То, что чувственный человек называет наслаждениями любви, есть самые ничтожные, самые незначительные из ее радостей. Истинная любовь не столько страсть, сколько символ, знак иного состояния бытия. О, Мейнур, может ли быть, чтобы настало время, когда я буду говорить с тобою о Виоле как о существе, переставшем существовать..."
3
"Знаешь ли ты, что с некоторого времени я часто спрашиваю себя, все ли так невинно в науке, отделяющей нас от остальных людей. Правда, что чем более мы поднимаемся и чем более низки и презренны кажутся нам пороки людей, пресмыкающихся один день на земле, тем более пронизывает нас чувство доброты и наше счастье кажется исходящим прямо от нее. Но в то же время сколько добродетелей в тех, кто живет в мире и кого поражает смерть. Разве не утонченный эгоизм наше состояние отъединения, обособленности, это самодостаточное, ушедшее в себя магическое существование, этот отказ от того благородства, которое включало бы в себя наше собственное благополучие, наши радости, наши надежды, наши опасения вместе с другими людьми? Жить, не боясь врага, в безопасности от всякой унижающей тебя болезни, свободным от всяких зол и бед, - такая судьба пленяет нашу гордость. Но в то же время не более ли достоин восхищения тот, кто умирает за другого?
С той минуты, как я ее люблю, Мейнур, мне кажется, что с моей стороны подлость избегать смерти, которая поражает любящие нас сердца. Я чувствую, что земля охватывает и привязывает к себе мою душу.
Ты был прав: вечная старость, спокойная и невозмутимая, есть дар более драгоценный, чем вечная молодость с ее стремлениями и желаниями. До тех пор, пока мы не станем только духами, покой может быть найден только в равнодушии".
4
"Я получил твое письмо... Возможно ли? Твой ученик обманул твои ожидания! Увы! Бедный ученик! Но..."
(Следуют комментарии относительно подробностей жизни Глиндона, которые читатель уже знает или узнает вскоре, и настоятельная просьба к Мейнуру наблюдать еще за судьбой его ученика.)
"Я также питаю надежду иметь ученика. Но ужасы, которые должны сопровождать его испытание, пугают меня! Я хочу снова посоветоваться с сыном Света".
"Да! Адон-Аи, долгое время глухой к моим призывам, наконец явился мне, и его славное появление даровало мне надежду. Возможно, Виола, наконец наши души соединятся!"
ПИСЬМО ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ
"Мейнур! Пробудись от твоей апатии - радуйся! Новая душа явится в мире. Новая душа, которая назовет меня отцом! Если те, для кого существуют тяготы и радости человеческой жизни, должны трепетать от радости при мысли вновь увидеть свое детство возродившимся в их детях, если при этом в них вновь может возродиться Святая Невинность, которая является первой ступенью существования, если они могут почувствовать, что на человека при этом возлагается почти ангельская обязанность - с колыбели руководить новой жизнью, а душу пестовать для Неба, - то можешь себе представить, как я счастлив, встречая наследника всех этих даров, которые к тому же удваиваются, будучи разделенными! Как я радуюсь при мысли, что могу защищать, отвращать опасность, обучать и вести поток жизни, расширяя, обогащая и углубляя его, к раю, из которого он вытекает! И на берегах этой реки наши души соединятся, возлюбленная Мать. Наше дитя принесет нам таинственную симпатию, которой нам еще недостает. И тогда какой призрак станет тебя преследовать, какой ужас обеспокоит тебя, когда твое посвящение совершится около колыбели твоего ребенка!"
IX
Да, Виола! Ты теперь уже не то создание, которое на пороге твоего неаполитанского жилища следило за неопределенными образами сшей фантазии; ты уже не та, которая стремилась дать жизнь идеальной красоте на подмостках, где иллюзия на час представляет небо и землю, до тех пор, пока усталый ум не начинает снова видеть только показной блеск и машиниста сцены.
Твоя душа покоится в своем счастии, ее неопределенные стремления нашли себе цель. Одно мгновение заключает в себе иногда чувство вечности, так как, когда мы понастоящему счастливы, мы знаем, что умереть невозможно. Всегда, когда душа чувствует самое себя, она чувствует вечную жизнь.
Твое посвящение отложено. Твои дни и ночи наполнены теперь только теми видениями, которыми счастливое сердце убаюкивает воображение, чуждое зла.
Простите меня, сильфы, если я спрашиваю себя, не лучше ли, не прекраснее ли подобные видения, чем вы...
Они стояли на берегу и глядели на солнце, исчезавшее в волнах. Сколько времени жили они на острове? Не все ли это равно? Месяцы, годы, может быть, - к чему считать это время счастья? Можно пережить целые века в одно мгновение. Так мы измеряем порывы наших чувств или наши скорби длительностью наших мечтаний или количеством чувств, порождаемых этими мечтаниями.
