унитаз jump подвесной
Лишь усталость немного проясняет сознание, и в этот момент измочаленное полумертвое тело обрушивается на пол, так что корреспондент London Times еле успевает увернуться. Он склоняется над противником и осматривает карманы: бумага для сигарет в виде книжечки, пакетик конопли, марокканское удостоверение личности на имя Сиди Юзефа, матерчатый мешочек, изнутри пришитый к куртке, с немецкими марками, марокканскими монетами и визитными карточками компании H amp;W. Теперь он вспоминает, что видел его в Марксане, в компании Клауса Вилмера. Когда он поворачивает тело набок, раздается стон. Несколько секунд Керригэн слушает этот скулеж побитого зверя, смотрит, как тот безуспешно пытается подняться, после чего последний раз бьет поверженного врага ногой, не сильно, но точно, и оставляет лежать лицом вниз, скрюченного и стонущего, уже не способного драться. Только в этот миг корреспондент London Times понимает, что еще немного – и все вокруг не имело бы для него ни малейшего значения. Такая у него особенность – осознавать опасность, когда она уже позади. Керригэн старается успокоиться, восстановить дыхание, проводит рукой по волосам, приглаживая их, и вот тут-то дает о себе знать рана в боку. На ощупь, опираясь о стены, в полуобморочном состоянии, как после наркоза, он пытается выйти наружу, а когда ему это удается, покидает гавань номер девять: шатаясь, ударяясь о брошенные вагоны, спотыкаясь о рельсы, избегая не-хмногочисленных освещенных ангаров. Совсем рядом о черную линию волнореза бьются волны, все в фосфорных блестках. Не переставая оглядываться, он спускается по склону, пересекает мостик, ведущий к рыбному порту, под прикрытием подъемных кранов доходит до медины и юркает в проход, который соединяет прибрежную часть с воротами Баб-эль-Бахра. Подбородок сильно разбит, кровь из раны в боку сочится в брюки, и ткань прилипает к телу, словно вторая кожа. Боль в ребрах вызывает тоску, и ему вдруг очень хочется ощутить жизнь со всеми ее радостями, не пытаясь сортировать их, ухватиться за спасительные ниточки простых и доступных удовольствий: сигарета, безлунная ночь с крошечными далекими звездами, обжигающий вкус виски. Раньше он не задумывался о подобных мелочах, а ведь их в любой момент можно потерять навсегда, и никогда эта потеря не была так близка, как сегодня ночью. Только благодаря чуду поднимается он сейчас вверх по этим улочкам без фонарей, с облупленными стенами и закрытыми ставнями, с башнями минаретов, розово вздымающимися среди теней. Обломок крушения в синей полости города.
Немного успокоенный, идет он по улице Кретьен, и ее знакомое, сотни раз исхоженное пространство приносит смутное облегчение, хотя и кажется немного смещенным, зыбким, то прозрачным, то будто дымным. Чтобы не упасть, приходится держаться за стены. Сердце бьется так медленно, что двадцать четыре ступеньки, отделяющие его от собственной комнаты, кажутся непреодолимыми, однако он собирает последние силы и поднимается, повиснув на перилах и прерывисто дыша. Уже с ключом в руке он замечает желтую полоску света под дверью и на мгновение замирает – по крайней мере, сегодня ночью он будет не один.
Эльса Кинтана, с распущенными волосами, сигаретой и книгой в руках,' смотрит на него удивленно и тревожно. Она по-прежнему сидит в кресле, но глаза у нее постепенно расширяются, руки в испуге зажимают рот. «Боже мой», шепчет она, когда он закрывает за собой дверь.
XXI
Исмаил, Умбарак и Бин Кабина ополаскивают лицо и руки водой из фляги, промывают нос, мокрыми пальцами чистят уши. После омовения они разметают песок, встают на колени и утыкаются лбами в землю, так что затылки смотрят на Мекку и пурпурное облако на востоке. Молитвы они произносят медленно, будто гимн:
– Allahu ак bar! Aschahahdu anna la Haha Allah?
