Пауза, последовавшая за омовением и переодеванием, была своевременной. В ее продолжение я успел сжиться со своим новым образом, а затем и полностью раствориться в глазах режиссера волшебства, происходящего в гареме. И как только я это сделал (растворился), Анастасия воспарила со своего ложа, подошла, божественно ступая, опустилась рядом, придвинулась, нет, вошла в меня сладчайшим облаком сказочного тела и прошептала нежнейшим голосом:
– Ты не возражаешь, милый?

* * *

О господи, что было потом! Я, прошедший все, я, испытавший все, чувствовал себя мальчишкой, оказавшимся в объятиях сказочных фей. Я чувствовал, что мои душа и тело стали другими, стали волшебными, стали прекрасными, я чувствовал, что стал другим человеком... И чувства, доселе неведомые моему прежнему существу, – грубому, невежественному, нечувствительному, – открылись мне во всей своей глубине и непосредственности... Это были неземные чувства, тела девушек было неземными и, о боже, кощунство – я был неземным!
Но блаженство продолжалось недолго. Как только я вполне освоился со своей неведомой ипостасью, тишину штольни разорвал жуткий протяжный крик, крик человека навсегда расстающегося с жизнью.

7. Опять эта лампа! – Садомазохизм на грани фантастики. – Сказки для слабонервных. – Сашка "дедучит". – Жен осталось мало. – Перистые облака под сводом камеры.

