– Я за ним, – крикнул кто-то внизу, – а вы давайте напрямик через город и стерегите внизу.
Она полезла сквозь кустарник, в надежде, что немолодого преследователя заросли задержат надолго или, по крайней мере, не позволят сократить расстояние между ними. Девушка цеплялась за ветки руками. Сучки царапали кожу на руках и на ногах, зато помогали удержаться на крутых местах. Треск за спиной понемногу затихал – ей удалось оторваться от погони. Впрочем, преследователь не сдавался – временами сдавленные ругательства или звон стали выдавали место, где он поскользнулся. Впереди первый серый проблеск дня осветил силуэт горы Субазио.
На середине склона Амата наткнулась на чистую полосу земли, вьющуюся между кустов к крепости. Даже под снегом она распознала дорогу к Рокка. Помедлила, обдумывая, не лучше ли подняться еще выше, а потом уже двигаться вдоль склона. Стражник явно запыхался и, пожалуй, не захочет лезть за ней дальше. Но пробежав всего несколько шагов, Амата остановилась, заслышав на тропе впереди неровное стаккато. К тому времени, как девушка знала стук копыт осторожно спускающейся лошади, всадник уже возник перед ней из темноты. Скачи он галопом, боевой конь наверняка стоптал бы ее.
Амата метнулась под защиту кустов на дальней обочине, но всадник преградил ей дорогу.
– Стой, брат! – воскликнул он. – Тебя мне провидение послало!
Девушка узнала гортанный голос Калисто ди Симоне и застыла на месте.
Одно безумное мгновенье она думала, что его вызвали стражники, но быстро сообразила, что мужчина и не подозревает в ней беглянку. Тогда она склонила голову под куколем и заставила себя стоять смирно, не обращая внимания на треск кустов, приближавшийся с каждой минутой.
– Ты священник? – спросил Калисто. – Мой отец умирает, ему нужно исповедаться.
Решать приходилось быстро: она попала между двух огней. Стражник вот-вот должен был выскочить на дорогу.
– Да, синьор, – пробормотала она, постаравшись, чтобы голос звучал как можно ниже.
Всю дорогу от дома Джакомы она молчала, и утренняя хрипотца помогла делу.
– Подсади меня на коня. Время не терпит.
Калисто высвободил из стремени левую ногу и протянул руку, когда она вставила в стремя свою обутую в сандалию ступню. Его пальцы обвили ее кисть, и только указательный остался торчать – он не сгибался. Усаживаясь на круп лошади, Амата скрыла под капюшоном злорадную усмешку. Мелкая месть, а все же он навсегда запомнит девчонку, которую вздумал однажды изнасиловать. На минуту ей подумалось, не закончить ли начатое – воткнуть нож ему под ребра и забрать себе коня. Но на лошади не перескочишь через стену, а монашек на боевом коне, конечно, привлечет к себе внимание.
– Держись за мой пояс, – приказал рыцарь и пришпорил коня.
Она послушалась, жалея, что не может так же стиснуть его глотку, и сама ударила пятками по лошадиным бокам, в дополнение к шпоре. Теперь девушка радовалась, что донна Джакома привязала книги по-новому: одну спереди, другую сзади. Так они не только меньше мешали, но и служили преградой между ней и Калисто. Да и выглядит она, наверное, старше, потому что кажется толще, чем есть.
Впереди показались ворота крепости, окруженные факелами и чернеющие, как разинутая пасть. «Готова вернуться в ад?» – насмехался тихий голосок у нее в голове. Она понимала, что дрожит теперь только от страха, а не от холода, потому что пот ручейками стекал по бокам и под грудью, несмотря на мороз.
Что, если Калисто ее узнает? Даже если не снесет ей голову своим широким мечом или алебардой – она навсегда останется пленницей в этом страшном месте. Больше всего ей хотелось сейчас соскользнуть с коня и снова броситься в кусты, но тогда к погоне присоединится еще и разгневанный воин. Придется доиграть роль до конца. Амата всего раз видела соборование – когда умирал ее дедушка, nonno Дедушка (ит.).

Капитанио. Она знала, что полагается святое помазание, но ничего, что могло бы сойти за елей, при ней не было. Может, использовать оливковое масло с кухни и промычать над ним какое-нибудь благословение? Или объявить, что нет времени, и пропустить эту часть обряда? Амата решила, что выслушает исповедь, а там будет молить Бога подсказать, что делать дальше.
– Пригнись! – крикнул Калисто, когда копыта коня застучали по камню двора.
Дверь Рокка распахнулась, и он прямо на коне въехал в замок. Позади остались несколько переходов, и остановился он, только оказавшись в большом зале. Амата соскользнула наземь раньше, чем он спешился и бросил поводья слуге. Несколько человек со свечами в руках сгрудились вокруг ложа, стоявшего посередине.
Амата едва верила, что жалкое тело, утонувшее в подушках, – ее старый мучитель: эта морщинистая серая моль, с оборванными крылышками и усиками, с крошечными черными провалами на месте глаз. Одна рука лежала поверх одеяла, а в остальном тело его от подбородка было укутано, словно в саван. Не поднимая куколя, Амата прямо направилась к ложу.