Солнце медленно закатывалось, воздух был душен и тяжел; на море недалеко от берега неподвижно застыл величественный корабль, на деревьях ни один листок не шевелился.
Виола приблизилась к Занони, какое-то предчувствие, которое она не могла определить, заставляло быстрее биться ее сердце; она взглянула на Занони и была поражена выражением его лица: оно являло озабоченность, волнение, беспокойство.
- Это спокойствие пугает меня, - тихо сказала она.
Занони, казалось, не слыхал ее. Он тихо говорил сам с собою, его глаза с беспокойством осматривали горизонт. Она не знала почему, но этот взгляд, вопрошавший пространство, эти слова, произнесенные на неизвестном наречии, смутно оживили в ней суеверное чувство. Она сделалась боязливее с того дня, когда узнала, что должна стать матерью. Странный кризис в жизни женщины и ее любви! Что-то, что еще не родилось, оспаривает уже ее сердце у того, кто до сих пор безраздельно господствовал в нем.
- Занони! Посмотри на меня, - сказала она, беря его за руку.
Он повернулся к ней.
- Ты бледна, Виола! Твои руки дрожат.
- Это правда, я чувствую, точно какой-то враг приближается к нам.
- И твой инстинкт не обманывает тебя. К нам действительно приближается враг. Я вижу его сквозь эту тяжелую атмосферу, я слышу его сквозь молчание. Видишь ли ты, сколько насекомых на листьях? Они почти невидимы. Они следуют за дыханием врага. Это поветрие бубонной чумы!
Он еще говорил, как вдруг с ветвей дерева, под которым они стояли, к ногам Виолы упала птица, она взмахнула несколько раз крыльями, вытянулась и замерла.
- О, Виола, - сказал Занони с глубоким волнением, - вот смерть! Разве ты не боишься умереть?
- Оставить тебя? О да!
- Но если бы я мог передать тебе тайну, как победить смерть, если бы я мог остановить для твоей молодости течение времени, если бы я мог...
Он вдруг остановился, взгляд Виолы выражал ужас, лицо и губы были бледны.
- Не говори мне так, не смотри на меня так, - сказала она, невольно отстраняясь. - Ты меня пугаешь... О! Не говори так, я стала бы бояться, не за себя, но за моего ребенка!
- Твоего ребенка! Но разве бы ты отказалась для твоего ребенка от этого чудного дара?
- Занони!
- Ну, что же?
- Солнце исчезло у нас из глаз, но для того, чтобы показаться другим глазам. Исчезнуть из этого света - это значит жить там, наверху. О, мой возлюбленный! О, мой супруг, - продолжала она со странной и неожиданной живостью, - скажи мне, что ты шутил, что ты хотел посмеяться над моим легковерием! Чума не так ужасна, как твои слова.
Чело Занони омрачилось, он молча глядел на нее несколько секунд.
- Что дает тебе право сомневаться по мне? - почти сурово спросил он.
- О! Прости меня, прости! Ничто! - вскричала Виола, рыдая и бросаясь ему на грудь. - Я не хочу верить даже твоим словам, если они обвиняют тебя.
Он молча вытер поцелуем слезы Виолы.
- Ах! - произнесла она с прелестной детской улыбкой. - Ты хотел дать мне талисман от чумы; видишь, я беру его у тебя сама.
И она положила руку на маленький античный амулет, который он носил на шее.
- Ты не можешь себе представить, до какой степени эта вещица сделала меня ревнивой к твоему прошлому, Занони! Это какой-нибудь залог любви, без сомнения? Но нет, ты не любил ту, которая тебе его дала, так, как ты меня любишь, хочешь, я украду у тебя твой амулет?
- Дитя! - нежно сказал Занони. - Та, которая повесила его на мою шею, принимала это действительно за талисман, потому что она была так же суеверна, как и ты, для меня он больше, чем магический амулет: это воспоминание прекрасного, теперь погибшего времени, когда меня любили, не сомневаясь.
Он сказал эти слова с интонацией печального упрека, который проник в сердце Виолы, но затем его тон вдруг принял торжественность, остановившую порыв чувств Виолы.
- Может быть, наступит день, Виола, - прибавил он, - когда этот талисман перейдет с моей груди на твою, когда ты лучше поймешь меня, _когда законы нашего существования будут одинаковы_.
Он медленно повернулся, и они тихими шагами пошли домой, но страх, несмотря на все усилия изгнать его, оставался в сердце Виолы. Она была итальянка и католичка, она имела все предрассудки своей родной страны. Она ушла в свою комнату и начала молиться перед образом святого Януария, который ее духовник дал ей в детстве и который всюду сопровождал ее. Она считала невозможным с ним когда-нибудь расстаться.
На другой день, проснувшись, Занони нашел у себя на шее образок святого, рядом с мистическим амулетом.
- Теперь тебе нечего бояться чумы, - сказала Виола, смеясь и плача, - а когда ты почувствуешь желание говорить со мною, как вчера, святой будет рядом, чтобы остановить тебя.