В конце каждого стиха бормотание становится монотонным, его глухое звучание напоминает звук хрупающих под медным пестиком кофейных зерен. Молчание пустыни окружает их. В нескольких метрах от лагеря раскинулась впадина Ийиль – белая от соли однообразная равнина, угнетающая глаз не хуже ледяного поля. Самое большое углубление совершенно сухое, о присутствии в нем некогда воды свидетельствуют лишь оставленная ею синевато-черная полоса да осадочные породы на берегу, из-за жары скорее напоминающие пепел. К югу вздымаются пять дюн цвета гипса до ста двадцати метров высотой, с небольшими перепадами. На западе у песка появляются какие-то оттенки, и местность уже не кажется столь унылой. Гарсес указывает на высохшие остовы репейника слева от себя.
– Видишь zahra?
– Выглядит совсем мертвым, – говорит лейтенант Арранс, дотрагиваясь до хрупких веточек.
– Но это не так; чтобы убить его, нужна многолетняя засуха. Достаточно нескольких капель, и он опять зазеленеет, пустит новые побеги.
Гарсес вглядывается в окружающий их пейзаж, до странности похожий на арктический.
– Наверное, весь год не было дождя, – наконец говорит он.
Палкой он начинает ковырять в песке ямку, надеясь обнаружить хоть какую-то влагу, но прокопав вглубь без толку примерно сантиметров на девяносто, бросает это занятие.
На небе проступает предрассветная бледность. Бин Кабина дергает за веревки, и брезентовые стены опадают, как парус. Все члены экспедиции чем-то заняты: кто латает палатку, кто чистит винтовки, кто выправляет saf , поврежденный вчера вечером, кто грузит на машины провизию, кто осторожно укладывает в ящики инструменты – счетчик Гейгера, различные термометры, два компаса, секстант для измерения координат и барометр-анероид. У Гарсеса задача всегда одна и та же – вести картографический и хронологический дневник путешествия. Сидя у глубокой выемки с тетрадью на коленях, он с помощью топографических значков заносит в нее самое интересное из того, что видит справа и слева, а также маршрут, примерную широту и долготу, неровности местности, высоту которых приблизительно определяет с помощью барометра, час и минуту наблюдения, чтобы потом перенести все это на бумагу в масштабе 1:250 000.
Очевидно, в наиболее полноводный период водоем составлял двести пятьдесят метров в длину и тридцать четыре в ширину, – записывает он в дневнике. – На южной стороне дюн, на загипсованной почве, нашли неглубокий колодец, наполовину засыпанный песком, который может оказаться одним из питающих озеро источников. Вода соленая: сульфат магния, смешанный с кальцием и обычной солью. В центре впадины, рядом с углублением, усеянным соляными кристаллами, нашли еще один маленький источник с менее соленой водой, но никаких признаков пресной воды нет.
Когда моторы набирают обороты и машины трогаются, гребни дюн начинают сиять всеми красками восходящего солнца – пока еще тусклого красного диска. Несколько часов едут по плоской serir с потрескавшейся землей и небольшими рытвинами, едут очень медленно, чтобы не повредить шины. К полудню жара становится такой, что до металлических частей машин невозможно дотронуться. По мере продвижения почва становится более мягкой, и за ними тянется шлейф из сверкающих, словно крупицы золота, пылинок.
К вечеру добираются до селения Такхит: маленькие куполообразные хижины, шалаши из пальмовых листьев, лучи солнца, пронзающие облака, которые, спускаясь на землю, превращаются в козьи стада. Несколько ребятишек выкладывают из верблюжьего навоза какие-то квадратики, напоминающие таблицу. Исмаил и Умбарак идут впереди группы под любопытными взглядами жителей. Немного спустя все члены экспедиции уже сидят в кружок, босые, вместе с местными мужчинами под навесом одной из палаток. Главный среди них, старик с седой бородой, с величайшей осторожностью набивает гашишем маленькую трубку без мундштука, вырезанную из какого-то мягкого камня, разжигает ее при помощи кремня, делает три глубокие затяжки и передает сидящему слева Гарсесу.
– Какие новости вы привезли? – спрашивает старик.
– Хорошие, – отвечает Исмаил.
Любой разговор с любым приезжим всегда начинается именно так – зачин неизменен, как литания.
– Земля дряхлеет и исчезает, как дым. Корма нет, да и чтобы напоить верблюдов, приходится ходить очень далеко.
Исмаил торжественно переводит на испанский слова старейшины, а потом по-арабски говорит, что по пути из Ийиля они не видели ни следов меди или бронзы, ни соли на дюнах, ни вспышек на небе. Это означает, что пастбища нужно искать в другом направлении.
