душевые кабины ам рм
— Так-таки не подам!Заречный между тем сообщил, что вчера, в пять часов вечера, перед самым обедом, к нему заезжал Найденов и не застал его дома.— Я приказал не принимать его, если он еще раз приедет! — прибавил молодой профессор.Слушатели удивлялись наглости Найденова. Сам натравил Перелесова написать пасквиль и имеет дерзость ехать к Николаю Сергеевичу. Верно, он не знает, что Николай Сергеевич получил письмо от жертвы.— А может быть, узнал и хотел уговорить вас скрыть его.— Черт его знает. Теперь я понял, что это за человек! — негодующе заметил Заречный, вспоминая, как Найденов глумился над ним по поводу его речи и как рассказывал, что защищал его, а между тем сам же подговорил написать против него статью.«И каким я был трусом тогда!» — подумал Николай Сергеевич и почувствовал еще большую радость, что Найденов так основательно попался в своих подлых интригах.Подошел еще один профессор и сообщил, что слышал из верных источников, будто по поводу самоубийства Перелесова будет назначено следствие.На всех лицах мелькнули торжествующие улыбки.— Тогда он наверное вылетит! — заметил Заречный.— И давно пора, — проговорил Цветницкий.И все снова принялись бранить Найденова.Один только Косицкий слушал все это молча и грустно смотрел, как укладывают в гроб цветы.Маргарита Васильевна вошла с мужем и стала у дверей в соседней комнате — столовой квартирных хозяев. Невзгодин подошел к Заречной и, взглядывая на ее бледное, истомленное лицо, задумчивое и скорбное, спросил:— Что с вами? Зачем вы сюда пришли совсем больная?— Со мной ничего особенного. Просто устала… не спала ночь в дороге. Я только что из Петербурга. А вы где пропадали?— Работал. А поручение ваше завтра же исполню.— Спасибо.Она помолчала и вдруг промолвила чуть слышно:— А как это просто.— Что такое?— Да вот это.И Маргарита Васильевна едва заметным движением головы указала на гроб.Невзгодин удивленно взглянул на молодую женщину.— Вы хотите сказать, что просто расстаться с жизнью?— Ну да.— Уж не манит ли и вас эта простота?— По временам являются такие мысли.— Что это?.. Заразительность частых самоубийств?— Нет… Собственные размышления последнего времени.— И причины такого желания?..— Жить скучно! — прошептала молодая женщина, и на лице ее появилась такая скорбная улыбка, что Невзгодину сделалось жутко.— Как это, подумаешь, ужасно!..— А вы думаете, нет?— Но ваши планы деятельности и другие?— Оставить мужа?— Да.— Ведь вы сами же говорили, что одна деятельность не может удовлетворить женщину. А в другой мой план не верили! — прибавила Маргарита Васильевна, и слабый румянец вспыхнул на бледных щеках.— Положим, говорил… Но из этого не следует, что нужно…— Мало ли что не следует! — перебила Маргарита Васильевна.— Вам полечиться надо.— Может быть.— И что это ныне за безволие какое-то у людей!Невзгодин сопоставил только что бывший у него разговор со Сбруевым с тем, что говорила Маргарита Васильевна. И того мучает двойственность положения, и в его речах чувствуется смутное желание выхода из него, хотя бы путем смерти… И эта вот тоже. Нечего сказать, тряпичное поколение в более стыдливых его представителях.Да и сам он разве не переживал в Париже такого настроения?Была полоса, когда и у него бродили мысли покончить с собой из-за проклятых вопросов, мучивших своей неприложимостью в жизни, и из-за отвергнутой любви к этой самой Маргарите Васильевне, без которой жизнь ему казалась несчастной… И ко всему этому одиночество и хроническое голодание.Но все это продолжалось у него недолго и бесповоротно прошло. Работа, горделивое желание борьбы, примеры мужества крупных личностей и сознание долга перед жизнью спасли его, направив мысли от своих маленьких личных печалей на более серьезные и общественные печали. Теперь он удивляется своему малодушию, и его удивляет малодушие людей, которые без борьбы, без всякой попытки найти выход в каком-нибудь общественном деле отдаются во власть нервных, личных настроений.Ему было жаль Маргариту Васильевну. Кто ее знает? Может быть, и в самом деле она приведет в исполнение свое желание оттого, что скучно жить. А ей скучно жить главным образом потому, что она никого не любит и жаждет любви.Надо поговорить с ней, успокоить ее, убедить куда-нибудь уехать на время.— Сегодня вы будете дома, Маргарита Васильевна?— Целый день.— Можно зайти к вам? Не помешаю?