– Прошу оставить нас и закрыть дверь, чтобы я мог выслушать исповедь, – сказала она.
– Он не может говорить, – возразил Калисто, – только что-то бормочет.
Этого Амата не предвидела. Она уставилась на неподвижное тело:
– У него паралич? Рукой двигать может или хотя бы пальцем?
– Парализована только одна сторона.
– Тогда я прочту ему литанию грехов, а он может отвечать «да» или «нет», двигая пальцем вверх-вниз или из стороны в сторону.
Калисто кивнул и выпроводил всех из зала. Дверь за ними закрылась, и, оставшись наедине с Симоне, Амата обратилась к насекомому на подушках:
– Слышишь ли ты меня, несчастный грешник? Глаза Симоне с ужасом обратились к ней.
– Да, ты умираешь. Меня просили вырвать твою душу из адского пламени. Давал ли ты лживые клятвы и поминал ли всуе имя Господа?
Рука его чуть шевельнулась.
– Да, конечно, тысячу раз – тому свидетели мои собственные уши. И не бесчестил ли ты Матерь Божью и свою благородную жену своими изменами, насилуя слуг мужского и женского пола и даже собственную дочь в похоти своей? Разве не заслужил ты гореть миллион вечностей за свои преступления?
Взгляд, смешанный с мольбой, отразился в провалах глазниц, но в ее сердце не было жалости.
– Разве не убил ты Буонконте ди Капитанио, когда он молился в домашней часовне Кольдимеццо, а с ним и его сына и жену Кристиану? Разве ты не сделал рабыней его дочь и не подверг ее жестокому насилию? И не пытайся отрицать свои грехи, Симоне, потому что Бог провидит все глубины твоей злобной души.
Старый рыцарь пытался отползти от нее, но Амата вцепилась ему в плечо и удержала на месте. Она откинула капюшон.
– Смотри на меня! – сказала она. – Видишь ли, что я та самая Амата, Амата ди Буонконте, погубленная тобой, а не священник? Не в моих силах снять груз с твоей души, даже если бы я этого хотела. Этой самой ночью ты будешь плясать с чертями в аду, и так из ночи в ночь, до конца вечности. Ты проклят, Симоне! Проклят и обречен!
Из последних сил Симоне протянул руку к колокольчику у постели, но Амата перехватила ее за запястье и удержала. Она чувствовала, как покидают его силы.
– Когда я жила в твоем замке, – говорила она, – ты, пиявка, присосавшаяся к сердцу, пил кровь моей жизни. Теперь наконец мерзкая тварь отвалилась и вернулась к твоему сердцу, где, надеюсь, и останется, пока оно не сгниет до того, что не сможет больше питать кровопийцу.
Рыцарь затрясся в припадке кашля, слюна стекала по его подбородку. Он задыхался, пытаясь высвободить руку, и лицо его из пепельного стало иссиня-красным, потом посинело. На щеках проступили белые иглы щетины. Амате они казались звездами, проступающими в темнеющем небе.
Она залюбовалась этим образом, лишь краем сознания отмечая, что Симоне уже не дышит, и так, в мечтательном очаровании, продолжала сжимать его руку, пока длилась агония. Потом опустила ее на грудь, вынула другую руку из-под одеяла и положила поверх первой.
– Ублюдок, – сказала она покойнику и вытерла глаза кулаком, стирая хлынувшие вдруг горячие слезы. – Ты украл даже кольцо, которое нонно Капитанио дал моему отцу.
Девушка хотела сорвать у него с пальца перстень с бирюзой, но рука уже окостенела.
– Трусливый вороватый ублюдок, – процедила она, уставая из-под рясы нож.
Она готова была срезать кольцо вместе с пальцем, но в этот миг дверь распахнулась. Накинув на голову капюшон, Амата глухо проговорила:
– Он отошел. Да будет душе его воздано по справедливости.
Она махнула рукой над трупом, позаботившись не сотворить настоящего креста, чтобы ненароком не благословить его, и направилась к двери. Калисто, ждавший в коридоре, уже обрел осанку, подобающую новому синьору Рокка Пайда.
– Перед уходом загляните к нам на кухню, падре.
Он махнул служанке, и женщина повела Амату за собой.
Та и сама прекрасно знала дорогу в кухню, так же как знала каждый переход в лабиринте замка. Сколько раз они с маленькой хозяйкой играли здесь в прятки? Сколько раз она пряталась в них от Симоне и его сыновей? На перекрестке двух ходов она пропустила служанку вперед, а сама скинула сандалии и на цыпочках прокралась вправо. Надо было свернуть за следующий поворот раньше, чем женщина заметит, что монах потерялся. Налево, еще раз направо, вниз по лестнице – и она оказалась перед потайной калиткой в северной стене крепости. Вынула засов и распахнула дверцу.
