– Каким образом?
Женщина, умевшая добиваться своего, ответила не сразу. Взяв в руки дутар, она сотворила несколько заунывных аккордов и лишь затем сказала печальным голосом:
– Я не знаю женщин, не знаю Зухры, если сегодня ночью ее не будет у прутьев зиндана Зиндан – тюрьма, обычно в виде колодца.

.
– Сегодня ночью ее не будет у прутьев зиндана, потому что сегодня ночью она будет спать со мной, – нашелся Али-Бабай, как истинный мужчина не желавший ничего знать о шашнях любимой женщины.
– Ну, спи, если хочешь, – ухмыльнулась Мухтар, вновь принявшись играть на дутаре гимн Саудовской Аравии. – Ты можешь оставить все, как есть, ты можешь убить Баклажана, ты можешь убить меня, но твоя любимая Зухра останется самой собой. И когда ты, взбудораженный любовью, будешь ласкать ее снаружи и изнутри, она будет мечтать об этом мужчине, живом или мертвом, не важно.
Али-Бабай слушал свою любимую мелодию и видел Зухру в объятиях Баклажана. Представив, как вожделенно его фаворитка проводит шелковой ладошкой по лошадиному члену пришельца, он вскочил на ноги и заорал, сотрясая своды подземелья:
– Скажи этой похотливой ослице, что сегодня ночью я буду спать с тобой!!!

* * *

Мухтар хорошо знала женщин, в число которых, увы, входят и любимые жены. Как только Али-Бабай уединился с ней в одной из "любовных" комнат, Зухра, забыв накинуть чадру, побежала к зиндану. Араб, весь истерзанный ревностью, пошел за ней. И смог видеть, как его возлюбленная завлекает Баклажана ключом от темницы.
– Хотеть килюч? Хотеть? – говорила она, похотливо поигрывая то крутыми бедрами, то круглыми плечами.
– Хотеть, хотеть! – в один голос ответили жрецы "Хрупкой Вечности".
– Тогда я смотреть твой пиписка, – ткнула женщина шелковым пальчиком под живот Баклажана.
– Не стыдись, Кеша, – мягко улыбнулся Полковник соратнику. – Это нужно для дела, для нашего дела. – И вообще, будь мужчиной, посмотри, как она животиком играет. Представляю, какой волшебной красоты у нее пупочек.
Баклажан, подпитавшись неколебимостью духа, исходящего из глаз Вольдемара Владимировича, расстегнул ширинку кожаных штанов. Увидев его член, Зухра захлопала в ладоши.
– Посмотрела? – буркнул Баклажан, с отвращением наблюдая, как член помимо его воли тянется к весьма и весьма аппетитной женщине. – Давай теперь ключ, кошатина.

* * *

Али-Бабай убил бы всех сразу, убил бы, если бы не этот ключ. Зухра купила Баклажана ключом от совсем другого замка, ключом, который подсунула ей Мухтар. И подземный араб не нажимал на курок своего скорострельного пистолета, только потому, что хотел насладиться... Нет, не то слово, разве мог он наслаждаться чем-либо в тот момент, момент вероломного предательства своей кровиночки, кусочка свой души, как он ее называл по-арабски в минуты умиления? Он не нажимал на курок своего пистолета только потому, что, будучи артистом в душе, не хотел лишать своей драмы апофеозного акта.
– Я отдавать ключ и ты убегать, – закачала Зухра указательным пальчиком из стороны в сторону. – Нет, сначала ты меня больно-больно трахать!
И положив ключ на камешек неподалеку, торопливо сняла с себя паранджу. Полковник покачал на это головой и ушел, согбенный, в глубину тюремной рассечки.
От того, что случилось дальше, у Али-Бабая опустились руки.
Лампа Зухры, стоявшая в стороне от нее, светила ярко, таинственно и многообещающе. И Баклажану остро захотелось приятных ощущений. Во многом возникновению желания способствовало то, что центры наслаждения его мозга уже несколько недель оставались невозбужденными, а также то, что Зухра разительно отличалась от Гюльчехры, которую он облагодетельствовал только лишь во избежание поллюций.
Да, Зухра была хороша собой... Али-Бабай, спрятавшийся в глубокой нише, ел ее фигуристое тело глазами, он чувствовал ее кожу памятью ладоней, он чувствовал запах ее подмышек памятью обоняния. А Баклажан, забыв обо всем, мял груди, ягодицы, бедра его жены, он целовал ее мягкие, алые губы, плечи, соски, да так страстно, что Зухра не вытерпела и трех минут прелюдии. Взвыв от неизвестных доселе ей ощущений, она повернулась к жрецу бомбы спиной, согнувшись вдвое, уперлась разведенными руками в землю, вжала влажный зад в пространство между прутьями и тут же чуть не разбила голову о землю – так мощно вошел в нее член Баклажана.
Оглушенный их криками, задавленный ощущением своей мужской неполноценности, Али-Бабай поднял пистолет... но выстрелить не смог. Не смог и не потому, что Чернов приказал никого не убивать...