Выслушав его, старик рассказывает о приключившемся четыре месяца назад нападении бандитов на торговый караван.
– Вам повезло, что вы остались живы, – говорит он. – Если бы люди Аль-Мукаллы повстречались с вами в песках, не задумываясь убили бы.
Гарсес думает, как быстро происходящие в Европе перемены отражаются на этом забытом Богом уголке, лишая прежней безопасности. На протяжении веков западный мир почти не интересовался пустыней, а теперь банды, шныряющие по этой огромной, погруженной в молчание территории, вооружены, судя по описаниям, автоматами MG 15 – не хуже немецких солдат. Некоторые кочевники пошли на службу к правительствам, и те используют их, чтобы добиться поддержки местных племен. Кто враг, а кто союзник на этой территории, которая никогда никому не подчинялась и по которой теперь бандиты свободно ездят от селения к селению, взимая незаконную дань и не сомневаясь в гостеприимстве, тем более горячем, чем они сильнее? А менее двух недель назад пастухи с холма видели аэроплан, за которым тянулись маленькие белые облачка.
Старик сопровождает свои слова спокойными, медленными жестами, будто произносит суру «Фатиха» из Книги пророка ; он преисполнен достоинства и говорит с приезжими, как равный с равными, ибо только так должны беседовать люди, встречающиеся в пустыне. Гарсес старается запомнить названия племен, с которыми жители поселка состоят в дружбе или, наоборот, враждуют. В пустыне жизнь порой зависит от знания легенд или последних новостей, передающихся из уст в уста. В этих краях, где на сотни километров – один маленький колодец, а любая история живет в памяти долгие годы, слова бывают не менее важны, чем вода. Беседа все течет, а небо тем временем из желто-охряного становится медовым, смягчая суровый пейзаж хотя бы перед самым заходом солнца.
За четыре дня, проведенные в поселке, Гарсес совершенно растворился в окружающей атмосфере: угольно-черные тени между розоватыми складками дюн; хрупкие шесты палаток, колеблемые ветром; чайник, кипящий на сложенном из трех камней очаге; выполненная хной сложная татуировка на руке девушки; ковши, рубашки, перья экзотических птиц, другие разбросанные по ковру предметы – словно добыча, принесенная торговой рекой на протяжении многих жизней; мужчина в сделанном из синей тряпки тюрбане, наполняющий водой бурдюки, сидя на корточках; улыбки детей, радующихся машинам и радиоприемникам; легкий шарф, вздымающийся и опадающий от движений танцовщицы, как океанские волны.
Каждый вечер местные жители просят небо о дожде, сопровождая песни танцами и игрой на дудках, которые используются также для предупреждения об опасности. Именно таким способом до Исмаила дошли новости, переносившиеся проводниками караванов и кочевниками от племени к племени, от Сиди-Ифни до Смары и области Земмур.
Тем временем между членами экспедиции нарастало напряжение, особенно между Гарсесом и лейтенантом Доминго Бельвером. Источником его служили какие-то путаные сообщения, которые радиостанции передавали на длинных волнах. Гарсес выступал за немедленное возвращение в Тетуан, тогда как лейтенант Бельвер считал, что нужно продолжать путь и постараться заключить соглашения с кочевниками.
– От чьего имени, от имени какого правительства? – воскликнул Гарсес в самый жаркий момент спора.
В центре палатки горит маленькая керосиновая лампа. Двое мужчин с вызовом смотрят друг на друга, зная, что менее чем в полуметре от них под плащами лежат винтовки.
– Если хочешь, Гарсес, возвращайся, – говорит наконец лейтенант Бельвер после долгой паузы, видимо, оценив все возможности, включая худшую, – но смотри, не ошибись, когда будешь выбирать, на чьей ты стороне.
Гарсес выходит из палатки. Ветер стих, слышен лишь сухой шорох взвихренного песка. Сейчас он что угодно отдал бы за глоток виски и английскую сигарету, которыми угощал его Керригэн. Он вспоминает их разговоры, уже такие давние, но почему-то вдруг всплывающие в памяти, и совсем недавние события: смерть полковника Моралеса, суету в казарме, ящики в Комиссии по границам, интриги Рамиреса – отдельные фрагменты, которые направляют мысли в одну сторону, как провода направляют ток в электрической цепи. Он поднимает голову и видит белый след, оставленный упавшей звездой, потом смотрит на дюны, вдыхает воздух пустыни, наслаждается ее чистотой, бесконечно далекой от мира людей. Спустя несколько минут, нахохлившись, он направляется к палатке проводников поговорить с Исмаилом о предстоящем возвращении.
