнуть ее в горло. Он подумал, что похож на какое-то жвачное животное, чья жалкая участь не измениться до конца дней. После нескольких попыток, прерываемых приступами тошноты, ему все же удалось проглотить страницу. Теперь, когда она стала спускаться вниз по пищеводу, он почувствовал себя удавом, только что съевшим целого барашка. Затем наступила очередь второй страницы. После пятой глотать стало не труднее, чем пить бульон. В самый разгар пиршества, где-то на девяносто третьей странице, дверь неожиданно и без стука распахнулась, и на пороге комнаты появился Байрон. Оба застыли как вкопанные. Рот Полидори был набит бумагой, которая еще виднелась между губ, покрытых черной от типографской краски пеной слюны; в руке секретарь держал то, что осталось от книги: обложку с несколькими рахитичными страницами. Перестав жевать, он громко сглотнул, тщетно пытаясь скрыть очевидное. Прежде чем развернуться и покинуть комнату, Байрон прошептал:
– Bon appitit .
Ответом Полидори стала непроизвольная отрыжка, сухая, громкая и слишком незатейливая, чтобы составить суждение о литературных достоинствах съеденного произведения.
3
Во время моих подземных экспедиций я совершенно случайно обнаружила нечто , что , вне всяких сомнений , стало для меня воистину бесценным открытием. В проходах , ответвляющихся от узкого туннеля , что пролегает под Сеной и соединяет Нотр-Дам с Сен-Жермен-де-Пре , мне то и дело чудился столь притягательный для меня аромат бумаги и чернил , чьи количества , судя по его интенсивности , могли удовлетворить самые разнузданные аппетиты. Однако то был запах не типографской краски , но волнующее и ни с чем не сравнимое благоухание , какое источают только манускрипты. Мне не составило труда обнаружить проход , который наконец вывел меня к источнику соблазнительного аромата. Речь идет , как Вы , наверное , догадались , о подвалах , принадлежащих Издательскому Дому Галлан. Моему взору открылось сокровище , ослепительнее которого мне не доводилось видеть: сотни тысяч рукописей от пола до потолка. Я не сразу осознала их ценность. Вы ошибаетесь , если думаете , что это были оригиналы , которые появились на свет в виде книг и снискали бессмертную славу; этим манускриптам был вынесен самый жестокий из всех приговоров , какой только возможен в отношении литературного творения: на каждой обложке стояла красная печать с кратким приговором – НЕ ПУБЛИКОВАТЬ. Если бы я только могла поведать Вам о всех чудесах , которые открылись мне на страницах , обреченных на смерть еще до рождения... уверяю Вас , история европейской литературы могла бы быть совсем иной , куда более славной , если бы хоть некоторые из них , взамен других , прославленных , признанных и почитаемых , увидели свет.
Задавшись целью узнать , кто же был тот неведомый судья , вершивший суд над литературой , что дерзнул определять наше , читателей , будущее , равно как и судьбы еще не написанных книг и их авторов , я познакомилась с самым зловещим и невероятным из всех обитателей подземного мира.
Человек , выносивший приговор рукописям , жил в грязной комнате , располагавшейся под библиотекой. За его спиной высилась гигантских размеров машина , занимавшая почти все помещение. Этот безымянный судья создал в своем роде уникальную классификацию всех великих романов. Он тщательно пересчитал в них все слова с первого до последнего , выделил и пронумеровал каждую синтаксическую и грамматическую конструкцию , начав с древних восточных писаний , таких , как Гэндзи-моногатари Сикибу Мурасаки , Калила и Димна, не пропустив Сатирикон Петрония , Книгу о рыцаре Сифаре, Кихота и Назидательные новеллы и конечно же Боккаччо , Кеведо , Копе де Бегу , Кефо , Свифта , Л есажа , Л афайета и Дидро. Пользуясь подобным методом , он разложил каждый роман на исчислимые элементы – страницы и слова , артикли , существительные , прилагательные , наречия , союзы , вес и т.д. , и т.д. – и в каждом случае вывел средние величины. Не было оставлено без внимания и то , что не поддается счету , то , что сам он несколько расплывчато называл духовными составляющими, заключенными под переплетами книг. Он уверил себя в том , что подобные субстанции также подлежат объективному изучению при помощи различных методов. Так , например , он подвергал их воздействию тяжелых грузов , высоких температур , пара , резких ударов и тому подобное и таким путем пришел к открытию , что непостижимым образом именно те книги , которые дольше всего живут в памяти человечества , не меняют своего веса после вышеупомянутых экспериментов. В озведя эту особенность в ранг всемирного закона , он изобрел конструкцию , которой дал название читающая машина.