* * *

Мухтар предполагала, что муж не сможет убить своей любимицы, и затаилась, играя роль преданной жены и верной подруги. Некоторое время Али-Бабай ходил как во сне, ходил, не поднимая глаз на Зухру, и все более и более попадал под влияние Мухтар. После смерти Полковника и Баклажана и особенно после того, как стало ясно, что незваные гости все же пробьются на свободу, коварная женщина стала опасаться, что не успеет расправиться с соперницами до их ухода или то того, как они перебьют друг друга. И однажды предложила супругу план. Идея выдавать труп одного человека за труп другого, видимо, витала в обедненной кислородом атмосфере штольни, и коварной женщине ничего не стоило впитать ее своим изощренным мозгом.
– Так ты убьешь сразу двух газелей, – шептала истинная женщина. – Накажешь эту бесстыдную распутницу и сможешь проверить чувства Лейлы, Ниссо и Камиллы.
Если бы не последний довод, Али-Бабай не стал бы разыгрывать спектакля, как он думал, с трупом Баклажана. Но после того, как он собственными глазами увидел, как любимая жена отдается первому встречному, ему было крайне необходимо доказать себе (да и Мухтар), что Зухра – это единственный моральный уродец в его семье.
Само собой разумеется, он доказал обратное. Он доказал то, что до него было доказано всеми когда-либо жившими мужчинами. Расчет Мухтар оказался верным. Оставшись без мужа, Ниссо и Лейла не преминули воспользоваться открывшейся сексуальной свободой. И были жестоко наказаны подземным арабом.
После самосожжения Ниссо у Зухры осталась последняя соперница – Камилла. Али-Бабай не захотел поставить точку в затянувшемся семейном конфликте. Отказавшись убить несовершеннолетнюю жену, свою нежную розочку, он, смятенный случившимся, ушел в тайный бункер. Мухтар, посмеявшись вслед малодушному супругу, без колебаний сократила его многоточие до одного знака. Подозвав к себе пальчиком Камиллу, сидевшую в слезах над обгорелым трупом Ниссо, она сказала:
– Вперед, девочка! Твой муж приказал тебе убить этих неверных.
И, вложив пистолет в детскую руку, бросилась за супругом, дабы немедленно улучшить его настроение своим услужливо-роскошным телом.

4. Опять двадцать пять. – Кучкин подбивает клинья под мою собственность. – 1 (один) доллар по курсу ММВБ. – Дружок, совершенно голый и с белым флагом.

В ящике, который подземный араб вынес из земных глубин, были противопехотные мины. Петляя, сбежав с ним к ручью (в "мертвую" для Баклажана и не досягаемую для пистолета Синичкиной зону), Али-Бабай принялся минировать "свой" берег.
– Смотри, что делает! – неприязненно пробормотал Сашка. – Я ведь минут пять назад подумал, что ночью с той стороны к его берлоге можно подобраться незамеченным! Мажино сраный, если не Маннергейм Маннергейм – финский фельдмаршал. Хотел защитится от Сталина оборонительной линией (доты, надолбы и пр.). Как и француз Мажино от Гитлера.