Теперь она в безопасности, за городской стеной, за крепостной стеной! Теперь легко обойти Ассизи, держась подальше от бастионов и выбирая укромную дорогу через рощи до самого Сан-Дамиано. Вернет манускрипты, а потом, если повезет, отыщет Конрада. Если он спасся, то направится прямо в свою хижину: она найдет его там и расскажет, что задумала.
Небо осветилось, и только прямо над Рокка Пайда висела черная дождевая туча – словно облако пепла. На ее глазах ветер подхватил ее и понес, сперва медленно, потом все быстрее, на юг. Вот, – думала Амата, – уходит его черная нераскаянная душа, вместе с питавшими ее черными грехами. Она представила Симоне делла Рокка корчащимся в огненном озере, вопящим от боли, в то время как легионы бесов тычут в него раскаленными докрасна вилами. «Благодарю тебя, Господи, – прошептала она, – что позволил мне стать орудием твоей кары ».
Она отомстила за смерть родителей – хотя бы отчасти. Когда-нибудь, так или иначе, она принесет месть и в дом Анжело Бернардоне, торговца шерстью, нанявшего Симоне и его кровожадных сыновей.

26

Первый день Конрад провел в карцере, ожидая приговора Бонавентуры. Два монаха обыскали его, отобрали молитвенник и письмо Лео, огниво и нож для еды. Свои записи он оставил у донны Джакомы, да и письмо наставника давно заучил наизусть, и чувствовал едва ли не облегчение, избавившись от остатков имущества. Теперь он вовсе ничем не владел, кроме одежды, потребной для прикрытия срама. Братья оставили ему и старую, вытертую до дыр рясу, которую он решительно надел на себя, покидая дом Джакомы, и новую сутану, которую она заставила его надеть поверх старой. Донна считала, что привратник легче пропустит человека, одетого как монастырские братья. Зато они отобрали у него шерстяной куколь и оторвали капюшоны с обеих ряс в знак бесчестья.
Сырая подземная камера пахла свежевыкопанной землей. Конрад радовался второй рясе, потому что согреться движением здесь было невозможно. Его приковали за лодыжку к железному кольцу в стене, а цепь с ошейником мешала движению верхней части тела. За несколько часов, проведенных в лишенном окон помещении, Конрад потерял представление о времени. Он не знал даже, днем или ночью пришли за ним братья. Один освободил ему ноги, а другой вывел из камеры за цепь, прикрепленную к ошейнику. Конраду вспомнился виденный когда-то праздник жатвы: там так же вывели за цепь медведя и привязали к столбу, оставив отбиваться от стаи собак, пока зверь не истек кровью от множества укусов. Может, это воспоминание и породило в нем недобрые предчувствия.
Попав в ярко освещенную комнату, он невольно зажмурился, а когда понемногу разлепил веки, то увидел в одном углу гудящий камин и разложенную перед огнем жуткую коллекцию щипцов, кочерег и еще каких-то орудий неясного назначения. Над огнем склонялся третий монах. Братья привели его в камеру пыток!
Конрад вдруг испугался, что Бонавентура намерен заклеймить ему лоб прежде, чем отпустить, – в назидание другим непокорным братьям. Брат-пыточник при появлении пленника вытащил из огня железную кочергу и подул на мерцающий красным конец. Крошечные искры сорвались с металла, а кончик вспыхнул ярче. «Вот они, когти грифона», – подумал Конрад.
Два брата подвели его к стене и приковали за щиколотки и запястья. Одно кольцо кандалов, защелкиваясь, прищемило кожу на ноге, так что Конрад вскрикнул. Человек у огня проговорил, не оборачиваясь:
– Как сказал ястреб, скогтив курицу: «Можешь покудахтать и теперь, но дальше будет хуже».
Конрад узнал голос, хотя когда он слышал его в прошлый раз, в голосе говорившего звучала боль. Палач медленно повернулся, и в отсветах пламени отшельник увидел соломенную тонзуру и шрамы, скрывающие пол-лица. Скривив губы в жестокой усмешке, Дзефферино уставил на него здоровый глаз.
– Не слишком хорош собой, а, брат? Понимаешь теперь, почему я напросился на должность тюремщика? На земле с моим лицом ничего, кроме отвращения и насмешек, не дождешься. – Он знаком отослал из камеры братьев. – Пытка для меня – новое ремесло. Не хочу, чтоб их стошнило, если у меня что не выйдет.
– Что ты собираешься сделать?

Дзефферино отвернулся и проговорил, обращаясь к пламени.
– Собираюсь исполнить старинный закон: око за око. Он вывернул шею и послал Конраду взгляд, полный чистой ненависти.
– Но за что?
– Чтобы не заглядывал, куда не просят. Думаешь, тебе можно безнаказанно пренебрегать предостережением генерала ордена? Quando si е in ballo, bisogna ballare. Пришел на бал – пляши!
– Дзефферино, ради Бога, – взмолился Конрад. – Я исповедовал тебя, когда ты ждал смерти. Я послал братьев к тебе в часовню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58