— Заходите… Я всегда рада вас видеть.— И уж больше не сердитесь на Фому неверного?— Нет… Тем более что он…— Был прав в своих сомнениях? — подсказал Невзгодин.— Не совсем, но до известной степени! — грустно промолвила Маргарита Васильевна. — Ведь это так просто и так ужасно! — прибавила она, указывая взглядом на гроб, и вся содрогнулась.«Бедняга! Боится, что и муж застрелится! Какая же он скотина, если пугает „этим“!» — подумал Невзгодин.В столовую вошел старенький священник из ближнего прихода. Он тотчас же принял соответствующий предстоящей требе серьезно-задумчивый вид, поклонился и торопливо начал облачаться в траурную ризу при помощи дьячка. Вслед за ним вошли певчие, и в комнате запахло водкой. Некоторые из певчих были пьяны по случаю праздника и едва стояли на ногах.Старенький священник подозрительно покосился на певчих и что-то шепнул дьячку.— Не в первый раз, батюшка! — успокоительно проговорил дьячок.В эту минуту в зале мгновенно наступила мертвая тишина. Все сразу смолкли, не окончив речей и повернув головы к раскрытым из залы в прихожую дверям.Почти на всех лицах застыло выражение необычайного изумления и негодования. Даже по лицу добряка Андрея Михайловича Косицкого пробежала гримаса, точно от какой-то физической боли, и старик густо покраснел, точно сделал что-нибудь нехорошее, и ему стало стыдно.Невзгодин переступил порог, взглянул и не верил своим глазам.Высоко подняв свою седую, коротко остриженную голову и ни на кого не смотря своими серыми, пронизывающими глазами, светившимися из-под очков резким, холодным, словно сталь, блеском, сквозь толпу пробирался вперед, к гробу, Найденов с обычным своим спокойным и надменным видом.
Словно бы не замечая или не желая замечать того потрясающего впечатления, какое произвело его прибытие, он прошел вперед и остановился около кучки профессоров, ничем не выказывая своего волнения и еще выше поднимая голову. Только движение скул, замеченное Невзгодиным, могло обличить, что старый профессор отлично понимает, в какое убийственно-неприятное положение он поставил себя, явившись на панихиду.И Невзгодин, как художник, любовался дьявольским самообладанием и дерзкою наглостью Найденова, ожидая, что будет дальше и как его встретят профессора.Цветницкий, стоявший ближе к Найденову, первый поклонился, и Найденов, небрежно протянув ему руку, повел взглядом на остальных коллег. Еще два стыдливых нерешительных поклона, и ответный общий кивок Найденова.Заречный отвел глаза в сторону, будто не замечая бывшего своего профессора. Косицкий встретил взгляд и поклон Найденова, не ответил на него и только снова покраснел. Не поклонились Найденову еще двое.Это оскорбление нанесено было у всех на глазах. С известным ученым, тайным советником не хотели кланяться!..Как только Найденов вошел в залу, он сразу же понял, что Перелесов хорошо отомстил своему врагу. Эти изумленные, негодующие взгляды, эти презрительные улыбки почти в упор ясно говорили, что он возбуждает ненависть и что его все считают виновником самоубийства этого «болвана». Но возвращаться было уже поздно, и наконец не ему занимать наглости.И Найденов нарочно прошел вперед, к коллегам, уверенный, что никто из них не посмеет оскорбить его.Он знал их хорошо. Но, значит, Заречный показал всем письмо, и его, влиятельного профессора, считали настолько скомпрометированным этим самоубийством, что уже решились обнаруживать свои цивические чувства в оскорблении. Прежде ненавидели, но не смели. Теперь смеют.«Начинается расплата!» — снова пришла в голову Найденова мысль, не дававшая ему покоя после разговора с дочерью.И, внутренне почти равнодушный к нескрываемой ненависти всех этих людей и к нанесенному коллегам оскорблению («Они поплатятся за это!» — подумал старый профессор), он с ужасом и тоскою подумал, что дети могут узнать про все, что только что произошло.Побледневший, с презрительно скошенными тонкими безусыми губами, он все-таки не терял самообладания. Неподвижная, словно статуя, его высокая, сухощавая, выпрямившаяся фигура стояла перед гробом, и глаза его, горевшие злым огоньком, как у затравленного волка, вызывающе смотрели сверху прямо в лицо покойника.Священник хотел было начинать службу, но в это время из толпы вышел бледный как полотно Сбруев. Он подошел к батюшке и просил немного повременить.