Мне показалось, что кричали из рассечки, в которой мы с Синичкиной провели свою первую "ночь".
Я бросился туда бегом. Бросился, в чем был. Добежал, расплескивая лужи, распахнул дверь, взглянул внутрь... и увидел серебряную лампу Али-Бабая. Она, напоминая о недавней трагедии, маячила под помостом. На ковре у стены стоял кальян, источавший тонкий запах курящегося опия, посередине постели на тигриной шкуре лежал на спине Веретенников. Голова его была приподнята, приподнята в страхе, потому что Валерий, оцепенев, смотрел на обнаженную Лейлу, сидевшую на нем верхом. Обращенное к нам лицо девушки потрясало застывшим на нем глубочайшим отпечатком испугавшего нас крика. А причина крика и последовавшей за ним смерти сидела в ее левой груди, прекрасной груди с игрушечным соском. Это была заточка...
Заточка сидела в груди Лейлы так, что не оставалось ни малейших сомнений, что всадил ее мой товарищ. Решив в этом убедиться, я осмотрел правую ладонь Веретенникова. На ней виднелись отчетливые отпечатки рельефа арматуры, из которой была сделана заточка, и не только отпечатки, но и кровоточащие ссадины от торцевых заусениц.
Меня передернуло, я отбросил руку. Валерий обернул лицо (зрачки – огромные), хотел что-то сказать, но не успел: повалилось тело Лейлы. Ему на грудь.
Вопль, изданный Веретенниковым, едва не погасил лампу.
– Ты чего? – отпрянул я.
– Мышцы у нее окоченели... Там... – ответил Валерий дрожащим голосом. Из глаз у него текли слезы.
Вошел Кучкин. Последние часы он забывал припадать на больную ногу. Вошел, потоптался у помоста, с интересом разглядывая острие заточки, торчавшее из спины Лейлы и придумывая реплику по существу.
– Садомазохизм на грани фантастики... – наконец, сказал он. – Но Али-Бабая с Зухрой они не переплюнули. У них позиция была похлестче.
– Она, кажется, пенис его прихватила, – поморщился я. – Ты знаешь, что в таких случаях делают?
– Отрезают! – рассмеялся Сашка.
– Шутишь!
Кучкин не ответил. Оглядев меня, он прищурился: – А халатик этот голубой тебе идет! Дашь поносить?
И, взглянув на Веретенникова, продолжавшего всхлипывать, засунул руки в карманы и ушел, посвистывая.
Я пошел за ним. Пошел к Синичкиной, потому что не было сил оставаться во власти смерти, оставаться и смотреть на перепуганного до слез друга, друга-убийцу, обкуренного опиумом, друга, на котором лежит убитая им девушка. Не было сил оставаться и разнимать живое и мертвое, не было сил лезть куда-то и что-то там откуда-то вынимать.
Выслушав меня, Анастасия заулыбалась и сказала, что зажим пениса – это чепуха, сказки для слабонервных, надо только взять себя в руки и пенис сам собой выскользнет из влагалища. И, накинув халатик, пошла разбираться в злополучную рассечку.
Веретенникова в ней не оказалось. Лейла, еще теплая, была на месте (острие заточки торчало из ее спины так откровенно, что смотреть было горько и страшно), а Веретенникова не было.
– Теперь ты понял, кто нас гасил потихоньку? – сказал мне Кучкин сзади. – Я этого гада сразу по глазам раскусил. Шанокур он. Он ведь в семидесятые-восьмидесятые годы в Средней Азии работал, да?
– Да, в экспедициях ВСЕГЕИ, – пробормотал я механически. – По космическим снимкам выявлял, где что растет, а по тому, что растет, определял, на какой глубине подземные воды.
– Вот-вот, растет... Мак, конопля... Потом героинчик.
– Глупости.
– Конечно, глупости. Я же не спорю. Кстати о заточках. Знаешь, я часик назад рассечку исследовал, в которой Али-Бабая с супружницей задавило... Так просто, от делать нечего исследовал...
– И что? – повернулся я к Сашке.
– А то, что закольчик этот не сам по себе упал. Там, на кровле, странные какие то царапины. И совсем свежие.
– Ну и что? Трещины на кровле всегда ломиками простукивают...
