Выбор порадовал, всячески советую
Что еще я могу сделать? – спрашивает она, приближаясь к журналисту; развязанный платочек в белый горошек открывает треугольный вырез, глаза горят от стыда.
Их лица теперь совсем близко, подбородок у нее вздернут то ли высокомерно, то ли просяще. Керригэн смотрит чуть искоса, наслаждаясь ее горячим дыханием, покорностью, исходящим от кожи ароматом духов, прищуренными глазами, в которых застыло сомнение, а может быть, просто ожидание. Наверное, самое трудное для женщины – понять, до какой черты она готова дойти сама, а до какой ее способна унизить жизнь. Так они и стоят, в полном молчании. Чем ближе тела, тем ощутимее граница между ними – пространство, где отказано даже в прикосновении, – и оба стараются сдержать то, что может заставить ее перейти, будь то гордость, желание или пренебрежение. Никто точно не знает, что гнездится в его собственном сердце, потому что в отличие от животных человек не способен импровизировать свою жизнь. Глубоко посаженные голубые глаза журналиста по-прежнему холодны, но судя по челюсти все лицо его судорожно напряжено. Затем он нехотя достает из бумажника пачку банкнот, кладет ее на письменный стол и отходит к окну: усталое лицо, плечи опущены, словно на них лежит груз, руки в карманах, бесстрастный и непроницаемый вид человека, занятого лишь внутренним монологом. Он стоит спиной к женщине, созерцая набитое облаками небо, капли дождя на стекле, ограды пустых террас, серый, будто налитый свинцом горизонт, кажущийся плотным, тяжелым и грязным. С неясной грустью думает он о том, какое бывает небо над знакомыми городами, о деревеньках и местах, где он был от силы один раз, о старых комнатах отелей, ночах с их сомнительными удовольствиями и всех тех жизнях, которые ему, наверное, не суждено прожить.
– Извините, я ошиблась, придя сюда. Я думала, вы рыцарь, – говорит она, и в голосе звучат боль и обида, но уже не отчаяние.
Не оборачиваясь, он слышит сухой стук закрывающейся двери и замечает, что противная дрожь, наполнявшая комнату последние несколько минут, исчезла.
От окна он отходит проигравшим человеком. Морщины на лбу стали резче, глаза не выражают ни удовлетворения, ни надежды, зубы крепко сжаты, тени на небритом подбородке старят и без того немолодое лицо. Пачка банкнот лежит там же, куда он ее положил.
XIV
– Только не говорите мне, будто посольство ничего не знало о прибытии в Танжер подобных грузов, – голос журналиста звучит, как всегда, саркастически.
– Вы слишком доверяете слухам.
Сидя за письменным столом напротив корреспондента London Times, сэр Джордж Мэйсон – толстый мужчина лет шестидесяти, лысоватый, с полными розовыми щеками, которые, похоже, никогда не нуждались в бритве, – пристально смотрит на него своими хитрыми глазками.
– Кроме того, – добавляет он, – вряд ли Германия и Италия способны оказывать влияние на испанскую политику, но даже если бы это было так, не сомневайтесь, у нас есть необходимые средства, чтобы защитить интересы Соединенного Королевства.
– Уж кто-кто, а я нисколько не сомневаюсь в неоспоримом превосходстве военно-морских сил Великобритании, – продолжает Керригэн в своей обычной насмешливой манере, – но не кажется ли вам, что лучше контролировать ситуацию, чем прибегать к подобным крайностям?
Британский консул медленно и задумчиво берет в рот гаванскую сигару, потом вынимает ее, смотрит, как разгорается зажженный кончик, и прежде чем ответить, снова так же осторожно отправляет ее в рот.
– Сообщения, которые вы имеете в виду, – наконец произносит он, всем своим видом показывая, что терпения ему не занимать, – внимательнейшим образом изучались сотрудниками министерства иностранных дел, а также были переданы в министерство обороны и управление по торговле и экспорту, и поверьте мне, в настоящий момент нет ни малейших поводов для беспокойства.
