Я тоже с некоторых пор имею пристрастие думать о нем.
Марлен Витольдович Голубинь поднялся, обогнув стол, вынул из ящика несколько маленьких квадратных листиков бумаги, пронумерованных красными цифрами, перетасовал их, как карты, сев на прежнее место, снова прислушивающе наклонил крупную голову.
– Необходимо ждать, – без улыбки, бесстрастно заговорил он, – что товарищ Прохоров спросит, куда глядела партийная организация, если товарищ Гасилов является косвенным участником гибели комсомольца Столетова? – Парторг поднес к близоруким глазам первый квадратик бумаги, мельком прочитал почти печатные буквы, еще ниже наклонил голову. – Ваш покорный слуга Голубинь имел честь стать парторгом только в середине прошлого года…
После этих слов Голубинь остановился, и Прохоров наконец понял, к чему прислушивался парторг. Недалеко от околицы деревни двигался тяжело нагруженный автомобиль, судя по звуку мотора, ЗИЛ-350, который, видимо, так перегрузили, что он не мог преодолеть подъем на ту возвышенность, на которую каждый вечер поднимался Викентий Алексеевич Радин.
– Вы сейчас будете иметь полный возможность удивиться тому, что станет говорить парторг Сосновского лесопункта, но я не имею привычка скрывать от коммунистов, а особенно от такого члена партии, как вы, Александр Матвеевич, свои мнения…
Ох, какая серьезная обстановка была в кабинете парторга, обставленного тем минимумом мебели, который требовался. И шкаф с книгами, и портрет Ильича, и зеленое сукно стола, неутомительное для глаз, и бювар на столе – все помогало думать, размышлять, философствовать.
– Ошибки и даже преступление мастера Гасилова есть свидетельство слабости партийной организации, – спокойно продолжал Голубинь. – Вы спросите, почему у нас слабая партийная организация, и я вам буду отвечать на этот вопрос. – Он помотал в воздухе квадратиками бумаги. – Ослабление имело начало при разделении обкомов на сельский и промышленный. Я не хочу возразить против помощь сельскому хозяйству, но несколько лет назад мы передали в сельский хозяйство свой лучший коммунистический прослойка… Вот, пожалуйста! – Он четко прочел: – «Председателями и бригадирами в колхоз ушли: старый член партии бригадир комплексной бригады Иван Шурыгин, главный инженер леспромхоза Петровский, член партии с сорок третьего года механик Василий Терсков, тракторист Ульян Васильев – наш лучший рабочий и партийный организатор средний звено, начальник административно-хозяйственной части Маламыгин» и так далее…
Парторг Голубинь аккуратно положил прочитанный квадратик бумаги на зеленое сукно и вдруг устало поморщился.
– Второй беда есть в том, что укрупнение леспромхоза оставило нас на самый большой расстояние от дирекции предприятия, – продолжал Голубинь, заглядывая во второй квадратик бумаги. – Мы самая отдаленная точка огромный леспромхозовской хозяйство…
Машина по-прежнему натужно гудела, преодолевая крутой подъем на обской яр, она, видимо, съезжала назад, разгонялась и снова бросалась вперед, преодолевая половину пути, но в десяти – двадцати метрах от вершины подъема останавливалась на пневматических тормозах, чтобы опять скатиться назад. Теперь Прохоров, как и Голубинь, прислушивался к звуку перегруженного мотора.
– Третий беда в том, – спокойно докладывал Голубинь, – что после укрупнения леспромхозов Сосновский лесопункт имеет положение пасынка.
Он вынул четвертый квадратик бумаги.
– Четвертый беда заключается в том, что Сосновский лесопункт есть бесперспективный лесопункт… Через несколько лет мы имеем возможность прекращать лесозаготовка…
Голубинь отложил в сторону четвертый квадратик, выйдя из-за стола, подошел к тому окну, которое было ближе к буксующему автомобилю.
– Партийная организация знает о конфликте между комсомольской организацией и мастером Гасиловым, – по-прежнему монотонно произнес Голубинь. – На ваш вопрос о партийности Гасилова я буду отвечать в самый конец разговора, а теперь скажу, что партийный организация начала интересоваться ошибками и делами мастер Гасилов, но это было так поздно, что… что Евгений Столетов уже нет живой!
Это был первый восклицательный знак в речи парторга Голубння, он впервые изменил своей бесстрастной интонации, а слово «уже» произнес так, что у Прохорова похолодела спина.
– Вы давно имеете возможность спросить, почему Голубинь не мог раньше разобраться во всем? На этот вопрос я имею плохой ответ.
Вот и наступила первая заминка в речи Голубиня; он наклонил голову, покивал своим собственным мыслям, его лицо сделалось грустным, так как именно в это время перегруженный автомобиль в четвертый раз скатывался вниз.
