– Поговорим начистоту.
Так они и сделали. Потом Ивонна опрокинулась на спину, раздвинула ноги и приготовилась к привычной уже пытке розовыми щечками.
На следующий день, словно в конце концов освободившись из капкана, Ивонна пошла по рукам.
Она вошла в «Рояль-Пигаль», готовая убивать – или погибнуть.

8

Никаких женщин, к восьми утра комнату надо освобождать для уборки – и никакой там музыки. Завтрак в семь. После семи пятнадцати можно не приходить. Обед в час. В час пятнадцать прекращаем подавать на стол. Туалет дольше пяти минут не занимать. После часа пятнадцати ночи чтоб мухи было не слышно, – монотонно излагала галисийка, облаченная в халат, давно утративший свой первоначальный цвет.
Хуан Молина ошеломленно взирал на блестящий пол, его легкие наполнялись запахом щелока. По сравнению с домом на улице Брандсена все это напоминало ему холл отеля «Альвеар». Цена была высокой – три четверти его заработка на верфи, – однако молодой человек готов был ее заплатить. Краем глаза ему удалось увидеть одну из комнат, дверь в которую была не заперта: просторное помещение, кровать с бронзовым изголовьем, ночной столик с лампой, похожей на лампы от Тиффани …лампы от Тиффани… – стиль в дизайне ламп и витражей, который разработал в конце XIX в. американец Луи Комфорт Тиффани (1848-1933), глава ювелирной компании «Tiffany & Co».

, широкое окно с пурпурными шторами, выходящее прямо на улицу.
– Плату вносить с первого по пятое число каждого месяца. За первый месяц – деньги вперед, – женщина произнесла это таким тоном, словно оглашала приговор.
Молине не удалось справиться со вздохом разочарования. Слишком уж просто все начиналось.
– Послушайте, сеньора, у меня еще не было получки… – Молина собирался объяснить галисийке, что заплатит за месяц вперед, как только у него появятся деньги, но женщина неожиданно прервала его:
– Вы мне внушаете доверие. Оставите мне в залог инструмент ваш и часы – тогда мы договоримся. Все равно гитара вам здесь ни к чему.
И тогда в глазах Молины снова появился свет. Он отдал гитару, снял с руки часы – фирмы «Мовадо», с позолоченной крышкой, купленные у уличного барыги, схватил чемоданы и, словно по инерции, двинулся к комнате с открытыми дверями.
– Не туда, идите за мной, – скорректировала его курс галисийка.
По мере того как они продвигались по коридору, огибая внутренний дворик, свежий запах щелока уступал место застарелой зловонной сырости. Незапятнанная чистота стен вестибюля постепенно сменилась грязно-серой облупившейся покраской, из-под которой виднелась штукатурка эпохи Педро де Мендосы …штукатурка эпохи Педро де Мендосы . – Педро де Мендоса-и-Лухан (1487-1537) – конкистадор знатного происхождения, в 1536 г. основал на берегу Ла-Платы город с названием Ciudad de Nuestra Senora del Buen Aire (город Богоматери попутного ветра), которым управлял, пока не умер от сифилиса; тело его было выброшено в море. В 1541 г. конкистадоры покинули поселение, не в силах бороться с постоянным голодом и набегами местных жителей. Только в 1580 г. прибыла новая экспедиция и основала на том же месте Ciudad de Santisima Trinidad у el Puerto de Santa Maria de los Buenos Aires (город Пресвятой Троицы и порт Богоматери Марии попутных ветров). От названия города до наших дней сохранились только два последних слова.

. Вместо блестящего пола – голый неровный цемент. Коридор казался бесконечным, и весь этот путь больше всего походил на медленный спуск из рая в преисподнюю. В конце концов они пришли: комната оказалась деревянным домишком с жестяной крышей в заднем дворике размером два на два метра. Галисийка открыла дверь, провела Молину внутрь, указала на койку у стены и ушла, не забыв напомнить:
– В восемь утра в комнате должно быть пусто.
Хуан Молина зашарил впотьмах, пытаясь отыскать светильник – он вроде бы видел его в изголовье кровати. Нашел, щелкнул выключателем – и ничего не произошло. Молина подкрутил лампочку и попробовал еще раз. Без толку. Юноша решил проверить матрас, лег на кровать и обнаружил, что ноги его болтаются в воздухе. Зато с Коррьентес доносился благостный шум автомобилей и трамваев. Молина был счастлив. Он прикурил, и за то короткое время, пока горела спичка, произвел быстрый осмотр помещения. Ничего удивительного, что, сам того не замечая, он принялся напевать. Сейчас это были печальные строки «Голубой комнатки». Певец уже приближался к припеву, когда услышал голос ниоткуда:
– Если бы здесь можно было шуметь, я бы вам похлопал. Но теперь, если вы не заткнетесь, я вам всю морду исхлопаю.
Молина тут же вскочил на ноги. Он зажег новую спичку и разглядел в полумраке, что большой ком тряпья на соседней койке на самом деле являлся еще одним постояльцем. Сосед Молины перевернулся на другой бок и заснул, но в этом движении читалось недовольство и угроза.