– Там следы от клиньев металлических были... – не совсем уверенно проговорил Сашка.
– По твоему получается, – резюмировала Синичкина, – что кто-то, зная, где Али-Бабай частенько проводит свое свободное время, тайно подготовил закол к обрушению и дернул за веревочку после того, как Али-Бабай под него с женой улегся?
– Да ну вас к чертовой матери! – взорвался Кучкин и ушел прочь.
"В кают-компанию, – догадался я, – вино с расстройства пить. Что-то он нервный очень в последнее время..."
И повел Синичкину следом.
– Похоронить ее надо, – сказала она по дороге, взяв меня под руку. – Здесь тепло и сыро, запах дойдет до...
– До гарема? – не смог я не улыбнуться.
– Да...
– Хорошо. Я закопаю трупы, потом в алмазную рассечку схожу, посмотрю, что там с газом делается. А ты поесть что-нибудь приготовь, – сказал я и, решив пошутить, спросил:
– Помощниц-то по кухне хватит? Сколько у нас жен Али-Бабая на сегодняшний день осталось?
– Три-и, – зевнула Синичкина, не оценив шутки. – Ты осторожнее там. Переоденься и пистолет возьми.
Поменяв голубой халатик на обычную одежду, я вернулся в рассечку. И обнаружил, что трупа Лейлы в ней нет.
"Веретенников утащил! – пришло мне в голову. – Плачет сейчас над ней где-нибудь в рассечке! А может, сама уползла? Может, живая еще была, никто ведь ей пульса не щупал. Очнулась и уползла, вон, следы на почве штрека. А если это младенцы!?"
И пошел по следам, с трудом борясь со страхом, половина на половину смешавшимся с темнотой.
Следы привели в четвертый квершлаг, пробитый на север из шестого штрека. Не успел я в него войти, как передо мной возник Веретенников. Из выемки в стене, в которой когда-то стояли фидеры.
Не скрою, я растерялся, увидев его злобные глаза, полосующие меня из-под нахлобученного капюшона штормовки. Растерялся и дал себя столкнуть на землю, и не только столкнуть, но и взять за горло...
Как я выжил, будем знать только мы вдвоем. Или, точнее, втроем. Несколько минут я пытался вырваться, бил по ощерившемуся лицу Валеры, царапался, изорвал его фланелевую рубашку, но безуспешно... Поняв, что жизнь проиграна, я сдался и стал мысленно прощаться с мамой и детьми... Когда пришел черед Полины, черед хозяйки моей души, из штрека выскочило нечто маленькое и ужасное. Визжа, оно подковыляло к нам на костылях и, перехватив один из них, яростно замолотило моего душителя. Краем почти выскочившего глаза, я разглядел брызжущего слюной скособоченного карлика с детскими нежными ножками и непропорционально большими волосатыми руками; глубоко, очень глубоко посаженные его глаза были малиново-красными и светились звериной ненавистью. Получив дюжину ударов, Валерий обернулся; увидев, уродца, разжал смертельные пальцы, вскочил, схватил мою лампу и умчался прочь, как конь. За ним волочился карлик, успевший зацепиться за брючину объекта своей ненависти.
"Сынок Али-Бабая! – подумал я, оставшись в полной темноте. – И наверняка, от Лейлы, убитой Веретенниковым".
...На то, чтобы прийти в себя (унять дрожь в теле, стереть пот с лица и тому подобное), а также на изучение на ощупь обнаруженного под ногами костыля карлика, ушло минут десять. Следующие минуты я соображал, как в кромешной тьме добраться до кают-компании. Решив использовать костыль в качестве щупа, побрел шажок за шажком. И дошел, набив на лбу всего лишь пару шишек. Дошел, пропустил полстаканчика от боли в горле и объяснил товарищам, коим образом попал ко мне самодельный детский костыль. Товарищи не решились мне поверить; разозлившись, я нашел Камиллу с Ниссо. Однако, увидев, несомненно, знакомую им вещь, вдовы Али-Бабая лишь пожали плечами. Что мне оставалось делать? Я чмокнул Анастасию в щечку и, прихватив Сашку, направился в забой.