Беседа проходит в одном из кабинетов на первом этаже британского консульства. Серый дневной свет, просачиваясь через вишневые занавеси, как-то необычно окрашивает все предметы, и Керригэну кажется, что он очутился в доме богатого плантатора прежних времен: большое окно с балконом,
украшенная стеклышками арка, розоватый с черными прожилками стол, видимо, из какой-то очень ценной породы, воин масаи из эбенового дерева. В глубине на стене – обязательные символы империи. Рядом со свернутым знаменем висит большой конный портрет Георга V с саблей в правой руке и поводьями в левой; точно такой же, только сильно уменьшенный, чеканят на пятипенсовых монетках. За перегородкой, которая отделяет кабинет от других рабочих помещений, слышны стук пишущих машинок, разговоры о паспортах, беготня служащих, шаги входящих и выходящих людей. Корреспонденту London Times все это кажется смутно знакомым – не столько из-за языка, сколько потому, что напоминает атмосферу редакции на Блумсбери-сквер. Типично британское трудолюбие и упорство, не люди, а пчелиный рой. Вдали видны круглые купы высоких платанов на площади Франции, то возникающие, то исчезающие пятна птичьих стай, рисующих в небе причудливые узоры. Керригэн встает и начинает прохаживаться из конца в конец кабинета, стараясь наступать только на каменные плитки.
– Вы не хуже меня знаете, что испанская республика находится в крайне тяжелом положении и что среди некоторых групп военных зреет заговор против законного правительства.
– Если вы хотите знать мое мнение о происходящем, – мягкие, пухлые руки консула с темными пятнышками на тыльной стороне непроизвольно поглаживают обитый кожей край стола, – то я не думаю, что в настоящий момент существует возможность мирного выхода из кризиса. Республика не в состоянии избежать социального взрыва, да и нацию все больше охватывают большевистские настроения. На мой взгляд, разумное вмешательство вооруженных сил ради восстановления порядка, как это сделал в 1923 году генерал Примо де Ривера , было бы не самым худшим решением. Не забывайте, что с прошлого века в испанской армии очень сильны либеральные традиции, а для многих офицеров английская военная история служит эталоном.
– То есть вы считаете, что военная диктатура в Испании отвечает интересам Соединенного Королевства? – спрашивает Керригэн, от изумления даже прекратив свое хождение по кабинету.
Вылетающие из уст собеседников слова безнаказанно порхают по комнате.
– Если вам угодно интерпретировать это таким образом, то да, – сэр Джордж Мэйсон недовольно хмурит брови и взволнованно ерзает в кресле.
Керригэн поднимает голову. Его серые глаза на мгновение превращаются в холодные камешки. Затем он делает несколько шагов, опирается обеими руками о край письменного стола, наваливаясь на них всей тяжестью, и начинает говорить, тихо, но с нажимом:
– Должен признаться, вы меня удивили. Вот уж не думал, что Уайтхолл проявит такую лояльность в отношении осуществляемой нацистами торговли оружием, оправдывая это необходимостью крестового похода против большевиков.
– Я этого не говорил, – представитель британского правительства явно обеспокоен.
– Неужели вы все действительно думаете, что вмешательство Италии или Германии в испанские дела ничуть не затронет британские интересы? А никому не приходит в голову, что подобная помощь может быть оплачена территориями или сырьем – железом, цинком, ртутью, вольфрамом? – Керригэн голосом выделяет последнее слово. – Но пусть даже этого не произойдет, все равно, если Испания присоединится к итало-германскому союзу, разве удастся уберечь наши инвестиции в эту страну и сохранить гегемонию британских предприятий в испанской внешней торговле? Я уж не говорю о безопасности Гибралтара как военно-морской базы, нарушении европейской безопасности в целом и возможности второй мировой войны.
Вам, например, не приходит в голову, что Франция окажется в окружении трех фашистских государств?