Основу машины составлял большой котел , под которым располагалась топка с пылающими углями.. Аве гигантские трубы насквозь пронзали здание и выходили на крышу. Конструкция была снабжена маленькой дверкой , через которую , собственно , в нее и помещалась рукопись. Первым делом произведение взвешивалось. Бели вес соответствовал средним показателям , сочинение перемещалось в устройство для подсчета страниц , представлявшее собой вал , на котором последовательно крепились зубцы в соответствии с предполагаемым количеством страниц. Ес ли «положенных» зубцов не хватало , рукопись отправлялась в «камеру сущностей» , где подвергалась исследованию с целью объективировать ее духовное содержание. В том случае , если экземпляр проходил все проверки , на нем автоматически ставилась голубая печать ПУБЛИКОВАТЬ, и он завершал свое странствие в длинной трубе , которая вела в типографию. Если же , напротив , рукопись не соответствовала одному из параметров , она , получив красный штамп НЕ ПУБЛИКОВАТЬ, исчезала в черной пасти трубопровода , который заканчивался в самых глубоких подвалах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
2
Поскольку моего отца охватывал стыд при одной лишь мысли о подобной исповеди , он решился доверить страшную тайну только моим сестрам; письмо же , которое он начал писать к другу , так и осталось неоконченным. Я достала его из корзины для бумаг. Надеюсь , теперь Вам стало совершенно ясно , какие причины вынуждают моих сестер заботиться о моей жизни.
Как Вы , возможно , догадываетесь , события , о которых повествует мой отец , тщательным образом просеяны сквозь сито стыдливости , и , несмотря на драматический и покаянный тон , многое осталось недосказанным. Отца я не осуждаю. Однако , несмотря на то , что описание его страданий достойно жалости , я все же никогда не смогу ему простить того , в чем он сам признается , – намерения убить меня. Поверьте , я не очень дорожу жизнью. Если я до сих пор еще не умерла , то обязана этим вовсе не отцовской любви и не сестринской заботе. Я до сих пор храню тяжелые воспоминания о днях своего детства , но никого не обвиняю в том , что фактически была приговорена к гражданской смерти. Я сама выбрала одиночество и обрекла себя на полную безвестность. С раннего детства я почувствовала в себе склонность к уединению , да и поупом всегда чувствовала потребность – почти физиологическую – таиться в местах темных и тихих. Почти всему я научилась от своих врагов , таких же жителей подземелья. От крыс я переняла ненасытный голод к книгам , от тараканов – чуткую наблюдательность , от пауков – терпение , от летучих мышей – интуицию , от кротов – выносливость , позволяющую прорывать огромные ходы в мрачном чреве земли. Я знаю Париж лучше , чем самый кичливый парижанин. Мне ведомы ходы и коридоры , соединяющие одну окраину города с другой , пролегающие под руслом Сены , и , интересуй меня деньги , сокровища Наполеона уже тысячу и один раз были бы моими.