* * *

Газа в алмазной рассечке оставалось немного, и мы решили, что я смогу добраться до восстающего и установить в нем мину. Я смогу, потому что Кучкин сказал, что у меня это получиться лучше и быстрее, так как я эту операцию уже совершал и имею сноровку.
А я на него и не рассчитывал, знал, что, в отличие от меня, он не способен на тяжкие деяния супротив своего организма. Отдышавшись на устье штрека, мы пошли за миной в кают-компанию. По дороге заглянули в шестую буровую камеру, в ту, в которой лишила себя жизни Гюльчехра, заглянули, потому что Сашке показалось, что в ней кто-то есть.
И в самом деле, камера была не пуста. В ней болтался Веретенников. Мы вошли, крадучись, а он, бедолага, висит. Высоко, метрах в трех от пола (до желтых его свиных ботинок Кучкин, мародер в душе, дотянуться не смог, как не пытался). Висит и покачивается еще, покручивается, рубашка фланелевая из штанов вылезла; видок, я вам скажу, у него был впечатляющий, я чуть слезу не пустил от жалости. Там, у самого купола стакан Стакан – донная часть шпура, сохраняющаяся после его подрыва.

был, так он подлез к нему по железной лестнице, вставил деревяшку, прикрепил к ней петлю из стального геофизического провода и повесился. Надо же было до такого додуматься. Я сурков ловил на удавки из этого провода, а он повесился. Вот дурак.
– Может, повесили его? – опасливо спросил Кучкин. – Мертвого уже? Смотри, капюшон на голову нахлобучили. Как мешок, чтобы не волновался перед смертью...
И зазевал во все горло. В последние часы, как я уже говорил, мы зевали все чаще и чаще.
– Да нет, кому на-а-а-а фиг нужно было так стараться, – усомнился я, также протяжно зевнув. – Провод найти, распутать, петлю замакерить, потом по лестнице вихляющей вверх тащить? Кому это нужно, если забурником можно просто и безошибочно успокоить? Да и кто это мог сделать? Лейла, что ли? С заточкой в груди? Или Али-Бабаевские младенцы? Нет... Тот, которого я видел, на ногах своих детских едва держался...
– А ты и в самом деле его видел? Говорят, что когда человека душат, ему черт те что в голову приходит...
– Конечно, видел... А что в этом невероятного?
– Да ничего. Просто я подумал, что если ты видел одного...
– То их могут быть много больше? И им всем вместе вполне по силам поднять к потолку любого из нас?
– Да...
– Кстати, ты меня разочаровал, как Шерлок Холмс. Имена все знаешь, а сколько уродцев в нашей квартире до сих пор не сосчитал...
Сашка смолчал, шею в задумчивости потирая (удавку на ней, небось, вообразил), а я, удовлетворенный тем, что мне, наконец, поверили, предложил:
– Давай снимать тело? Похороним рядом с Гюльчехрой?
И кивнул на холмик у стены, под которым покоилось тело старшей жены Али-Бабая.
– Да ну его на х... – сморщился Сашка, вспомнив обуглившуюся жертву феодально-байских пережитков. – Пошли отсюда. Мне эти покойники вот где стоят. – И резанул ребром ладони горло.
– А я похороню... Друг все-таки, – сказал я и пошел к лестнице, чтобы обнаружить прямо под ней записочку, аккуратно придавленную камешком. Взяв ее в руки, узнал почерк Веретенникова.
– Что там? – спросил Сашка, приблизившись ко мне.
– Читай...
– “Ты... Лейла... Индикационное дешифрирование Cirrus cumulus Каракалпакии... Али-Бабай... Я никогда...... See you later beside Gogol Увидимся у Гоголя (англ.).

", – прочитал Кучкин. – Никак крыша у него поехала? Какое на фиг индикационное дешифрирование Каракалпакии? Что такое Cirrus cumulus?
– Шизофрения это... А Cirrus cumulus – это, кажется, перисто-кучевые облака по-латыни, – проговорил я чуть не плача. – Сошел он с ума. Это я его убил, я... Двое детей у него, жена-красавица... Сволочь я, сволочь!
– Развел тут сопли, – сказал Сашка, довольный, что я расквасился, как маменькин сыночек. – Хорони, давай, я подожду. Вот тебе нож.
Смахнув слезы (они все-таки выступили), я взял финку Али-Бабая и полез по лестнице. В тот момент, когда нож уже приближался к проводу, на котором висел Веретенников, из глубины штольни раздался крик отчаяния.
Кричала Синичкина.
С заточкой в груди!?

8. Пусть висит покойник. – Оставайся, Али-Черняем будешь! – Что мы уничтожили? – Опять трещит и пшикает. – Я ведь такой, я ведь и жениться могу. – За нами пришли?

Никакой заточки в груди у Синичкиной не было. Она просто споткнулась о костыль, торчавший из шпалы. Так она, по крайней мере, сказала. И я не стал допытываться, хотя узрел в ее широко раскрытых глазах знакомого мне карлика-уродца.
Пока я перекуривал, Кучкин рассказал Анастасии о Веретенникове. Она внимательно его выслушала, но посмотреть на труп не захотела.
– И хо-о-ронить не надо, – зевнула она. – Пусть висит-болтается. Заслужил, паразит.
– И вправду пусть висит, – согласился Кучкин. – Представляю картинку: придут лет через сто сюда геологи и увидят над головами скелет в штормовке от Министерства геологии СССР. Класс!
Недоуменно посмотрев на Сашку, Синичкина обратилась ко мне:
– А что там, в алмазном штреке? Осела пыль?
– Осела, самое время мину взрывать, – ответил я.
– Ну, так идите скорее. Надоело тут сидеть. На солнышко хочется... Позагорать... Арбузик хочется...
Я вспомнил арбуз, которым Петруха угощал Синичкину в вертолете, и мне расхотелось подниматься на поверхность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50