И удивляется: чего она ждет? Почему не откликается? Разве есть еще на свете соловей, который поет лучше…
— Андрей! — сквозь сон слышу я. Тихий и очень знакомый голос. Я открываю глаза и снова крепко закрываю. Нет, не может быть… Это мне снится.— Проснись же, Андрей!Я сажусь и тру кулаками глаза. В углу сопит Шуруп. Иногда он причмокивает. Дверь сеновала отворена. В дверном проеме темная фигура. Она не шевелится.— Ты?! — говорю я.Темная фигура отступила в тень. Схватив рубашку и штаны, я выскакиваю на двор. На мокрой лужайке голубое сияние. Это луна купается в туманной росе.Оля стоит под яблоней и смотрит, как я поспешно одеваюсь. Она закутана в капроновый плащ, копна волос пронизана серебристым светом. Оля серьезная и грустная.— Андрей, я к тебе по делу, — говорит она. — Увези меня, пожалуйста, в город, домой… Увези, Андрей!— В город? — спрашиваю я. Спросонья я плохо соображаю.— Заведи, пожалуйста, свою машину и увези… Ну, проснись же наконец! — говорит она.— Я рад, что ты пришла, — говорю я. Подхожу к ней и крепко обнимаю за плечи.— Где твоя машина? Здесь? — спрашивает она.Такой растерянной я никогда ее не видел.Я хочу ее поцеловать, но она отрицательно качает головой. Я не слушаю ее и еще крепче прижимаю к себе. Она молча вырывается и, разбрызгивая по лужайке голубые огоньки, бежит к калитке. Я смотрю ей вслед, а затем бросаюсь за ней, догоняю. Мы оба тяжело дышим. Впереди мерцает желтый огонек.Это электрическая лампочка на столбе.— Что случилось? — спрашиваю я.— Ты очень внимательный, Андрей, — говорит она. — Ты обо всем спрашиваешь… Интересуешься. Зачем я тебя разбудила? Ты уж прости… Я очень соскучилась по своей мамочке. Иногда вдруг людей неудержимо тянет домой… Ты мужественный человек, Андрей, и тебя никогда к мамочке не тянет. Ты борешься с любыми невзгодами один на один. А я — девчонка. Слабый пол… Я даже могу заплакать, мне это ничего не стоит…Она смеется надо мной, но это смех сквозь слезы. Опять чего-то я не понял.Я так обрадовался, что она пришла. И вот снова в дураках. Она ушла в себя, как улитка в раковину.— Ладно, — говорю я, — поехали… В город, в Париж — куда хочешь!— Я раздумала, Андрей, — говорит она. — Я уже не хочу к мамочке… Я завтра буду сажать картофель. И ты будешь привозить его на своей машине.Я хватаю ее за руку и тащу прочь от дома. В ворохе темных волос белеет лицо с большими, полными лунного блеска глазами.— Отпусти меня сейчас же! — спокойно и холодно говорит она.И я останавливаюсь. Она вырывает руку. Высокая, гибкая, с растрепавшимися волосами, стоит она напротив, и из-под распахнувшегося плаща белеют длинные красивые ноги.— Я хочу спать, — устало говорит она.Мы молча идем по дороге. Она впереди в туфлях. Я, немного отстав, босиком. Ноги зарываются в холодную пыль. У дома старухи она останавливается.— Ты прости, что я тебя разбудила.Я себя чувствую последним дураком.— Какой ты смешной был, — говорит она, — когда прыгал на одной ноге по этой мокрой лужайке…Она поднимается на скрипучее крыльцо. Дверь не заперта. Я стою под березой и чего-то жду. Хрипловатый петушиный крик выводит меня из мрачной задумчивости.Я смотрю на небо — там, где должно взойти солнце, играют желтые зарницы. Скоро рассвет.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Я сижу на досках, положив тяжелые, как поленья, руки на колени. Председатель раздобыл в РТС еще один трактор и пересадил меня с машины на него. В первой бригаде почему-то затянули сев, и я должен был срочно заделывать эту брешь. Два дня с утра до вечера таскал мой колесный «Беларусь» сеялку и две бороны. Вот только что засеяли последний гектар.Завтра утром трактор заберут. Нам его дали ровно на два дня. Председатель долго объяснялся мне в любви и даже хотел пол-литра выставить, но я отказался.На крыльцо вышел Клим с ружьем. На охоту собрался, что ли? Остановился на лужайке и задрал нечесаную бороду. Я тоже взглянул на небо. Над деревней кружил ястреб. Распластав мощные, с бахромой на концах, крылья, он спокойно парил в синеве. Вечернее солнце позолотило перья. Красив и величествен был ястреб. Клим поднял ружье и стал целиться. Помешал ему ястреб? Меня утешало, что на такой высоте дробью не достать птицу. Клим целился долго и тщательно. И когда ждать стало невтерпеж, грохнул выстрел.Казалось, ястреб замер в воздухе. Все так же распластаны его красивые крылья, загнутый клюв смотрит вниз. Но вот птица покачнулась, взмахнула крыльями. Дернулась было в сторону, но одно крыло задралось, другое подломилось, стало вялым, и вот уже падает вниз растрепанный ком перьев. Ястреб глухо стукнулся о дорогу.Клим удовлетворенно хмыкнул, прислонил ружье к плетню и отправился за добычей. Из ствола курился синий дымок. У моих ног валялся обожженный газетный пыж. Я взглянул на притихшее и сразу осиротевшее небо. Я не знаю, может быть, ястреб и вредная птица, но вот не стало его, и что-то в природе нарушилось. С чувством утраты я поднялся с досок и, забыв про ужин, который готовила тетя Варя, зашагал к озеру. Мне не хотелось встречаться с Климом. Поэтому я перемахнул через невысокую изгородь и пошел по огородам напрямик.