Хуан Молина раскрыл глаза в семь часов пять минут. Юноша не сразу сообразил, где это он проснулся. Впервые в жизни он провел ночь не в своей постели. С другой стороны, при дневном освещении комната выглядела совсем не так, как он предполагал. Возможно, потому что день был солнечный и лучи пробивались сквозь щели в досках, эта убогая комнатушка представилась Молине на редкость гостеприимным убежищем. Он уже собрался запеть, но тут же вспомнил о ночном происшествии. Взглянул на соседнюю кровать и убедился, что она пуста. Хотел посмотреть, сколько времени, но, подняв руку, увидел только собственное запястье. Хотелось есть. Молина вспомнил десять заповедей галисийки и перепугался, что останется без завтрака. Он оделся с быстротой молнии и выбежал из комнаты. Из общей залы доносился аромат тостов и кофе с молоком. Юноша несся по коридору, пока не увидел часы в вестибюле: семь часов девять минут. Время завтрака еще не прошло. Однако сначала Молине была нужна ванная. Он вернулся тем же путем, робко постучал в дверь и услышал с другой стороны роковое «занято». Молина встал на страже, выстукивая пальцами по стене какой-то ритм. Внезапно юноша вспомнил, что должен появиться на верфи в восемь и, что самое страшное, теперь до работы его отделяет не пять минут, как раньше. Завтрак и бодрящий душ превратились в счастливое воспоминание. Как только кабинка освободилась, Молина ураганом влетел внутрь, потом тем же манером вылетел обратно, уступив место своему преемнику. В панике он поднял глаза на циферблат: семь тринадцать. Молина пересек столовую, ограничившись общим «добрый день», хотя желудок и умолял его о пище – ну хоть бы ломтик тоста. Но времени на это не было. Бедняга почти уже добрался до выхода, когда кто-то тронул его за запястье. Молина развернулся и увидел, что его держит за руку незнакомец с непомерно большой, абсолютно лысой головой.
– Послушайте, время еще есть, почему бы вам не выпить кофе? – спросил он, приглашая юношу за свой столик.
– Благодарю вас, но я уже опаздываю…
Тогда мужчина поднялся со своего места – он оказался почти что карликом, огромная голова еще больше подчеркивала его низкорослость. Не выпуская руку Молины, человечек произнес:
– Я прогуляюсь с вами пару кварталов. Нам нужно кое о чем потолковать.
Хуана Молину это известие совершенно не обрадовало, однако он решил не начинать свой первый день в пансионе со скандала.
– Прошу у вас прощения за вчерашнюю ночь, – объявил человечек на улице и представился: – Сальдивар, Эпифанио Сальдивар, к вашим услугам.
Молина оторопел. До этих слов ему и в голову не приходило, что этот странный субъект – его сосед по комнате. Он просто не мог поверить, что человек, который сейчас обращался к нему настолько любезно, почти подобострастно, был тем самым злым духом, который угрожал ему ночью. Молина не знал, как поступить – требовать извинений или самому извиняться за то, что нарушил его сон; размышляя над этим, он все ускорял шаг – по Аякучо, потом по Виамонте, к остановке 25-го трамвая. Его товарищ по пансиону, чтобы не отставать, передвигался короткими энергичными скачками.
Сальдивар откашлялся – отчасти потому, что заданный Молиной ритм его утомил, отчасти в качестве предисловия. В конце концов коротышка заговорил:
– Вы только не обижайтесь… я хотел сказать, что всю прошлую ночь вы пели во сне… – Сальдивар оставил фразу незаконченной.
Действительно, мать и сестра Молины не раз говорили ему то же самое. Юноше стало безмерно стыдно.
– Тысячу раз простите, я даже не знаю, что вам сказать…
– Кому здесь нечего сказать – так это мне. Признаюсь начистоту, никогда еще я не слышал голоса, подобного вашему. Хочу поинтересоваться, в каком театре вас можно послушать.
Молина весь зарделся и вздохнул:
– Спасибо за лестный отзыв, но на публике я пел только в церкви.
– Не могу поверить! У вас ведь талант, вы не можете им так пренебрегать… – Сальдивар помолчал и добавил: – Я так полагаю, у вас наверняка есть импресарио.
Молина не выдержал, благодарно засмеялся и покачал головой.
Они как раз дошли до трамвайной остановки. Человечек посмотрел Молине в глаза и торжественно произнес:
– Я говорю с вами абсолютно серьезно. Я знаю человека, который вам нужен; лучшего импресарио артисту не найти. Ровно в десять вечера он придет к нам в пансион, и, если не возражаете, давайте поужинаем вместе. Я приглашаю.
Молина вскочил на подножку трамвая; он сам не верил в то, на что уже давно надеялся.