– Надо уметь отвечать за случившееся и не кивать на других. Но есть необходимость сказать о моем предшественнике. Уж очень он любил триумфы и победные рапорты. Как я теперь понимаю, Гасилов умел воспользоваться слабостью бывшего парторга. Когда ваш покорный слуга имел возможность стать парторгом Сосновский лесопункт, он считал мастер Гасилов один из передовых мастеров не только района, но и области… – Голубинь улыбнулся такой улыбкой, которой, наверное, улыбнулся бы сфинкс. – Я, Голубинь, был загипнотизирован славой и достижениями мастер Гасилов и считал его непогрешимым.
Он снова улыбнулся каменной улыбкой.
– Основной часть того времени, что я мог уделить, я затрачивал на Евгений Столетов и начальник лесопункта Сухов… Первый совершает экстравагантный поступки, второй увлекается свои идеи и не занимается лесопунктом. В этом я видел основное зло…
Теперь они вместе слушали, как пятый раз взбирается на крутой подъем тяжело нагруженный грузовик ЗИЛ. На этот раз он, видимо, попятился дальше прежнего, наверное, спустился к самому подножию горушки и замер, замолк, готовясь к новому прыжку вперед; теперь машина, работающая на малых оборотах, была почти не слышна, и Прохоров немного успокоился.
– Я слушаю вас, Марлен Витольдович, – вежливо проговорил он.
Парторг внезапно опустил голову, тяжело вздохнул и уж после этого поднял на Прохорова тоскливые глаза.
– Я, парторг Голубинь, – печально сказал он, – не имел серьезное отношение к комсомольский вожак Столетов. Считал, что он есть легкомысленный, несолидный человек. Начало это имело с необдуманный поступок с лектором товарищ Реутов, потом исключение из комсомола Сергея Барышева, потом отношения с тремя особами женского пола.
Голубинь опять, как игральные карты, начал тасовать квадратики бумаги.
– Только теперь я имею понимание, что комсомольская работа Евгения Столетова имела сто положительных сторона… Это… – Он остановился, подбирая слова. – Метод работы Евгения Столетова имел аналогии в работе комсомольцев двадцатых годов… Вы имеете представление о том, как был исключен из комсомола Сергей Барышев? Нет? О, это небольшая, но поучительная история, – продолжал Голубинь и наконец-то улыбнулся простой человеческой улыбкой. – Это имело место в конец прошлого года, тогда мы получили неожиданный подарок от природы – три теплых дня. Это было двадцать шестого декабря…

За пять месяцев до происшествия

…двадцать шестого декабря, вдруг так потеплело, что, казалось, готов был хлынуть из низких скомканных туч проливной дождь. Низко над землей летали сырые вороны и сороки, не кричали, а скрежетали; тракторы начинали понемногу вязнуть в месиве из хвои и подтаявшего снега. Тракторист Никитушка Суворов ходил от человека к человеку и каждому говорил одно и то же:
– Это, правду тебе сказать, ихняя работа… Чья ихняя? Мериканцев! Бомбы взрывают? Взрывают. Каки-то шары пущают? Пущают… Вот тебе и лето посередь декабря. Ежели так и дальше продолжаться будет, нам ни зимы, ни лета ни видать…
– Как это так? Ни зимы, ни лета…
– А вот так, что сплошна осень будет.
Женька с товарищами трелевку закончил только после того, как трактор Андрея Лузгина напрочь засел на деляне, и Андрюшка первым пришагал к передвижной столовой.
– Пусть Александр Сергеевич трелюет! – ни к кому не обращаясь, мрачно изрек он и спросил еще более сердито: – А что здесь нужно парторгу Голубиню?
Парторг действительно расхаживал возле формирующегося состава, его предупредительно провожал мастер Гасилов, и эта пара выглядела солидно – мастер и парторг были крупными, сильными людьми и ходили внушительно, тем более что оба молчали, обескураженные необычной оттепелью. Парторг откровенно хмурился, так как завершался производственный год и оттепель могла помешать перевыполнить план, а Гасилов был по обыкновению вальяжен, но тоже обескураженно качал головой: «А-я-яй, что делается!»
Наконец пришел пешком с деляны Женька Столетов, тоже забуксовавший с большим возом хлыстов, подсел к Андрюшке Лузгину и сказал:
– Ты засек, Андрюшка, одну характерную черту нашего времени?
– Да ну тебя.
– Не ну меня, – серьезно ответил Женька, – а надо быть наблюдательным… Отвечай на такой вопрос: что делают люди, когда в рабочее время им делать нечего?
– Бьют баклуши! – сердитее прежнего ответил Андрей, а Женька в ответ на это невесело расхохотался.
– Ты большая стоеросовая дура, Лузгин! – сказал он. – Когда людям в рабочее время делать нечего, в хорошем, передовом и дружном коллективе проводится собрание… Исходя из этого, товарищ Лузгин, у меня вызрело предложение собрать экстренное комсомольское собрание двух смен и… Одним словом, на повестке дня дело Сергея Барышева.