С первым лучом солнца старейшина показывает им дорогу на север и велит следовать по пути погонщиков верблюдов. Его пальцы чертят на твердом песке какие-то сходящиеся линии, а Гарсес думает о природном гостеприимстве этих людей и их мудром социальном устройстве, без которого невозможно выжить в столь трудных условиях. Единственное их приспособление – сложенный из камней очаг, чтобы было куда поставить миску. И вдруг в нем возникает желание стереть свое имя и название места, где он родился, не принадлежать больше ни одной стране, остаться здесь навсегда. В этот миг часть его существа находится будто в оцепенении сна, но вот кровь начинает быстрее бежать по жилам, и наваждение исчезает. Последние впечатления от деревни – бормотание закопченного чайника, жар глиняных чашек в прохладном воздухе, три традиционных глотка чая.
– Insch allah neschuf wischak besher , – говорит старик, медленно склоняя голову, когда Гарсес, Арранс и Исмаил залезают на одну из машин. Небо тем временем становится зеленовато-лимонным, а на востоке над горизонтом появляются маленькие красноватые блики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Немного успокоенный, идет он по улице Кретьен, и ее знакомое, сотни раз исхоженное пространство приносит смутное облегчение, хотя и кажется немного смещенным, зыбким, то прозрачным, то будто дымным. Чтобы не упасть, приходится держаться за стены. Сердце бьется так медленно, что двадцать четыре ступеньки, отделяющие его от собственной комнаты, кажутся непреодолимыми, однако он собирает последние силы и поднимается, повиснув на перилах и прерывисто дыша. Уже с ключом в руке он замечает желтую полоску света под дверью и на мгновение замирает – по крайней мере, сегодня ночью он будет не один.
Эльса Кинтана, с распущенными волосами, сигаретой и книгой в руках,' смотрит на него удивленно и тревожно. Она по-прежнему сидит в кресле, но глаза у нее постепенно расширяются, руки в испуге зажимают рот. «Боже мой», шепчет она, когда он закрывает за собой дверь.
XXI
Исмаил, Умбарак и Бин Кабина ополаскивают лицо и руки водой из фляги, промывают нос, мокрыми пальцами чистят уши. После омовения они разметают песок, встают на колени и утыкаются лбами в землю, так что затылки смотрят на Мекку и пурпурное облако на востоке. Молитвы они произносят медленно, будто гимн:
– Allahu ак bar! Aschahahdu anna la Haha Allah?
В конце каждого стиха бормотание становится монотонным, его глухое звучание напоминает звук хрупающих под медным пестиком кофейных зерен. Молчание пустыни окружает их. В нескольких метрах от лагеря раскинулась впадина Ийиль – белая от соли однообразная равнина, угнетающая глаз не хуже ледяного поля. Самое большое углубление совершенно сухое, о присутствии в нем некогда воды свидетельствуют лишь оставленная ею синевато-черная полоса да осадочные породы на берегу, из-за жары скорее напоминающие пепел. К югу вздымаются пять дюн цвета гипса до ста двадцати метров высотой, с небольшими перепадами. На западе у песка появляются какие-то оттенки, и местность уже не кажется столь унылой. Гарсес указывает на высохшие остовы репейника слева от себя.
– Видишь zahra?
– Выглядит совсем мертвым, – говорит лейтенант Арранс, дотрагиваясь до хрупких веточек.
– Но это не так; чтобы убить его, нужна многолетняя засуха. Достаточно нескольких капель, и он опять зазеленеет, пустит новые побеги.
Гарсес вглядывается в окружающий их пейзаж, до странности похожий на арктический.
– Наверное, весь год не было дождя, – наконец говорит он.
Палкой он начинает ковырять в песке ямку, надеясь обнаружить хоть какую-то влагу, но прокопав вглубь без толку примерно сантиметров на девяносто, бросает это занятие.