Ну что, Занони, ответь теперь - может ли действительно существовать родство мысли душ, кроме как среди равных?
Чума действительно разразилась, надо было оставить остров, их излюбленное убежище. Могущественный маг, _ты не имеешь никакой власти спасти тех, кого любишь_. Прощай, убежище любви и счастья, дорогие места спокойствия и безопасности! Беглецы, вы можете найти страны столь же прекрасные, но это время - может ли оно когда-нибудь вернуться? И кто может поручиться, что сердце не изменяется вместе с местом своего счастья, что оно ничего не теряет, оставляя места, где мы впервые жили с любимой? Малейший уголок заключает в них столько воспоминаний. Прошедшее, наполненное любовью, кажется, отвечает за будущее. Если вами овладевает мысль менее добрая, вам стоит взглянуть на какое-нибудь дерево, под сенью которого было произнесено столько клятв и слезы были стерты поцелуями, и вы возвращаетесь к первым минутам счастья. Но не то под кровлей, где ничто не говорит об этих первых минутах блаженства, где недостает красноречивого голоса воспоминаний. Да и разве тот, кто испытал глубокую привязанность, не скажет вам, что она изменяется с переменой места?
Дуйте же сильнее, благословенные ветры, раздувайтесь паруса, прочь из края, где Смерть сменила царство Любви! Проплывают мимо берега, новые картины сменяют зеленые холмы и апельсиновые рощи Свадебного острова. Вдали уже видны мерцающие в лунном свете колонны храма, который афиняне посвятили Богине Мудрости. И, стоя на корме несущегося вперед судна, посреди крепнущей бури, почитатель, переживший свою Богиню, тихо произнес: "Неужели мудрость веков не принесла мне более счастливых часов, не озарила большими радостями, чем те, что получили от нее Пастух или землепашец, не знающие иного мира, кроме милого их сердцу деревенского уголка, иных наслаждений, кроме поцелуя и улыбки родного очага?"
А луна, равно льющая свой свет и на развалины храма, покинутого богами, отошедшей в прошлое веры, и на хижину крестьянина, и на незапамятную вершину горы с покрывающим ее бренным растительным миром, казалось, спокойно и презрительно улыбалась в ответ человеку, который, возможно, видел, как возводили этот храм, и кто в ходе своей невероятной, таинственной жизни, может быть, еще увидит, как эта гора разрушится до основания.
КНИГА ПЯТАЯ
ВЛИЯНИЕ ЭЛИКСИРА
I
Читатель помнит, что мы оставили Паоло у изголовья Глиндона. Проснувшись от глубокого сна, англичанин вскрикнул и закрыл лицо руками, вспомнив ужасную ночь, проведенную им в таинственной комнате.
- С добрым утром, синьор! - весело сказал Паоло. - Черт возьми, вы крепко спали!
Звук этого здорового голоса рассеял все видения, еще носившиеся в памяти Глиндона.
Он сел на постели.
- Где вы меня нашли? Почему вы здесь?
- Где я вас нашел? - с удивлением повторил Паоло. - В вашей постели. Почему я здесь? Потому что патрон приказал мне ждать вашего пробуждения и спросить, каковы будут ваши приказания.
- Патрон! Мейнур! Значит, он приехал?
- И уехал, синьор. Он оставил вам это письмо.
- Дайте его и ждите, пока я встану.
- К вашим услугам. Я заказал отличный завтрак, вы должны быть голодны. Я неплохой повар, как это и подобает сыну монаха. Вы будете в восторге от моего таланта приготовлять рыбу. Надеюсь, что моя песня вам не надоедает, я всегда пою, приготовляя салат, тогда кушанье выходит вкуснее.
Паоло перебросил через плечо карабин и, оставив комнату, запер дверь.
Между тем Глиндон уже развернул письмо Мейнура.
"В тот день, когда я принял тебя в ученики, - писал Мейнур, - я обещал Занони, что если первые опыты убедят меня, что ты должен увеличить собою число тех, которые напрасно стремились стать членами нашего братства, то я не доведу тебя до несчастья и гибели, я возвращу тебя свету. Твое испытание было самое легкое, какому только подвергается неофит; я потребовал от тебя только одного: воздержаться от твоих чувственных инстинктов и покориться короткому испытанию, которое доказало бы твое терпение и веру. Возвращайся к твоему миру, ты не принадлежишь к числу тех, которые могли бы стремиться к нашему.
Это я поручил Паоло принять тебя в круг танцующих на празднике, это я заставил старого нищего попросить у тебя милостыню, это я оставил открытой книгу, которую ты мог прочесть, не иначе как нарушив мои приказания. Ну, ты видел, что ждет тебя на пороге тайной науки, ты видел, лицом к лицу, первого врага, который угрожает тому, кто еще находится под властью страстей. Ты удивляешься, что я навсегда запираю перед тобой двери?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58