– Ну, ну, не будьте паникером, – говорит консул, вставая и протискиваясь между столом и роскошным кожаным креслом. – Вот если в Испании и дальше будут крепнуть советы, тогда мы действительно потеряем финансовое господство над этой страной, причем надолго. К тому же, насколько мне известно, среди испанских военных нет такого опасного доктринера, как Адольф Гитлер, или такого непредсказуемого демагога, как Бенито Муссолини, – это все благоразумные, консервативные, националистически настроенные профессионалы, и если они все-таки решат вмешаться, то только для того, чтобы справиться с хаосом и прогнать призрак коммунизма.
– Верится с трудом, – говорит Керригэн, и рот его кривит горькая усмешка. – Мы, англичане, – вообще народ без веры. Возможно, когда-нибудь поверим во что-нибудь мистическое, – добавляет он загадочно, не особенно беспокоясь, поймет ли его консул.
– Что вы хотите сказать?
– Ровным счетом ничего. Теперь я понимаю, в чем заключается дипломатическая деятельность: сидеть сложа руки и ждать, когда произойдет то, чего вполне можно было избежать. Не удивлюсь, если вся наша беседа была чистой воды фарсом, дабы скрыть пока не известные мне факты. – Держа двумя пальцами сигарету на уровне глаз, Керригэн продолжает: – Когда станет ясно, откуда взялась эта политика закрытых глаз, – а это обязательно однажды произойдет, – будет уже поздно.
Выйдя из кабинета и направляясь в другие служебные помещения, чтобы продлить паспорт, Керригэн думает о пространной статье, которую London Times никогда не опубликует. Если крупная дипломатическая игра заговорщиков заключается в том, чтобы убедить правительство Его Величества, будто вся их деятельность направлена против якобы существующих советов, а республиканский режим, который допускает их существование, не заслуживает поддержки демократических государств, то они могут считать первую свою цель достигнутой. Он вообще убежден, что в политике так называемые принципы или идеалы как нечто независимое от реальности или связанное с определенными духовными ценностями – свободой, справедливостью, честью – попросту отсутствуют. А не наивно ли думать, будто они присутствуют в человеческих отношениях?
Мысли Керригэна сумбурны, неопределенны. Наряду с унынием, внутри вскипает презрение к себе. Он заметил: если что-то делаешь или говоришь, не совсем понимая, зачем, и с течением времени это понимание не приходит, то начинаешь искать утешения в далеких от тебя, но значимых событиях, которые своим размахом затушевывают личную ответственность, – грубый, но вполне гуманный способ спасения от ошибок, не поддающихся исправлению.
Керригэн непринужденно здоровается с одной из секретарш и отдает ей паспорт. Они обмениваются ничего не значащими фразами, потом женщина ставит на последней, девяносто четвертой, странице документа в сине-золотой обложке печать о продлении и незаметно вкладывает в него аккуратно сложенную телеграмму.
Черный после нескольких дождливых дней асфальт пожелтел от нежаркого солнца, однако на теневой стороне улицы, где расположены иностранные представительства, еще видны грязные лужи. Глядя на их коричневую поверхность, в которой смутно отражаются недавно построенные высокие жилые дома, Керригэн почему-то испытывает глухую обиду. А еще вид присмиревшего дождя вызывает в памяти образ Эльсы Кинтаны: мокрые волосы, спокойные глаза с какой-то тайной внутри, мгновенное замешательство на лице, расцененное им как чисто женская злонамеренная уловка. Вообще в природе женщин есть что-то очень подозрительное: легкость, с которой они откровенничают с незнакомыми, некая безнравственность или не поддающиеся расшифровке правила, столько раз вводившие его в заблуждение. Чего стоит чувственная напряженность ластящегося к тебе тела – оружие тем более смертельное, чем более оно наивно, импульсивно и необъяснимо. Он ненавидит все это не меньше, чем статьи, которые пишет с удручающей легкостью, чем погоню за фактами, именами и сообщениями, чем собственный профессионализм, заставляющий преследовать женщину только ради получения информации. Он презирает свой дух, разрушающий все недоверчивостью, не способный выразить то, что чувствует, или вообще не способный чувствовать; равнодушие давно поселилось в его душе, и на протяжении всей жизни он только и делал, что пытался утихомирить любые проявления этой непонятной субстанции, дабы существовать так, как считал нужным: вдали от мира, в неизменном одиночестве, без тревог и волнений.