На небе проступает предрассветная бледность. Бин Кабина дергает за веревки, и брезентовые стены опадают, как парус. Все члены экспедиции чем-то заняты: кто латает палатку, кто чистит винтовки, кто выправляет saf , поврежденный вчера вечером, кто грузит на машины провизию, кто осторожно укладывает в ящики инструменты – счетчик Гейгера, различные термометры, два компаса, секстант для измерения координат и барометр-анероид. У Гарсеса задача всегда одна и та же – вести картографический и хронологический дневник путешествия. Сидя у глубокой выемки с тетрадью на коленях, он с помощью топографических значков заносит в нее самое интересное из того, что видит справа и слева, а также маршрут, примерную широту и долготу, неровности местности, высоту которых приблизительно определяет с помощью барометра, час и минуту наблюдения, чтобы потом перенести все это на бумагу в масштабе 1:250 000.
Очевидно, в наиболее полноводный период водоем составлял двести пятьдесят метров в длину и тридцать четыре в ширину, – записывает он в дневнике. – На южной стороне дюн, на загипсованной почве, нашли неглубокий колодец, наполовину засыпанный песком, который может оказаться одним из питающих озеро источников. Вода соленая: сульфат магния, смешанный с кальцием и обычной солью. В центре впадины, рядом с углублением, усеянным соляными кристаллами, нашли еще один маленький источник с менее соленой водой, но никаких признаков пресной воды нет.
Когда моторы набирают обороты и машины трогаются, гребни дюн начинают сиять всеми красками восходящего солнца – пока еще тусклого красного диска. Несколько часов едут по плоской serir с потрескавшейся землей и небольшими рытвинами, едут очень медленно, чтобы не повредить шины. К полудню жара становится такой, что до металлических частей машин невозможно дотронуться. По мере продвижения почва становится более мягкой, и за ними тянется шлейф из сверкающих, словно крупицы золота, пылинок.
К вечеру добираются до селения Такхит: маленькие куполообразные хижины, шалаши из пальмовых листьев, лучи солнца, пронзающие облака, которые, спускаясь на землю, превращаются в козьи стада. Несколько ребятишек выкладывают из верблюжьего навоза какие-то квадратики, напоминающие таблицу. Исмаил и Умбарак идут впереди группы под любопытными взглядами жителей. Немного спустя все члены экспедиции уже сидят в кружок, босые, вместе с местными мужчинами под навесом одной из палаток. Главный среди них, старик с седой бородой, с величайшей осторожностью набивает гашишем маленькую трубку без мундштука, вырезанную из какого-то мягкого камня, разжигает ее при помощи кремня, делает три глубокие затяжки и передает сидящему слева Гарсесу.
– Какие новости вы привезли? – спрашивает старик.
– Хорошие, – отвечает Исмаил.
Любой разговор с любым приезжим всегда начинается именно так – зачин неизменен, как литания.
– Земля дряхлеет и исчезает, как дым. Корма нет, да и чтобы напоить верблюдов, приходится ходить очень далеко.
Исмаил торжественно переводит на испанский слова старейшины, а потом по-арабски говорит, что по пути из Ийиля они не видели ни следов меди или бронзы, ни соли на дюнах, ни вспышек на небе. Это означает, что пастбища нужно искать в другом направлении.
Выслушав его, старик рассказывает о приключившемся четыре месяца назад нападении бандитов на торговый караван.
– Вам повезло, что вы остались живы, – говорит он. – Если бы люди Аль-Мукаллы повстречались с вами в песках, не задумываясь убили бы.
Гарсес думает, как быстро происходящие в Европе перемены отражаются на этом забытом Богом уголке, лишая прежней безопасности. На протяжении веков западный мир почти не интересовался пустыней, а теперь банды, шныряющие по этой огромной, погруженной в молчание территории, вооружены, судя по описаниям, автоматами MG 15 – не хуже немецких солдат. Некоторые кочевники пошли на службу к правительствам, и те используют их, чтобы добиться поддержки местных племен. Кто враг, а кто союзник на этой территории, которая никогда никому не подчинялась и по которой теперь бандиты свободно ездят от селения к селению, взимая незаконную дань и не сомневаясь в гостеприимстве, тем более горячем, чем они сильнее? А менее двух недель назад пастухи с холма видели аэроплан, за которым тянулись маленькие белые облачка.