Сызмальства я ощущала жизненную необходимость оставаться рядом со своими сестрами. Возможно , причиной тому была наша связь сиамских близнецов , плотское внутриутробное соединение , может быть , и забота об их здоровье – в конце концов , от них зависела и моя жизнь. Как бы то ни было , я никогда не могла вести независимое существование , как если бы мы и в самом деле оставались единым существом , поделенным на три части , /доходило до того , что , когда гувернантка до хрипа втолковывала моим сестрам алфавит , – а они звезд с небес не хватали , хотя и не были законченными и непроходимыми дурами , – я наблюдала за ними из полутьмы , прильнув к внутренней стороне вентиляционной решетки. Так я научилась писать и читать. С раннего детства я также решила , что мне принадлежит подпольная часть дома: библиотека и располагавшаяся еще ниже кладовка. Отец унаследовал сказочную библиотеку своего дядюшки , Андре Поля Леграна , чью страсть к книгам свободно вмещало пространство , отведенное под библиотеку – второй этаж дома. Тем не менее , отец , решив , что многочисленные тома являются помехой и лишь захламляют комнаты , распорядился перенести книги , без всякой системы и порядка , в подвалы.
Библиотека была поистине прекрасна. Слабый свет , сочившийся сквозь подвальные окошки торжественными призрачными пучками , превращал ее в некое подобие святилища , нечто вроде языческой базилики или пышного дионисийского собора , который , несмотря на разруху и запустение , искушал меня – и только меня одну – самым соблазнительным из грехов. Пряный запах влажной бумаги, кожаные переплеты, изгрызенные крысиными челюстями листы, черви и поглотившая буквы плесень придавали книгам сходство с мертвым животным, останками которого питаются бесчисленные враждующие паразиты (др. Полидори, сочинитель, мечтающий преодолеть время, выбрал неверный путь). В этой бесшумной схватке я, существо, питающееся падалью, тоже хотела получить свою долю. Мне пришлось выдержать долгое и ожесточенное сражение с крысами, которые, казалось, исполнились решимости пожрать именно ту литературу, которую я в предвкушении удовольствия оставляла для себя. Я должна была обладать проворством, читать как можно быстрее, пока мои противники не успели прикончить книгу. Это была неравная борьба, ведь мне одной приходилось противостоять сотне грызунов. Стоило лишь какой-нибудь книжке вызвать мой интерес, и именно она, и никакая другая, подвергалась их атаке. Те самые книги, которые более всего услаждали мой дух, которых я более всего жаждала сохранить, становились добычей моих ненасытных врагинь. И не было ни тайника, который они бы не обнаружили, ни препятствия, которое они бы не преодолели. Тогда-то я и поняла, что, раз крысы умнее меня, нет иного выхода, кроме как черпать из кладезя их вековой мудрости. Если книгам суждено было пойти на корм животным, то я стану самым прожорливым из хищников. Я читала дни напролет. Заканчивая страницу, я ее тотчас вырывала и заглатывала не жуя. Вскоре я научилась различать вкус и питательные свойства каждого автора, каждого текста, каждого литературного стиля или течения. В этой нескончаемой войне с крысами, чем больше я на них походила, тем больше – наконец-то это произошло – я ощущала в себе нечто не поддающееся определению , нечто человеческое. Подобно тому , как человек в процессе эволюции перешел от сырой пищи к обработанной , я прошла свой путь развития: перестала пожирать и начала есть. А поскольку рядом находился винный погреб , ничуть не менее богатый , чем библиотека , я вскоре обнаружило , что каждому автору подходит определенный сорт вина.