Все, ожидая чего-то необычайного, замерли. Найденов плотнее сжал совсем побелевшие губы, и глаза его, казалось, пронизывали покойника.Но в них блеснуло на мгновение что-то жалкое и беспомощное, когда Сбруев от священника подошел к нему и, не здороваясь и не поклонившись, взволнованно проговорил:— Господин Найденов. Я вынужден сказать, что вам не место здесь, у гроба покойника, который…От волнения Сбруев больше ничего не мог сказать.Найденов не проронил ни слова. Медленно, словно бы нарочно замедляя шаги, направился он через толпу, наполнявшую комнату, к дверям.Перед ним брезгливо расступались, точно перед зачумленным, его провожали злорадными взглядами, вслед ему посыпались проклятия, а он будто не видал и не слыхал ничего и шел, не склоняя под бременем позора своей седой, высоко поднятой головы, по-прежнему высокомерный, словно бы презирающий всех, и великолепный в своем бесстыдстве.— Этакая наглость! — раздавались голоса.Но, когда старый профессор вышел из квартиры и очутился на улице, самообладание его оставило.Он едва стоял на ногах и трясущимися губами беззвучно шептал какие-то угрозы и пугливо и растерянно озирался, словно боясь людей или не зная, куда ему идти. Наконец упавшим, точно чужим голосом он позвал извозчика.Когда он сел в сани, то как-то весь съежился, опустил голову и казался жалким и беспомощным, совсем не похожим на прежнего надменного старика.Он приехал домой и, когда слуга отворил ему двери, спросил:— Барышня дома?— Нет-с… Оне ушли с Михайлом Аристархычем тотчас после вас.Казалось, что известие успокоило несколько старика.Нетвердыми шагами дрожащих ног прошел он в кабинет и опустился в кресло.Через несколько минут пришла его жена, бледнолицая пожилая женщина с кроткими глазами, и, увидав мужа, испуганно спросила:— Аристарх Яковлевич… Что с тобой? Ты болен…— Ничего… Так… слабость… А где дети?— Ты разве их не видал?— Где?— На панихиде. Они пошли туда…— Они были там? — спросил Найденов глухим голосом.— Да. Лиза непременно хотела идти на панихиду… Да отчего это тебя так удивляет?Старый профессор поднял на жену взгляд, полный ужаса и тоски, и из груди его вырвался стон. XXIX Вскоре после панихиды Невзгодин сидел в кабинете Маргариты Васильевны.Она говорила:— Вы понимаете чужие настроения, Василий Васильич, но все-таки вы не знаете женской души. Вот вы давеча советовали лечиться…— Советовал и теперь настаиваю. Вы изнервничались в последнее время… Прежде вы были куда энергичнее…— Прежде?.. Прежде я надеялась, я ждала чего-то… А теперь?.. Разве вылечишь больную, неудовлетворенную душу бромом и обтираниями холодной водой? По совести вам говорю, как доброму приятелю: скучно жить.Проговорив эти слова, Маргарита Васильевна взглянула грустным, усталым взглядом на Невзгодина.— Это настроение пройдет…— Когда?.. Когда пройдут годы и я сделаюсь старухой.И, помолчавши, прибавила с тоской:— А жить так хочется! Ведь я не жила совсем, вы правду как-то говорили… Я никогда и никого не любила… Я не знала, что значит забыть себя для другого, жить с ним неразрывно и душою и телом и с радостью отдать за любимого человека жизнь… А именно такого счастия я и искала, о такой любви и мечтала, а между тем… этого не было и никогда не будет!— Отчего не будет? Разве вы не можете полюбить?— Быть может, могу, но не посмею… Страшно строить свое счастье на несчастье другого…— Во-первых, не всегда несчастье другого так сильно, а во-вторых, когда любят, то все смеют…— А вы, Василий Васильевич, когда-нибудь так любили?— Разве вы не знаете?— Как я могу знать?— Да ведь я вас так любил, Маргарита Васильевна!— Разве? — удивленно и в то же время обрадованно воскликнула Маргарита Васильевна.— И, знаете ли, дело прошлое, и потому сознаюсь вам, что в ту пору, когда вы отвергли мою руку, как руку легкомысленного и беспутного человека, я в Париже был в таком настроении, что мог наложить на себя руки.— Вы?— Я самый.— И из-за меня?— Не совсем из-за вас… Причиной отправиться к праотцам была не одна несчастная любовь, но и разные сомнения в том, следует ли жить на свете, не имея возможности переделать его радикально… Ну и, кроме того, одиночество… голодание.— И долго было такое настроение?— С месяц, пожалуй, бродили мысли о покупке револьвера… По счастью, денег не было.— Как же вы избавились от этих мыслей?