Второй раз за день он опустился на колени, подбирая случайную жертву необузданного насилия знати. И шепнул в неслышащее ухо Нено:
– Теперь, amico, ты наконец свободен от этого жестокого и бессмысленного мира.
Джакопоне распахнул глаза, желтые и круглые, как золотые флорины. Спросил хриплым шепотом сидящую у кровати женщину:
– Не найдется ли у вас крошки для бедного грешника? Женщина повернулась к стоящему рядом мальчику:
– Скажи матери, что больной просит есть. Пока, я думаю, хлеб и бульон.
Кающийся повел носом, скосился на свое плечо:
– Мазь, которой мы смазывали синяки, – пояснила женщина. – Лекарь оставил еще порошок, который надо пить, чтобы восстановить силы.
– Спаси меня Бог от этих шарлатанов, – проворчал больной, – и от их снадобий, сваренных из сухого помета прокаженных. Никаких мазей, порошков и отваров. Природа – лучший лекарь. – Он поморщился и провел пальцами по рыжеватым волосам. – Мне вышибли мозги?
– Нет, хотя шишка не маленькая. Должно быть, ударился головой о камень, когда тебя сшибла карета.
Чуть скошенные золотистые глаза устремились на молодую женщину.
– Твой голос мне знаком. Кто ты?
– Амата, кузина Ванны. Мы никогда не встречались, потому что меня похитили из дома до вашей помолвки.
Конечно, они встречались в дороге два с лишним года назад, но пока не стоило морочить ему больную голову напоминанием о послушнике Фабиано.
– Маленькая Амата ди Буонконте? Жива?
Он так наморщил лоб, что складка между бровями сошлась буквой «V». Глаза обшаривали комнату, словно он надеялся найти ответ на беленных известкой стенах, и наконец остановились на ее лице. Устав вглядываться в ее черты, раненый тяжело опустил веки:
– Она по тебе больше всего тосковала, – сказал Джакопоне, и голова его тяжело ушла в подушку. – Все думала, что с тобой сталось.
Амата взяла его большую ладонь, переплела его пальцы со своими.
– Это долгая история, сиор Джакопоне. Когда у тебя будет побольше сил, я все-все расскажу.
– Это ведь ты звала на помощь на площади? Она кивнула.
– Зачем же Гаэтани хотели тебя похитить? Амата скривила уголок рта в горькой улыбке:
– У графа Роффредо Гаэтани такие представления об ухаживании. Мужчина, который на мне женится, получит приличное состояние.
Он все не сводил с нее взгляда, и девушка вдруг поразилась ясности его глаз. У нее-то самой от бессонных ночей белки подернулись красными прожилками.
– А есть человек, за которого ты пошла бы замуж с охотой? – спросил он.
Амата рассмеялась, покачала головой.
– Ни за кого из тех, кто успел предложить мне руку. Мне говорили, что кого-нибудь все равно придется выбрать, в качестве сторожевого пса, который защищал бы мои богатства от шакалов вроде Роффредо.
Джакопоне закашлялся, с трудом выговорил:
– Не совсем так... необязательно. У тебя есть родственники мужского пола, которые могут выступать опекунами... и распоряжаться твоей собственностью. – После каждой фразы он со свистом переводил дыхание. – Мне случалось составлять такие документы... в прошлой жизни.
Он мотал головой по подушке, морщась и борясь с подступающим обмороком. На Амату это простое предложение оказало волшебное действие. Она не сводила взгляда с этого безумного с виду человека, который посредством простого пера и листа пергамента способен был в лабиринте гражданских законов отыскать для нее верную тропу.
Правда, список родственников мужского пола у нее был коротким. Дедушка Капитанио умер еще до гибели родителей, оставив папе кольцо, украденное потом Симоне делла Рокка. К двоюродному деду Бонифацио она не обратилась бы ни за что на свете. Он бы, пожалуй, обобрал ее до нитки и выставил на улицу умирать с голоду или запер бы в монастырь, доживать жизнь сестрой Аматой. Но один человек: дядя Гвидо, отец Ванны, был как раз то, что надо. Если он еще жив, он теперь единственный владелец Кольдимеццо. И если Джакопоне за нее попросит... конечно, тесть бывшего нотариуса не сможет ему отказать, несмотря на старую скандальную историю с ней и Бонифацио.
Обветренные губы Джакопоне снова шевельнулись:
– Твой брат.
– Фабиано?
– Если он не дал пожизненного обета бедности, он подойдет.
При упоминании погибшего брата Амата резко втянула воздух сквозь стиснутые зубы – слишком болезненным было это воспоминание. Но разговор об обете бедности заставил ее скрыть невольную улыбку. Когда-нибудь она позабавит сиора Джакопоне историей «фра Фабиано».
За спиной простучали сандалии – походка тяжелее, чем у Пио. Кухарка принесла еду.
– Позвольте мне прислуживать гостю, мадонна – в благодарность за спасение вашей жизни.
Амата улыбнулась:
– Вот видите, синьор, какие добрые души готовы о вас позаботиться.