9

При появлении Ивонны в «Рояль-Пигаль» все взгляды обращаются к ней. Никто не может оставаться равнодушным к ее волнообразной походке, к ее величественной осанке, к ее фигуре, схожей с колеблемым ветром колоском. Ее нескончаемо длинные, стройные ноги, обтянутые сетчатыми чулками, открываются в разрезе платья, идеально облегающего тело. Ее голубые глаза пронизывают светом сумрачный зал. Ивонна проходит, не глядя ни на что и ни на кого. И чем более явственно ощущается ее безразличие, тем больший интерес она вызывает. Все остальные женщины в зале словно исчезли: мужчины подталкивают друг друга локтями, полушепотом обмениваются замечаниями. Ивонна подходит к одному из столиков, садится, закидывает ногу на ногу, вставляет сигарету в изысканный перламутровый мундштук и закуривает.
Андре Сеген поражен, словно видит эту девушку в первый раз. Француз поздравляет себя с отличным приобретением. Мужчины в зале оробели настолько, что даже не отваживаются приблизиться к незнакомке. В конце концов черноусый красавчик с замашками денди, стоящий у стойки бара, набирается смелости. Он допивает свой виски одним глотком, проводит рукой по щеточке усиков, отрывается от стойки и подходит к столику Ивонны. Девушка смотрит на щеголя так, словно он – досадное препятствие, неожиданно заслонившее ей вид на танцевальную площадку. Словно состязаясь в высокомерии, мужчина кивает Ивонне – стараясь, чтобы это движение выглядело грубым. Ивонна даже не утруждает себя выражением недовольства – как будто бы кавалера перед ней вообще не существовало, как будто бы он стеклянный. Мужчина откашливается, краем глаза поглядывает по сторонам и удаляется на свое место, моля Бога о том, чтобы никто не заметил его унижения. Андре, наблюдавший всю эту сцену, подсаживается за столик, за которым Ивонна курит как ни в чем не бывало. Администратор улыбается pour la gallerie {3} 3
Здесь: на публику (фр.)

, но на самом деле за его улыбкой скрывается растерянность и негодование; Сеген разъясняет Ивонне, что с клиентами не принято обращаться подобным образом, что она не может позволить себе роскошь выбирать, что мужчина, которым она сейчас пренебрегла, – обладатель состояния, размеров которого он и сам в точности не знает. Девушка, ничуть не смутившись, не отрывая взгляда от площадки для танцев, отвечает французу:
– Если бы я могла позволить себе выбирать, ты бы и пальцем ко мне не притронулся. Я готова лечь с кем угодно, готова запустить руку в ширинку любого, кого ты мне только укажешь. Но я не собираюсь танцевать с кем попало, сколько бы денег у него ни было.
Андре Сеген смотрит на Ивонну в изумлении. Бесполезно пытаться объяснить ему необъяснимое, рассказывать, что эти бесконечные танго, которые во все время заточения звучали в ее комнате, были для нее единственным спасением. Бессмысленно было признаваться, что только голос, раз за разом говоривший о возвращении, не позволял отчаянию захватить ее душу. Ивонна была готова предоставить свое тело кому угодно – но только не танцевать. Танго для нее обладало почти религиозной значимостью. Она научилась танцевать его со своими подругами по несчастью и все это время, находясь в заточении, пыталась представить себе того, кто слово за словом выпевал «В тот день, когда меня полюбишь». Ивонна научилась говорить по-испански, расшифровывая строки «Дороги» и «Любви студента», и даже путала звуки «р» и «н» – как и тот, чей голос из граммофонной трубы произносил: «фламирго», «сертименальный», «прорзительный».
Не переставая улыбаться, Андре Сеген объясняет своей протеже, что танго – это пролог, аперитив, после которого в штанах становится твердо, а в кошельке – мягко. Таковы правила. Ну конечно, Андре так ничего и не понял; тогда Ивонна встает, смотрит на администратора с высоты своего роста, наполняет легкие воздухом и табачным дымом и начинает петь:

Я готова отдать свое тело,
свои губы я тоже продам,
но скажи этим всем господам,
богатеям высокого ранга,
что не будет им танго:
не могу, даже если б хотела,
расставаться с душой по частям.

Мужчины словно загипнотизированы голосом и видом Ивонны: вокруг девушки возникает толчея, никто не слушает слов, все просто стремятся ей кивнуть, выпрыгнув из-за чужих плеч, чтобы показаться Ивонне на глаза.

Богачи так и лезут гуртом,
эти груди полапать им надо,
но усвойте: сейчас и потом
не достанется вам ни кебрада,
ни восьмерка, ни шаг мой неровный –
я ручаюсь вам Певчим Дроздом,
тем, кому я верна безусловно.

Теперь мужчин вокруг Ивонны становится еще больше: ее преследуют, стараются вытащить танцевать насильно. Но как только кто-нибудь из них пытается обхватить ее за талию, грубиян тут же получает чувствительный толчок в грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23