— Один француз, безрукий старик — руку ему откорнали при усмирении Коммуны, — голодавший в соседней мансарде, высмеял меня самым настоящим образом и сказал, что уж если мне так хочется умереть, то лучше поехать в Южную Америку и поступить в ряды инсургентов… По крайней мере одним солдатом больше будет против правительства. Старик чувствовал ненависть ко всякому правительству… Но так как мне не на что было ехать в Южную Америку, то я занялся работой, достал уроки… читал… думал… и скоро устыдился своего намерения, сообразил, что я не один на свете, отвергнутый любимой женщиной, и не один со своими требованиями перекроить подлунную… Да и чтобы перекроить, надо жить, а не умирать… И, как видите, я не раскаиваюсь, что живу на свете и строчу повести и рассказы, хотя и я, как и вы, не знаю той любви, о которой вы мечтали…— И которой не желали вы?— Кто вам это сказал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Словно бы не замечая или не желая замечать того потрясающего впечатления, какое произвело его прибытие, он прошел вперед и остановился около кучки профессоров, ничем не выказывая своего волнения и еще выше поднимая голову. Только движение скул, замеченное Невзгодиным, могло обличить, что старый профессор отлично понимает, в какое убийственно-неприятное положение он поставил себя, явившись на панихиду.И Невзгодин, как художник, любовался дьявольским самообладанием и дерзкою наглостью Найденова, ожидая, что будет дальше и как его встретят профессора.Цветницкий, стоявший ближе к Найденову, первый поклонился, и Найденов, небрежно протянув ему руку, повел взглядом на остальных коллег. Еще два стыдливых нерешительных поклона, и ответный общий кивок Найденова.Заречный отвел глаза в сторону, будто не замечая бывшего своего профессора. Косицкий встретил взгляд и поклон Найденова, не ответил на него и только снова покраснел. Не поклонились Найденову еще двое.Это оскорбление нанесено было у всех на глазах. С известным ученым, тайным советником не хотели кланяться!..Как только Найденов вошел в залу, он сразу же понял, что Перелесов хорошо отомстил своему врагу. Эти изумленные, негодующие взгляды, эти презрительные улыбки почти в упор ясно говорили, что он возбуждает ненависть и что его все считают виновником самоубийства этого «болвана». Но возвращаться было уже поздно, и наконец не ему занимать наглости.И Найденов нарочно прошел вперед, к коллегам, уверенный, что никто из них не посмеет оскорбить его.Он знал их хорошо. Но, значит, Заречный показал всем письмо, и его, влиятельного профессора, считали настолько скомпрометированным этим самоубийством, что уже решились обнаруживать свои цивические чувства в оскорблении. Прежде ненавидели, но не смели. Теперь смеют.«Начинается расплата!» — снова пришла в голову Найденова мысль, не дававшая ему покоя после разговора с дочерью.И, внутренне почти равнодушный к нескрываемой ненависти всех этих людей и к нанесенному коллегам оскорблению («Они поплатятся за это!» — подумал старый профессор), он с ужасом и тоскою подумал, что дети могут узнать про все, что только что произошло.Побледневший, с презрительно скошенными тонкими безусыми губами, он все-таки не терял самообладания. Неподвижная, словно статуя, его высокая, сухощавая, выпрямившаяся фигура стояла перед гробом, и глаза его, горевшие злым огоньком, как у затравленного волка, вызывающе смотрели сверху прямо в лицо покойника.Священник хотел было начинать службу, но в это время из толпы вышел бледный как полотно Сбруев. Он подошел к батюшке и просил немного повременить.Все, ожидая чего-то необычайного, замерли. Найденов плотнее сжал совсем побелевшие губы, и глаза его, казалось, пронизывали покойника.Но в них блеснуло на мгновение что-то жалкое и беспомощное, когда Сбруев от священника подошел к нему и, не здороваясь и не поклонившись, взволнованно проговорил:— Господин Найденов. Я вынужден сказать, что вам не место здесь, у гроба покойника, который…От волнения Сбруев больше ничего не мог сказать.Найденов не проронил ни слова. Медленно, словно бы нарочно замедляя шаги, направился он через толпу, наполнявшую комнату, к дверям.Перед ним брезгливо расступались, точно перед зачумленным, его провожали злорадными взглядами, вслед ему посыпались проклятия, а он будто не видал и не слыхал ничего и шел, не склоняя под бременем позора своей седой, высоко поднятой головы, по-прежнему высокомерный, словно бы презирающий всех, и великолепный в своем бесстыдстве.