Старик сопровождает свои слова спокойными, медленными жестами, будто произносит суру «Фатиха» из Книги пророка ; он преисполнен достоинства и говорит с приезжими, как равный с равными, ибо только так должны беседовать люди, встречающиеся в пустыне. Гарсес старается запомнить названия племен, с которыми жители поселка состоят в дружбе или, наоборот, враждуют. В пустыне жизнь порой зависит от знания легенд или последних новостей, передающихся из уст в уста. В этих краях, где на сотни километров – один маленький колодец, а любая история живет в памяти долгие годы, слова бывают не менее важны, чем вода. Беседа все течет, а небо тем временем из желто-охряного становится медовым, смягчая суровый пейзаж хотя бы перед самым заходом солнца.
За четыре дня, проведенные в поселке, Гарсес совершенно растворился в окружающей атмосфере: угольно-черные тени между розоватыми складками дюн; хрупкие шесты палаток, колеблемые ветром; чайник, кипящий на сложенном из трех камней очаге; выполненная хной сложная татуировка на руке девушки; ковши, рубашки, перья экзотических птиц, другие разбросанные по ковру предметы – словно добыча, принесенная торговой рекой на протяжении многих жизней; мужчина в сделанном из синей тряпки тюрбане, наполняющий водой бурдюки, сидя на корточках; улыбки детей, радующихся машинам и радиоприемникам; легкий шарф, вздымающийся и опадающий от движений танцовщицы, как океанские волны.
Каждый вечер местные жители просят небо о дожде, сопровождая песни танцами и игрой на дудках, которые используются также для предупреждения об опасности. Именно таким способом до Исмаила дошли новости, переносившиеся проводниками караванов и кочевниками от племени к племени, от Сиди-Ифни до Смары и области Земмур.
Тем временем между членами экспедиции нарастало напряжение, особенно между Гарсесом и лейтенантом Доминго Бельвером. Источником его служили какие-то путаные сообщения, которые радиостанции передавали на длинных волнах. Гарсес выступал за немедленное возвращение в Тетуан, тогда как лейтенант Бельвер считал, что нужно продолжать путь и постараться заключить соглашения с кочевниками.
– От чьего имени, от имени какого правительства? – воскликнул Гарсес в самый жаркий момент спора.
В центре палатки горит маленькая керосиновая лампа. Двое мужчин с вызовом смотрят друг на друга, зная, что менее чем в полуметре от них под плащами лежат винтовки.
– Если хочешь, Гарсес, возвращайся, – говорит наконец лейтенант Бельвер после долгой паузы, видимо, оценив все возможности, включая худшую, – но смотри, не ошибись, когда будешь выбирать, на чьей ты стороне.
Гарсес выходит из палатки. Ветер стих, слышен лишь сухой шорох взвихренного песка. Сейчас он что угодно отдал бы за глоток виски и английскую сигарету, которыми угощал его Керригэн. Он вспоминает их разговоры, уже такие давние, но почему-то вдруг всплывающие в памяти, и совсем недавние события: смерть полковника Моралеса, суету в казарме, ящики в Комиссии по границам, интриги Рамиреса – отдельные фрагменты, которые направляют мысли в одну сторону, как провода направляют ток в электрической цепи. Он поднимает голову и видит белый след, оставленный упавшей звездой, потом смотрит на дюны, вдыхает воздух пустыни, наслаждается ее чистотой, бесконечно далекой от мира людей. Спустя несколько минут, нахохлившись, он направляется к палатке проводников поговорить с Исмаилом о предстоящем возвращении.
С первым лучом солнца старейшина показывает им дорогу на север и велит следовать по пути погонщиков верблюдов. Его пальцы чертят на твердом песке какие-то сходящиеся линии, а Гарсес думает о природном гостеприимстве этих людей и их мудром социальном устройстве, без которого невозможно выжить в столь трудных условиях. Единственное их приспособление – сложенный из камней очаг, чтобы было куда поставить миску. И вдруг в нем возникает желание стереть свое имя и название места, где он родился, не принадлежать больше ни одной стране, остаться здесь навсегда. В этот миг часть его существа находится будто в оцепенении сна, но вот кровь начинает быстрее бежать по жилам, и наваждение исчезает. Последние впечатления от деревни – бормотание закопченного чайника, жар глиняных чашек в прохладном воздухе, три традиционных глотка чая.
– Insch allah neschuf wischak besher , – говорит старик, медленно склоняя голову, когда Гарсес, Арранс и Исмаил залезают на одну из машин. Небо тем временем становится зеленовато-лимонным, а на востоке над горизонтом появляются маленькие красноватые блики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25