Керригэн направляется к медине. Высоко подняв голову и засунув руки в карманы пиджака, он идет по солнечной стороне площади, обрызганной светом. Деревья в садах усыпаны птицами, которые наполняют воздух оглушительными трелями. С началом дождей температура сильно понизилась, и в воздухе, даже насыщенном обычными запахами угля и конопли, ощущается свежесть. Оставив позади ресторанчики улицы Либерте, конторы и газетные киоски, Керригэн поворачивает налево в одну из прибрежных улочек, где возле запряженных мулами повозок несколько парней покуривают гашиш в ожидании пассажиров или багажа. Подойдя к лавке, он видит, что дверь во внутренний двор открыта. У стен под старым брезентом навалены бидоны, кочерги, какие-то ржавые железки, что придает двору вид заброшенной мастерской. Корреспондент London Times дважды зовет Абдуллу, но ответа не получает. Пока он с любопытством осматривает весь этот развал, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в лавку, появляется долговязый помощник ростовщика в поношенном грубом джильбабе и приглашает его войти. Он видит скатанные ковры, свернутые циновки, перетянутые ремнями чемоданы, хотя в остальном все осталось по-прежнему: те же кретоновые подушки на диване, тот же светло-розовый, чуть заплесневелый от сырости ковер в углу, даже масляная лампа на своем месте. И тем не менее в этот раз помещение не так угнетает Керригэна, как в прошлый.
– Господин Абдулла здесь? – спрашивает он.
Юноша утвердительно кивает. У него припухшие глаза и всклокоченные волосы, будто он только что проснулся. Вежливым жестом он предлагает журналисту присесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Их лица теперь совсем близко, подбородок у нее вздернут то ли высокомерно, то ли просяще. Керригэн смотрит чуть искоса, наслаждаясь ее горячим дыханием, покорностью, исходящим от кожи ароматом духов, прищуренными глазами, в которых застыло сомнение, а может быть, просто ожидание. Наверное, самое трудное для женщины – понять, до какой черты она готова дойти сама, а до какой ее способна унизить жизнь. Так они и стоят, в полном молчании. Чем ближе тела, тем ощутимее граница между ними – пространство, где отказано даже в прикосновении, – и оба стараются сдержать то, что может заставить ее перейти, будь то гордость, желание или пренебрежение. Никто точно не знает, что гнездится в его собственном сердце, потому что в отличие от животных человек не способен импровизировать свою жизнь. Глубоко посаженные голубые глаза журналиста по-прежнему холодны, но судя по челюсти все лицо его судорожно напряжено. Затем он нехотя достает из бумажника пачку банкнот, кладет ее на письменный стол и отходит к окну: усталое лицо, плечи опущены, словно на них лежит груз, руки в карманах, бесстрастный и непроницаемый вид человека, занятого лишь внутренним монологом. Он стоит спиной к женщине, созерцая набитое облаками небо, капли дождя на стекле, ограды пустых террас, серый, будто налитый свинцом горизонт, кажущийся плотным, тяжелым и грязным. С неясной грустью думает он о том, какое бывает небо над знакомыми городами, о деревеньках и местах, где он был от силы один раз, о старых комнатах отелей, ночах с их сомнительными удовольствиями и всех тех жизнях, которые ему, наверное, не суждено прожить.
– Извините, я ошиблась, придя сюда. Я думала, вы рыцарь, – говорит она, и в голосе звучат боль и обида, но уже не отчаяние.
Не оборачиваясь, он слышит сухой стук закрывающейся двери и замечает, что противная дрожь, наполнявшая комнату последние несколько минут, исчезла.