— Этакая наглость! — раздавались голоса.Но, когда старый профессор вышел из квартиры и очутился на улице, самообладание его оставило.Он едва стоял на ногах и трясущимися губами беззвучно шептал какие-то угрозы и пугливо и растерянно озирался, словно боясь людей или не зная, куда ему идти. Наконец упавшим, точно чужим голосом он позвал извозчика.Когда он сел в сани, то как-то весь съежился, опустил голову и казался жалким и беспомощным, совсем не похожим на прежнего надменного старика.Он приехал домой и, когда слуга отворил ему двери, спросил:— Барышня дома?— Нет-с… Оне ушли с Михайлом Аристархычем тотчас после вас.Казалось, что известие успокоило несколько старика.Нетвердыми шагами дрожащих ног прошел он в кабинет и опустился в кресло.Через несколько минут пришла его жена, бледнолицая пожилая женщина с кроткими глазами, и, увидав мужа, испуганно спросила:— Аристарх Яковлевич… Что с тобой? Ты болен…— Ничего… Так… слабость… А где дети?— Ты разве их не видал?— Где?— На панихиде. Они пошли туда…— Они были там? — спросил Найденов глухим голосом.— Да. Лиза непременно хотела идти на панихиду… Да отчего это тебя так удивляет?Старый профессор поднял на жену взгляд, полный ужаса и тоски, и из груди его вырвался стон. XXIX Вскоре после панихиды Невзгодин сидел в кабинете Маргариты Васильевны.Она говорила:— Вы понимаете чужие настроения, Василий Васильич, но все-таки вы не знаете женской души. Вот вы давеча советовали лечиться…— Советовал и теперь настаиваю. Вы изнервничались в последнее время… Прежде вы были куда энергичнее…— Прежде?.. Прежде я надеялась, я ждала чего-то… А теперь?.. Разве вылечишь больную, неудовлетворенную душу бромом и обтираниями холодной водой? По совести вам говорю, как доброму приятелю: скучно жить.Проговорив эти слова, Маргарита Васильевна взглянула грустным, усталым взглядом на Невзгодина.— Это настроение пройдет…— Когда?.. Когда пройдут годы и я сделаюсь старухой.И, помолчавши, прибавила с тоской:— А жить так хочется! Ведь я не жила совсем, вы правду как-то говорили… Я никогда и никого не любила… Я не знала, что значит забыть себя для другого, жить с ним неразрывно и душою и телом и с радостью отдать за любимого человека жизнь… А именно такого счастия я и искала, о такой любви и мечтала, а между тем… этого не было и никогда не будет!— Отчего не будет? Разве вы не можете полюбить?— Быть может, могу, но не посмею… Страшно строить свое счастье на несчастье другого…— Во-первых, не всегда несчастье другого так сильно, а во-вторых, когда любят, то все смеют…— А вы, Василий Васильевич, когда-нибудь так любили?— Разве вы не знаете?— Как я могу знать?— Да ведь я вас так любил, Маргарита Васильевна!— Разве? — удивленно и в то же время обрадованно воскликнула Маргарита Васильевна.— И, знаете ли, дело прошлое, и потому сознаюсь вам, что в ту пору, когда вы отвергли мою руку, как руку легкомысленного и беспутного человека, я в Париже был в таком настроении, что мог наложить на себя руки.— Вы?— Я самый.— И из-за меня?— Не совсем из-за вас… Причиной отправиться к праотцам была не одна несчастная любовь, но и разные сомнения в том, следует ли жить на свете, не имея возможности переделать его радикально… Ну и, кроме того, одиночество… голодание.— И долго было такое настроение?— С месяц, пожалуй, бродили мысли о покупке револьвера… По счастью, денег не было.— Как же вы избавились от этих мыслей?— Один француз, безрукий старик — руку ему откорнали при усмирении Коммуны, — голодавший в соседней мансарде, высмеял меня самым настоящим образом и сказал, что уж если мне так хочется умереть, то лучше поехать в Южную Америку и поступить в ряды инсургентов… По крайней мере одним солдатом больше будет против правительства. Старик чувствовал ненависть ко всякому правительству… Но так как мне не на что было ехать в Южную Америку, то я занялся работой, достал уроки… читал… думал… и скоро устыдился своего намерения, сообразил, что я не один на свете, отвергнутый любимой женщиной, и не один со своими требованиями перекроить подлунную… Да и чтобы перекроить, надо жить, а не умирать… И, как видите, я не раскаиваюсь, что живу на свете и строчу повести и рассказы, хотя и я, как и вы, не знаю той любви, о которой вы мечтали…— И которой не желали вы?— Кто вам это сказал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32