К тому же, заметила она про себя, вдовая кухарка будет особенно внимательна к мужчине-вдовцу.
Девушка уступила ей свое место и вышла из комнаты, остановившись у окна в прихожей. Оглядела сквозь щелку серые камни мостовой, очищенные от снега полуденным зимним солнцем. И увидела безбородого Орфео Бернардоне, направляющегося к ее дверям: понурого и унылого. Не повезло же ему появиться как раз тогда, когда она вспомнила своего брата. Если после прошлой встречи она сомневалась в принятом решении, то это совпадение стерло всякое колебание.
– Ко мне пришли, – окликнула она через открытую дверь Джакопоне. – Но потом я хотела бы еще поговорить с тобой.
По дороге до входной двери Амата успела вчерне обдумать план, позволявший и отомстить, и получить защиту. Как только Джакопоне оправится настолько, чтобы перенести дорогу, они поедут в Кольдимеццо – в надежде, что дядя Гвидо остался жить в поместье. Амата не знала даже, уцелел ли замок, но Джакопоне должен был знать. Тем временем она притворится, что увлеклась Орфео, попросит ее проводить, чтобы защищать в пути от бродяг, а когда они окажутся в Кольдимеццо... самое подходящее место, чтобы сын Бернардоне поплатился за гибель ее семьи! Каменистая земля Кольдимеццо с радостью впитает жертвенную кровь; станет алтарем, подобным плоским камням, на которых иудейские священнослужители приносили в жертву козлов, тельцов и голубей во искупление своих грехов.
Несмотря на обуревавшие ее мечты о справедливом возмездии, Амату не порадовал подавленный вид гостя. Что за радость убивать того, кто, похоже, только и мечтает о смерти? Он устало опустился в кресло перед камином и даже не нашел в себе сил взглянуть на нее. Сразу уставился в огонь и так замер.
– Отчего у вас так вытянулось лицо, синьор? – начала Амата. – Или у вас без бороды всегда такой вид?
– Не надо было мне так скоро приходить, – отозвался молодой человек. – Ошибся.
И снова погрузился в молчание, развернувшись в кресле, чтобы сидеть лицом к огню, но не выказывая намерения уйти. Рот у него приоткрылся, как у полоумного, позабывшего нужные слова.
Когда он заговорил, голос был мрачнее самоубийства.
– Мне нужно с кем-нибудь поговорить. И я расскажу вам историю – историю Ала-ад-Дина, Старца Горы, и последователя Али, дяди Магомета.
Не сводя глаз с пламени, он начал:
– Он жил в Аламуте, за границей Великой Армении. У него был сад, полный всевозможных плодов и благоуханных цветов. Мраморные дворцы, украшенные золотыми изделиями, шелками и росписями, стояли в его владениях. Там текли по рукотворным руслам ручьи вина, молока, меда и прозрачной воды. Во дворцах жили изящные девы, умевшие петь и плясать под музыку лир и лютен и обладавшие искусством соблазна.
Амата улыбнулась возникшей перед глазами картине. Ну почему она не рождена для этих языческих наслаждений, а должна жить в суровом христианском мире? Девушка заглянула в лицо Орфео, но оно было все так же уныло – вразрез красочным описаниям. Она закрыла глаза, чтобы не отравлять своих грез зрелищем чужой непонятной тоски.
– Не многие знали о земном рае Ала-ад-Дина, – тянул рассказчик все так же бесстрастно, – потому что он был сокрыт в долине, вход в которую преграждала могучая крепость, а обходные тропы были великой тайной. Он же создал эти райские кущи, чтобы выдавать себя за пророка, способного по своей воле открывать дорогу на небеса людям, покорным его воле. Ала-ад-Дин приглашал к себе во дворец множество юных горцев, избранных за воинские умения и выдающуюся отвагу. Показав им свои богатства и похвастав своим могуществом пророка, он затем давал им средство, называемое «хассасин». Когда же они от отравы впадали в полусон, их переносили в тайные дворцы, где они много дней вкушали избыток множества наслаждений, так что каждый начинал верить, будто воистину попал в рай. Амата заерзала от нетерпения:
– И что, эти красивые юноши оставались там навсегда?
– Разве я сказал, что они были красивы? – Орфео чуть обернулся и скосил на нее уголок глаза. – По своей воле они никогда не ушли бы. Но вождь снова незаметно давал им свое снадобье и возвращал в свою крепость. Расспрашивал, где они побывали и уверял, что покоряясь его воле, они непременно вернутся в рай, к блаженству, которое уже изведали. И вот юноши безраздельно предавались его власти и счастливы были даже умереть, служа ему, веря, что после смерти будут счастливее, чем при жизни. И если Ала-ад-Дин бывал недоволен кем-либо из соседних владык, его воины, не страшащиеся потерять жизнь, предавали того смерти. Ни один человек, каким бы могущественным он ни был, не избег смерти, если оскорбил Старца Горы. И его убийц стали называть «хассасины», по названию снадобья, которым их опаивали. И отсюда пришло в наш язык название убийц: «assasino».