От окна он отходит проигравшим человеком. Морщины на лбу стали резче, глаза не выражают ни удовлетворения, ни надежды, зубы крепко сжаты, тени на небритом подбородке старят и без того немолодое лицо. Пачка банкнот лежит там же, куда он ее положил.
XIV
– Только не говорите мне, будто посольство ничего не знало о прибытии в Танжер подобных грузов, – голос журналиста звучит, как всегда, саркастически.
– Вы слишком доверяете слухам.
Сидя за письменным столом напротив корреспондента London Times, сэр Джордж Мэйсон – толстый мужчина лет шестидесяти, лысоватый, с полными розовыми щеками, которые, похоже, никогда не нуждались в бритве, – пристально смотрит на него своими хитрыми глазками.
– Кроме того, – добавляет он, – вряд ли Германия и Италия способны оказывать влияние на испанскую политику, но даже если бы это было так, не сомневайтесь, у нас есть необходимые средства, чтобы защитить интересы Соединенного Королевства.
– Уж кто-кто, а я нисколько не сомневаюсь в неоспоримом превосходстве военно-морских сил Великобритании, – продолжает Керригэн в своей обычной насмешливой манере, – но не кажется ли вам, что лучше контролировать ситуацию, чем прибегать к подобным крайностям?
Британский консул медленно и задумчиво берет в рот гаванскую сигару, потом вынимает ее, смотрит, как разгорается зажженный кончик, и прежде чем ответить, снова так же осторожно отправляет ее в рот.
– Сообщения, которые вы имеете в виду, – наконец произносит он, всем своим видом показывая, что терпения ему не занимать, – внимательнейшим образом изучались сотрудниками министерства иностранных дел, а также были переданы в министерство обороны и управление по торговле и экспорту, и поверьте мне, в настоящий момент нет ни малейших поводов для беспокойства.
Беседа проходит в одном из кабинетов на первом этаже британского консульства. Серый дневной свет, просачиваясь через вишневые занавеси, как-то необычно окрашивает все предметы, и Керригэну кажется, что он очутился в доме богатого плантатора прежних времен: большое окно с балконом,
украшенная стеклышками арка, розоватый с черными прожилками стол, видимо, из какой-то очень ценной породы, воин масаи из эбенового дерева. В глубине на стене – обязательные символы империи. Рядом со свернутым знаменем висит большой конный портрет Георга V с саблей в правой руке и поводьями в левой; точно такой же, только сильно уменьшенный, чеканят на пятипенсовых монетках. За перегородкой, которая отделяет кабинет от других рабочих помещений, слышны стук пишущих машинок, разговоры о паспортах, беготня служащих, шаги входящих и выходящих людей. Корреспонденту London Times все это кажется смутно знакомым – не столько из-за языка, сколько потому, что напоминает атмосферу редакции на Блумсбери-сквер. Типично британское трудолюбие и упорство, не люди, а пчелиный рой. Вдали видны круглые купы высоких платанов на площади Франции, то возникающие, то исчезающие пятна птичьих стай, рисующих в небе причудливые узоры. Керригэн встает и начинает прохаживаться из конца в конец кабинета, стараясь наступать только на каменные плитки.
– Вы не хуже меня знаете, что испанская республика находится в крайне тяжелом положении и что среди некоторых групп военных зреет заговор против законного правительства.
– Если вы хотите знать мое мнение о происходящем, – мягкие, пухлые руки консула с темными пятнышками на тыльной стороне непроизвольно поглаживают обитый кожей край стола, – то я не думаю, что в настоящий момент существует возможность мирного выхода из кризиса. Республика не в состоянии избежать социального взрыва, да и нацию все больше охватывают большевистские настроения. На мой взгляд, разумное вмешательство вооруженных сил ради восстановления порядка, как это сделал в 1923 году генерал Примо де Ривера , было бы не самым худшим решением. Не забывайте, что с прошлого века в испанской армии очень сильны либеральные традиции, а для многих офицеров английская военная история служит эталоном.