Во время одной из своих первых трапез я пообедала ранним испанским изданием Кихота; тем же вечером , находясь под впечатлением Однорукого из-под Лепанто, поужинала Назидательными новеллами, а на следующий день – вот какое потрясение у меня вызвало мое открытие – я проглотила в качестве завтрака очаровательное издание Идальго Кабальеро на французском , за которое мне пришлось сразиться с крысами лицом к лицу. Затем последовал изысканный экземпляр первого издания Страданий молодого Вертера, а на ужин – настоящая , гастрономическая оргия – Тысяча и одна ночь. Расправившись с Опытами Монтеня , я принялась лакомиться Филиппом де Комином , маркизой де Севинье и герцогом Сен-Симоном. Я все еще храню три последние страницы Декамерона и финал Гаргантюа и Пантагрюэля: они доставляют мне столь великое наслаждение , что я удерживаю себя от того , чтобы доесть их. Я буквально проглотила Поцелуи Иона Секунда , а заодно и Ариосто , Овидия , Вергилия , Катулла , Л укреция и Горация. Дошло даже до того , что я отведала сколь неудобоваримые , столь и великолепные Рассуждения о методе, а за ними следом – Страсти души. Как Вы могли заметить , я не склонна перечитывать книги по второму разу. Однако я наделена способностью , которую рискну определить как память организма: помимо тягостного дара запоминать все подряд – хоть сейчас прочитала бы Вам от начала до конца всю Одиссею – меня отличает еще одна особенность. То, что иногда излишне легкомысленно называют знанием , не оседает в виде некой суммы в глубинах моего духа , но хранится в теле в виде совокупности инстинктов , понимаемых в самом физиологическом смысле слова. Л итература для меня – естественный способ выживания. Др. Полидори , настоятельно рекомендую Вам поставить опыт: съешьте то , что прочли.
Джон Полидори был поражен. Он неоднократно сетовал на свою короткую память. Сколько раз ему хотелось процитировать тот или иной стих, который, казалось, как нельзя лучше подходил к обстоятельствам! Но память его была концептуальной, а не буквальной; он в точности помнил идею, но не мог облечь ее ни в метры, ни в рифмы конкретного стихотворения. Всякий раз, пытаясь покорить воображаемую аудиторию, он неизбежно путался в невысказанных стихах, которые никак не рифмовались, отчего одиннадцатисложники превращались в нескончаемые, громоздкие конструкции из двадцати четырех слогов. Поскольку он захватил с собой Прогулку Уильяма Вордсворта, то решил, что сейчас самое время начать. Прочитав с жадностью первую страницу, он вырвал ее, смял и отправил в рот. Жевать сухую грубую бумагу оказалось делом нелегким: было жестко, острые обрезы ранили небо. С первого раза ему так и не удалось пропихнуть ее в горло. Он подумал, что похож на какое-то жвачное животное, чья жалкая участь не измениться до конца дней. После нескольких попыток, прерываемых приступами тошноты, ему все же удалось проглотить страницу. Теперь, когда она стала спускаться вниз по пищеводу, он почувствовал себя удавом, только что съевшим целого барашка. Затем наступила очередь второй страницы. После пятой глотать стало не труднее, чем пить бульон. В самый разгар пиршества, где-то на девяносто третьей странице, дверь неожиданно и без стука распахнулась, и на пороге комнаты появился Байрон. Оба застыли как вкопанные. Рот Полидори был набит бумагой, которая еще виднелась между губ, покрытых черной от типографской краски пеной слюны; в руке секретарь держал то, что осталось от книги: обложку с несколькими рахитичными страницами. Перестав жевать, он громко сглотнул, тщетно пытаясь скрыть очевидное. Прежде чем развернуться и покинуть комнату, Байрон прошептал:
– Bon appitit .
Ответом Полидори стала непроизвольная отрыжка, сухая, громкая и слишком незатейливая, чтобы составить суждение о литературных достоинствах съеденного произведения.