– Ура! Ура! – шепотом прокричал Андрюшка Лузгин. – За полчасика провернем это дело, и не надо будет собирать специальное комсомольское собрание… Я пошел за Генкой Поповым и Борькой Масловым.
Столетов лениво потянулся.
– Никуда не надо ходить, – небрежно сказал он и, нехотя поднявшись, взял в руки здоровенный болт, подошел к передвижной столовой и ударил со всего размаха по рельсу, висящему на крепкой проволоке.
Это было приспособление, которым бригадир Притыкин созывал рабочих на обед, объявлял начало и конец рабочего дня…
Женька успел сделать всего три удара, как лесозаготовители двинулись к передвижной столовой, а мастер Гасилов и парторг Голубинь удивленно переглянулись, но тоже двинулись к столовой. Не прошло и пяти минут, как возле Женьки и собрались обе бригады. Слышались возбужденные голоса:
– А чего работать, если трактора вязнут!
– По домам, ребята!
– К бабам под бочок…
Сурово насупившись, мастер Гасилов начал проталкиваться сквозь толпу к Женьке, но Столетов опередил его. Вскочив на бочку из-под горючего, он театрально-ораторским жестом выкинул руку.
– Товарищи! Граждане и гражданки! Руководящие и неруководящие товарищи! По той причине, что в связи с оттепелью трелевка приостановлена, а наши доблестные крановщики погрузили на сцепы последнее бревно, комсомольское бюро решило провести небольшое открытое комсомольское собрание непосредственно на лесосеке, если Марлен Витольдович не возражает… Нет? Прошу членов бюро занимать места вот на этом бревне, остальную комсомолию рассаживаться на пеньках и чурбаках, а некомсомольский контингент может сидеть хоть на крыше столовой…
Все это было произнесено весело, легко, и Никитушка Суворов радостно хлопнул себя по коленкам.
– Ну уж этот Женька, ну уж этот Женька! – прокричал он. – Этот Женька такой чудной, что живот со смеху надорвешь…
Над Никитой Суворовым засмеялись все, кроме двух человек – парторга Голубиня и Аркадия Заварзина. А Женька продолжал прежним тоном:
– На повестке дня три вопроса. Первый – некомсомольское поведение тракториста Сергея Барышева. Второй вопрос – антиколлективное поведение комсомольца Барышева. Третий вопрос – антикомсомольское поведение Сергея Барышева… Тихо, товарищи, прошу не шуметь. Члена бюро Бориса Маслова я прошу не скалить зубы, а выступить с сообщением сразу по трем пунктам повестки дня… Маэстро, извольте встать вот на этот ораторский пенек… Товарища Сергея Барышева я прошу сесть вот на этот высокий пень, чтобы мы могли его лицезреть…
Сергей Барышев поднялся с бревна, растянул в улыбке полные, добродушные губы. Внешне он производил хорошее впечатление – высокий, широкоплечий, с карими добрыми глазами, приятным овалом лица.
– А чего я должен садиться на высокий пень? – недоуменно и довольно весело спросил он. – Мне и на бревне сидеть хорошо.
– Садись на указанный пень! – ласково ответил на это Андрюшка Лузгин. – Как ты понять не можешь, Серж, что общественность хочет видеть тебя в натуральном виде… Садись, садись, голуба душа!
Криво улыбаясь, Сергей Барышев сел на высокий пень, посмотрел на простенько улыбающегося Бориса Маслова и сразу же отвел глаза.
– Ну сел! – тихо сказал он, но его все услышали, так как люди уже почувствовали, что на их глазах происходит что-то важное, несомненно опасное для Сергея Барышева.
– Начинайте, маэстро! – махнул рукой Женька Столетов.
– Начинаю! – серьезно начал Борис Маслов. – Даже грудному ребенку, а не такой просвещенной аудитории, которая слушает меня, известно, что на этом довольно сносном белом свете существуют тонкомерные и толстомерные хлысты. Тому же грудному ребенку понятно, что трелевать толстые деревья в несколько раз выгоднее, чем тонкие.
Он остановился, медленно повернулся к Сергею Барышеву.
– Вам это известно, товарищ Барышев? Спрашиваю: вам это известно?
– Известно! – еще тише прежнего ответил Барышев.
– Грудному ребенку, пожалуй, неизвестно, – продолжал Борис Маслов, – о том, что, гоняясь за выгодным толстомером, означенный товарищ Барышев ломает, корежит, превращает в щепу тонкомерные хлысты, по которым он ведет трактор к толстомеру… Очевидно, что именно в силу этих преступных операций Сергей Барышев дает свои сто десять процентов сменного задания раньше всех. Дело в том, что все-то остальные трелюют тонкомер, в том числе и барышевский. Я сказал все, товарищ председательствующий!
– Садитесь! – великодушно разрешил Женька Столетов. – Я имею несколько вопросов к Барышеву Сергею Васильевичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63