– То есть вы считаете, что военная диктатура в Испании отвечает интересам Соединенного Королевства? – спрашивает Керригэн, от изумления даже прекратив свое хождение по кабинету.
Вылетающие из уст собеседников слова безнаказанно порхают по комнате.
– Если вам угодно интерпретировать это таким образом, то да, – сэр Джордж Мэйсон недовольно хмурит брови и взволнованно ерзает в кресле.
Керригэн поднимает голову. Его серые глаза на мгновение превращаются в холодные камешки. Затем он делает несколько шагов, опирается обеими руками о край письменного стола, наваливаясь на них всей тяжестью, и начинает говорить, тихо, но с нажимом:
– Должен признаться, вы меня удивили. Вот уж не думал, что Уайтхолл проявит такую лояльность в отношении осуществляемой нацистами торговли оружием, оправдывая это необходимостью крестового похода против большевиков.
– Я этого не говорил, – представитель британского правительства явно обеспокоен.
– Неужели вы все действительно думаете, что вмешательство Италии или Германии в испанские дела ничуть не затронет британские интересы? А никому не приходит в голову, что подобная помощь может быть оплачена территориями или сырьем – железом, цинком, ртутью, вольфрамом? – Керригэн голосом выделяет последнее слово. – Но пусть даже этого не произойдет, все равно, если Испания присоединится к итало-германскому союзу, разве удастся уберечь наши инвестиции в эту страну и сохранить гегемонию британских предприятий в испанской внешней торговле? Я уж не говорю о безопасности Гибралтара как военно-морской базы, нарушении европейской безопасности в целом и возможности второй мировой войны.
Вам, например, не приходит в голову, что Франция окажется в окружении трех фашистских государств?
– Ну, ну, не будьте паникером, – говорит консул, вставая и протискиваясь между столом и роскошным кожаным креслом. – Вот если в Испании и дальше будут крепнуть советы, тогда мы действительно потеряем финансовое господство над этой страной, причем надолго. К тому же, насколько мне известно, среди испанских военных нет такого опасного доктринера, как Адольф Гитлер, или такого непредсказуемого демагога, как Бенито Муссолини, – это все благоразумные, консервативные, националистически настроенные профессионалы, и если они все-таки решат вмешаться, то только для того, чтобы справиться с хаосом и прогнать призрак коммунизма.
– Верится с трудом, – говорит Керригэн, и рот его кривит горькая усмешка. – Мы, англичане, – вообще народ без веры. Возможно, когда-нибудь поверим во что-нибудь мистическое, – добавляет он загадочно, не особенно беспокоясь, поймет ли его консул.
– Что вы хотите сказать?
– Ровным счетом ничего. Теперь я понимаю, в чем заключается дипломатическая деятельность: сидеть сложа руки и ждать, когда произойдет то, чего вполне можно было избежать. Не удивлюсь, если вся наша беседа была чистой воды фарсом, дабы скрыть пока не известные мне факты. – Держа двумя пальцами сигарету на уровне глаз, Керригэн продолжает: – Когда станет ясно, откуда взялась эта политика закрытых глаз, – а это обязательно однажды произойдет, – будет уже поздно.
Выйдя из кабинета и направляясь в другие служебные помещения, чтобы продлить паспорт, Керригэн думает о пространной статье, которую London Times никогда не опубликует. Если крупная дипломатическая игра заговорщиков заключается в том, чтобы убедить правительство Его Величества, будто вся их деятельность направлена против якобы существующих советов, а республиканский режим, который допускает их существование, не заслуживает поддержки демократических государств, то они могут считать первую свою цель достигнутой. Он вообще убежден, что в политике так называемые принципы или идеалы как нечто независимое от реальности или связанное с определенными духовными ценностями – свободой, справедливостью, честью – попросту отсутствуют. А не наивно ли думать, будто они присутствуют в человеческих отношениях?