3
Во время моих подземных экспедиций я совершенно случайно обнаружила нечто , что , вне всяких сомнений , стало для меня воистину бесценным открытием. В проходах , ответвляющихся от узкого туннеля , что пролегает под Сеной и соединяет Нотр-Дам с Сен-Жермен-де-Пре , мне то и дело чудился столь притягательный для меня аромат бумаги и чернил , чьи количества , судя по его интенсивности , могли удовлетворить самые разнузданные аппетиты. Однако то был запах не типографской краски , но волнующее и ни с чем не сравнимое благоухание , какое источают только манускрипты. Мне не составило труда обнаружить проход , который наконец вывел меня к источнику соблазнительного аромата. Речь идет , как Вы , наверное , догадались , о подвалах , принадлежащих Издательскому Дому Галлан. Моему взору открылось сокровище , ослепительнее которого мне не доводилось видеть: сотни тысяч рукописей от пола до потолка. Я не сразу осознала их ценность. Вы ошибаетесь , если думаете , что это были оригиналы , которые появились на свет в виде книг и снискали бессмертную славу; этим манускриптам был вынесен самый жестокий из всех приговоров , какой только возможен в отношении литературного творения: на каждой обложке стояла красная печать с кратким приговором – НЕ ПУБЛИКОВАТЬ. Если бы я только могла поведать Вам о всех чудесах , которые открылись мне на страницах , обреченных на смерть еще до рождения... уверяю Вас , история европейской литературы могла бы быть совсем иной , куда более славной , если бы хоть некоторые из них , взамен других , прославленных , признанных и почитаемых , увидели свет.
Задавшись целью узнать , кто же был тот неведомый судья , вершивший суд над литературой , что дерзнул определять наше , читателей , будущее , равно как и судьбы еще не написанных книг и их авторов , я познакомилась с самым зловещим и невероятным из всех обитателей подземного мира.
Человек , выносивший приговор рукописям , жил в грязной комнате , располагавшейся под библиотекой. За его спиной высилась гигантских размеров машина , занимавшая почти все помещение. Этот безымянный судья создал в своем роде уникальную классификацию всех великих романов. Он тщательно пересчитал в них все слова с первого до последнего , выделил и пронумеровал каждую синтаксическую и грамматическую конструкцию , начав с древних восточных писаний , таких , как Гэндзи-моногатари Сикибу Мурасаки , Калила и Димна, не пропустив Сатирикон Петрония , Книгу о рыцаре Сифаре, Кихота и Назидательные новеллы и конечно же Боккаччо , Кеведо , Копе де Бегу , Кефо , Свифта , Л есажа , Л афайета и Дидро. Пользуясь подобным методом , он разложил каждый роман на исчислимые элементы – страницы и слова , артикли , существительные , прилагательные , наречия , союзы , вес и т.д. , и т.д. – и в каждом случае вывел средние величины. Не было оставлено без внимания и то , что не поддается счету , то , что сам он несколько расплывчато называл духовными составляющими, заключенными под переплетами книг. Он уверил себя в том , что подобные субстанции также подлежат объективному изучению при помощи различных методов. Так , например , он подвергал их воздействию тяжелых грузов , высоких температур , пара , резких ударов и тому подобное и таким путем пришел к открытию , что непостижимым образом именно те книги , которые дольше всего живут в памяти человечества , не меняют своего веса после вышеупомянутых экспериментов. В озведя эту особенность в ранг всемирного закона , он изобрел конструкцию , которой дал название читающая машина.
Основу машины составлял большой котел , под которым располагалась топка с пылающими углями.. Аве гигантские трубы насквозь пронзали здание и выходили на крышу. Конструкция была снабжена маленькой дверкой , через которую , собственно , в нее и помещалась рукопись. Первым делом произведение взвешивалось. Бели вес соответствовал средним показателям , сочинение перемещалось в устройство для подсчета страниц , представлявшее собой вал , на котором последовательно крепились зубцы в соответствии с предполагаемым количеством страниц. Ес ли «положенных» зубцов не хватало , рукопись отправлялась в «камеру сущностей» , где подвергалась исследованию с целью объективировать ее духовное содержание. В том случае , если экземпляр проходил все проверки , на нем автоматически ставилась голубая печать ПУБЛИКОВАТЬ, и он завершал свое странствие в длинной трубе , которая вела в типографию. Если же , напротив , рукопись не соответствовала одному из параметров , она , получив красный штамп НЕ ПУБЛИКОВАТЬ, исчезала в черной пасти трубопровода , который заканчивался в самых глубоких подвалах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14