Орфео умолк и принялся выковыривать крошку грязи из-под ногтя. Амата восторженно захлопала рассказчику, но так и не сумела вывести его из уныния.
– Дивная и страшная история, синьор, – она. – И неужели правдивая?
– Слишком правдивая, – отозвался он и спрятал лицо в широких ладонях. Когда же отвел их и поднял взгляд, она увидела, что края его век покраснели и ярко блестят. – Ассасины убили моего возчика – моего товарища – позапрошлой ночью. Вы его видели: он со своим топором заставил отступить рыцарей графа Роффредо.
Амата видела его горе, но надела на сердце стальную броню, не подвластную жалости, зародившейся в уголке души. Она заставила себя сосредоточиться на одной мысли: мою семью тоже сгубили ассасины – убийцы, нанятые твоим отцом, Орфео ди Бернардоне.
– Их кинжалы предназначались мне, – продолжал торговец, – но я побрился, а Нено оставил бороду, и его приняли за меня.
Кресло Орфео процарапало по плиткам пола – он отодвинул его, вставая.
– Я пришел попрощаться, мадонна. Не знаю, чем я вызвал такую враждебность, но, если останусь в Ассизи, мне не жить. Хочу попросить сиора Доминико собрать новый торговый караван. Как мне ни жаль уезжать теперь, когда я встретил вас.
«Ох нет! Только не исчезай опять!» – мысленно воскликнула Амата. Вслух она выпалила:
– Разве не этого ждут от вас убийцы? Что, если вас подстерегут за стенами?
Он задумался, и девушка воспользовалась минутой, чтобы повернуть разговор в нужную сторону.
– Я через несколько дней собираюсь в коммуну Тоди и ищу спутника. Надеялась упросить вас меня проводить...
Мрак, осенявший его черты, начал рассеиваться прежде, чем она договорила. Амата гадала, обрадовала его возможность скрыться из города или те слова, что остались недосказанными за ее просьбой.
Орфео взял ее руку.
– Это честь для меня, мадонна. Большая честь. Когда он нежно прижал к губам ее ладонь, горячая волна вдруг прошла по ее телу.
– Джерардино отходит. В легких опухоль, и он уже перестал есть. – Дзефферино передал эту весть через решетку вместе с дневным пайком узников.
Джованни да Парма сдержанно покачал головой.
– Многие думают, что фра Джерардино ди Борго Сан-Доннино, не ведая того, стал причиной моего заключения. Сколько, говоришь ты, он уже гостит у Бонавентуры? Шестнадцать лет? Унылая участь для столь молодого и приятного человека. Тебе бы он понравился, Конрад: блестящий богослов, любезен, пылок в вере, умерен в словах и в пище, всегда готов помочь со всем смирением и мягкостью.
– Ты описываешь святого. В чем же его обвиняют? – спросил Конрад.
– Он, как и я, увлекся пророчествами аббата Иоахима, но довел его теории до абсурда, чем обратил против себя парижских богословов. Я, как генерал ордена, должен был бы наказать его, поскольку его утверждения в самом деле граничили с ересью, но не стал. Меня подкупила прекрасная логика, стоявшая за этими утверждениями. По правде сказать, мне приписывают некоторые из его трудов. Соответственно, когда он пал, я пал вместе с ним. Конвентуалы только и дожидались предлога, чтобы меня сместить.
Джованни размачивал кусок хлеба в бульоне, чтобы разжевать его беззубыми деснами. Покончив с хлебом, поднес к губам чашку. Конраду хотелось, чтобы он говорил еще.
– Что же добавил Джерардино к учению Иоахима? – спросил он.
Старик вдруг вскинул голову, словно в ответ на окрик, и отшельник приготовился выслушать новую мысль из числа осенявших временами его сокамерника.
– Прости, брат. Мне пришла на ум песенка, которой я не вспоминал много лет. Люди говорят, ее впервые спел младенец в колыбели, в предвидении будущих событий.
Как-то римлянин другому оплеуху дал, А другой тогда другому Рим взамен отдал. Как-то лев поднялся в горы, другом стал лисе, Барса шкуру натянул он, тут ему конец.
Я никогда не мог отгадать, кто эти римляне, кто лев, кто лиса – так же как не мог понять, кого Иоахим в своем пророчестве именует Антихристом или Мерзостью Запустения. Многие годы я подозревал антихриста в императоре Фридрихе: его приверженность ежедневным купаниям, в том числе и по воскресеньям, показывала, что он не чтит ни заповедей Господних, ни постов, ни святынь церкви. Но Фридрих умер, не исполнив других пророчеств, и я стал сомневаться. А когда спросил Джерардино, что думает он на сей счет, тот начал цитировать восемнадцатую главу Исайи, от «горе земле жужжащих крыльев» и до конца, и утверждал, что это относится к королю Альфонсо Кастильскому. «Явно он и есть тот проклятый антихрист, о котором говорили доктора и святые», – сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58