! У-уважаю засранца!
– Кретин он, а не Маннергейм, – проворчал я – Неужели он думает, что мы ночью в атаку пойдем?
– Он точно не успокоится, пока всех не убьет, – нахмурился Кучкин, продолжая наблюдать за оборонительными работами вероятного противника.
– Чепуха, – не согласился я. – Али-Бабай просто знает, что Баклажан не уйдет отсюда, пока всех не прикончит. Вот и решил укрепить свои границы.
"И я отсюда не уйду, пока со всеми вами не разберусь..." – подумала Синичкина, оглянув нас нежным взглядом. Мы с Сашкой прочитали ее мысли и притихли, обдумывая создавшуюся ситуацию. Вспомнив Веретенникова, я прервал паузу:
– Эврика, господа присяжные! Мы все забыли, что Валера сбежал! И сейчас топает в Душанбе. И если он свихнулся не полностью, то через день сюда придут правительственные войска, а туда, я имею виду Поварскую улицу, грамотные саперы. И, значит, ни у Баклажана, ни у Али-Бабая, ни у вас, мадмуазель Синичкина, нет никаких шансов сохранить в тайне местоположение алмазоносной трубки или еще какие-то там ваши тайны.
– Ничего он не сбежал, – ухмыльнулся Кучкин.
– Ты что, темнишь? Видел что-нибудь? – сузила глаза Синичкина. Этот всезнайка Кучкин раздражал ее все больше и больше.
– Ничего я не видел. А вот с тех скал, в которых Баклажан сидит, все видно, ты же знаешь... Так что он, вне всякого сомнения, усек попытку Валерки отойти на заранее подготовленные позиции в Москве и, по всей вероятности, уже арестовал его, если не прикончил.
В сказанное Сашкой верить не хотелось и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я вспомнил недавние подземные события:
– Все же непонятно получается... Они там втроем в штольне прятались и неужели друг на друга ни разу не наткнулись?
– Если бы кто из них другого встретил, то убил бы точно. Даже интеллигент-Валерка убил бы, тем более, пистолет у него был. Но я думаю, что Баклажан, скорее всего, в конце "алмазного" штрека заныкался, в двух шагах от нашего восстающего... И сидел там, слушал и на ус мотал кто, куда и зачем. Потому-то он первым и вылез...
– Скорее всего, ты прав, – согласился я. – Но позволю себе сделать дополнение: если Баклажан действительно находился в конце первого штрека, то вряд ли он мог бы сидеть, слушать и на ус мотать – после двух взрывов он там должен был лежать в беспамятстве от отравления и кислородного голодания. А помнишь, сколько кровищи было на месте, так сказать, его смерти, или, точнее ампутации уха? Такая кровопотеря вряд ли прибавила ему здоровья...
– Да, видимо, именно из-за этого-то он нас и не перестрелял, – согласился Кучкин. И тут же озадачившись, вперился в меня:
– А кто в таком случае мину поставил? Ну, ту, на которой я подорвался?
– Мальчишка Али-Бабая, – не моргнув глазом, ответила Синичкина.
– А ты откуда знаешь? – удивился я.
– Помните, вы прибежали ко мне от повесившегося, так сказать, Веретенникова? Ну, на мой крик?
– Помним, – ответили мы с Кучкиным в один голос.
– Так это рукастый-костылястый на меня накинулся. Представляете, я в рассечке по надобности устроилась, лампу естественно, притушив. А он пришел из глубины ствола и стал мину закапывать прямо у ее устья. И увидел меня, вернее, услышал дыхание...
– И что!? – опять воскликнули мы с Сашкой.
– Что, что... Набросился на меня с костылем...
– И ты его заточкой успокоила, – догадался я, чем закончилось столкновение.
– Естественно. А что, надо было мораль прочитать и в угол поставить?
– Понятно... – закивал Сашка и, с некоторым усилием сделав вид, что отнюдь не удивлен признанием детоубийцы, задумался.
– Послушай, а почему Али-Бабай не убил Веретенникова вместе с Лейлой? – как ни в чем не бывало, спросила его Анастасия, осторожно выглядывая из канавы.
– Тогда мы смогли бы догадаться, что Али-Бабай жив, – ответил Кучкин уже после того, как пуля упомянутого им господина, пропев над ухом Анастасии, зарылась в землю в противоположном конце канавы. – Или уверовать, что в штольне есть враждебный нам человек. И начать за ним охоту.
– Ты трав, – задумчиво проговорила Синичкина, сверля Сашкино туловище тремя глазами (своими черными, да глазком пистолета).
– Ты это чего? – насторожился я. – Мы же договаривались не трогать друг друга?
– Ситуация, понимаешь, изменилась, – сделав глаза простодушными, сообщила хозяйка положения. – Теперь я знаю, что мне грозит... И потому в этой яме появился третий лишний.
– Если ты нас убьешь, то останешься с этими ублюдками один на один, – указал подбородком на противоположный борт Шахмансая оставшийся холоднокровным Кучкин. – Мне кажется, все-таки нам с тобой надо придти к какому-то соглашению...
И, приосанившись, продолжил: – Знаешь, ты говорила, что для каких-то там целей ты принадлежать должна кому-то... Не буду углубляться в интимно-исторические подробности морального плана, а просто спрошу, как благородный джентльмен спрашивает утонченную леди: Может, я сгожусь тебе в хозяева? Обещаю создать тебе собачьи условия...
– Какие это условия? – спросила Синичкина, заинтересовавшись Сашкиным предложением.
– Не злить, хорошо кормить и отпускать на ночь!
– Вот как... – с интересом посмотрела девушка Сашке в глаза, в глаза, старавшиеся смотреть благородно.
"Ах, ты, стерва! Ах, ты, сученок! – ругнулся я в сердцах, потрясенный обоюдным коварством товарищей, нет, врагов по несчастью. – Ну, сейчас я покажу вам кто в этой канаве хозяин!
И, поднявшись, пошел на Синичкину в психическую атаку. Али-Бабай, видимо, несказанно удивился этому крайне неосторожному поступку и потому промахнулся. Второй раз он выстрелить не успел – я упал на Синичкину; ствол ее пистолета деловито уперся мне прямо в живот, да так деловито, что скандалить было неблагоразумно.
– Да не нужен мне Сашка. Совсем не нужен... – примирительно улыбаясь, нашла Анастасия мой пупок дулом. – Я просто решила показать тебе, чего он стоит... Теперь ты знаешь, что он продаст тебя за любую цену.
– Показала, так кончай выпендриваться. И ствол убери – щекотно.
– А ты пойдешь со мной?
– Пойду, пойду, – ответил я, отодвинувшись от девушки подальше. – Куда от тебя денешься?
– Правда, пойдешь?
– Пойду, если, конечно, в живых оставишь.
Синичкина стала похожей на шестиклассницу-отличницу.
– Я буду делать все, милый, все, что ты от меня, как от женщины захочешь, но обещай, что одно дело я буду делать сама по себе, сама по себе, но с твоей помощью...
– Сама по себе, да еще с моей помощью? – удивился я. – Спать со мной или пельмени по воскресениям лепить?
Синичкина задумалась; решив, видимо, рассказать мне о своих странностях, нацелила пистолет в Кучкина и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50