Мысли Керригэна сумбурны, неопределенны. Наряду с унынием, внутри вскипает презрение к себе. Он заметил: если что-то делаешь или говоришь, не совсем понимая, зачем, и с течением времени это понимание не приходит, то начинаешь искать утешения в далеких от тебя, но значимых событиях, которые своим размахом затушевывают личную ответственность, – грубый, но вполне гуманный способ спасения от ошибок, не поддающихся исправлению.
Керригэн непринужденно здоровается с одной из секретарш и отдает ей паспорт. Они обмениваются ничего не значащими фразами, потом женщина ставит на последней, девяносто четвертой, странице документа в сине-золотой обложке печать о продлении и незаметно вкладывает в него аккуратно сложенную телеграмму.
Черный после нескольких дождливых дней асфальт пожелтел от нежаркого солнца, однако на теневой стороне улицы, где расположены иностранные представительства, еще видны грязные лужи. Глядя на их коричневую поверхность, в которой смутно отражаются недавно построенные высокие жилые дома, Керригэн почему-то испытывает глухую обиду. А еще вид присмиревшего дождя вызывает в памяти образ Эльсы Кинтаны: мокрые волосы, спокойные глаза с какой-то тайной внутри, мгновенное замешательство на лице, расцененное им как чисто женская злонамеренная уловка. Вообще в природе женщин есть что-то очень подозрительное: легкость, с которой они откровенничают с незнакомыми, некая безнравственность или не поддающиеся расшифровке правила, столько раз вводившие его в заблуждение. Чего стоит чувственная напряженность ластящегося к тебе тела – оружие тем более смертельное, чем более оно наивно, импульсивно и необъяснимо. Он ненавидит все это не меньше, чем статьи, которые пишет с удручающей легкостью, чем погоню за фактами, именами и сообщениями, чем собственный профессионализм, заставляющий преследовать женщину только ради получения информации. Он презирает свой дух, разрушающий все недоверчивостью, не способный выразить то, что чувствует, или вообще не способный чувствовать; равнодушие давно поселилось в его душе, и на протяжении всей жизни он только и делал, что пытался утихомирить любые проявления этой непонятной субстанции, дабы существовать так, как считал нужным: вдали от мира, в неизменном одиночестве, без тревог и волнений.
Керригэн направляется к медине. Высоко подняв голову и засунув руки в карманы пиджака, он идет по солнечной стороне площади, обрызганной светом. Деревья в садах усыпаны птицами, которые наполняют воздух оглушительными трелями. С началом дождей температура сильно понизилась, и в воздухе, даже насыщенном обычными запахами угля и конопли, ощущается свежесть. Оставив позади ресторанчики улицы Либерте, конторы и газетные киоски, Керригэн поворачивает налево в одну из прибрежных улочек, где возле запряженных мулами повозок несколько парней покуривают гашиш в ожидании пассажиров или багажа. Подойдя к лавке, он видит, что дверь во внутренний двор открыта. У стен под старым брезентом навалены бидоны, кочерги, какие-то ржавые железки, что придает двору вид заброшенной мастерской. Корреспондент London Times дважды зовет Абдуллу, но ответа не получает. Пока он с любопытством осматривает весь этот развал, на верхней ступеньке лестницы, ведущей в лавку, появляется долговязый помощник ростовщика в поношенном грубом джильбабе и приглашает его войти. Он видит скатанные ковры, свернутые циновки, перетянутые ремнями чемоданы, хотя в остальном все осталось по-прежнему: те же кретоновые подушки на диване, тот же светло-розовый, чуть заплесневелый от сырости ковер в углу, даже масляная лампа на своем месте. И тем не менее в этот раз помещение не так угнетает Керригэна, как в прошлый.
– Господин Абдулла здесь? – спрашивает он.
Юноша утвердительно кивает. У него припухшие глаза и всклокоченные волосы, будто он только что проснулся. Вежливым жестом он предлагает журналисту присесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25