Я думал, мне первому пришла мысль выкупаться в озере, но еще издали услышал голоса, громкие всплески. Это купались наши ребята. На траве возле черных коряг как попало брошена одежда. Человек пятнадцать, не меньше, барахталось в воде. В сторонке, у поваленного в воду дерева, плавал Венька. На кустах развешаны выстиранные трусы, майка, носки. На плоском камне желтеет обмылок.— Хор-рошо! — крикнул Венька.Я поспешно стал раздеваться. Весь день припекало солнце, и на лопатках, наверное, соль выступила.Я стоял в воде и озирался. С непривычки на теле выскочили мурашки. Шуруп незаметно подкрался сзади и обдал холодными брызгами.— Вень, утопим его? — сказал я, бросаясь вслед за Сашкой.Мы втроем поплыли к небольшому, заросшему осокой и камышом острову. Шуруп плавает хорошо, он ушел вперед. Я за ним, а Венька отстал. Я слышу, как он отфыркивается.Остров маленький. На бугре растут сосны. Белеют среди красноватых стволов тонкие березы. У берега круглое угольное пятно — след рыбацкого костра.Мы развалились на траве. С того берега доносятся голоса ребят. Они вылезли из воды и одеваются. Лесное эхо далеко разносит звонкий металлический стук. Это колхозный кузнец от души бьет тяжелым молотом по наковальне.Шуруп вдруг ни с того ни с сего разражается громким хохотом. Скулы у него почернели и облупились, желтые волосы стали белыми. Сашка загорел и осунулся.— Чего ты так развеселился? — спрашивает Венька. Он лежит на спине, и глаза прикрыты редкими ресницами. На длинном Венькином лице блаженство. Он устал, пока плыл до острова — это почти километр, — и теперь отдыхает.— В детстве моя мама уронила меня на пол, — говорит Сашка, — и с тех пор я такой жизнерадостный…— Они только что две бутылки распили, — говорит Венька. — Оттого он и жизнерадостный.— Мы тебя звали, — говорит Сашка.— Где они эту самогонку достают? — удивляется Венька.— За хорошую работу передовикам выдают, — ухмыляется Шуруп. — Вместо премии.— Скорее бы отсюда сматываться, — говорит Венька. — Надоело все…— Мне здесь нравится, — говорю я.— Мне бы за чертежом сидеть, а я здесь в дерьме ковыряюсь.— Ты не ковыряешься, — говорит Сашка. — Ты руководишь.Это верно. Вениамин все больше с председателем и доцентом разъезжает на газике по бригадам. А на погрузке или в поле его что-то не видно.— Посмотри, — Венька показывает руки. — Видишь мозоли?— Не вижу, — говорит Шуруп.— Я вчера полдня сеялку ремонтировал.— Ну и как? — спрашиваю я.— Я ведь инженер, а не слесарь…— Зайцев за полчаса отремонтировал, — говорит Шуруп. — Инженер только разобрал… И деталь какую-то потерял.— Я толковал с председателем, — говорит Венька. — Посадим картошку, и по домам… Самое большее еще неделя осталась.Сашка одним сильным рывком сразу встает на ноги. Он умеет разные акробатические штуки делать. Например, пройтись на руках, крутнуть сальто или кульбит.— Чьи это голубые трусы висят на кустах? — спрашивает Сашка.— А что? — приподнимается на локтях Венька.— Симпатичный теленок приканчивает их… — спокойно говорит Сашка.Венька вскакивает с травы. И верно: на том берегу черный с белыми пятнами теленок жует Венькины трусы, которые тот выстирал и повесил сушиться.— Пшел вон, проклятый! — вопит Венька, бегая вдоль берега. Теленок и ухом не ведет. Он жует трусы и невозмутимо помахивает жиденьким хвостиком. Мух отгоняет.— Плакали твои трусики, — говорит Сашка. — Телята еще рубахи уважают. Нейлоновые. И носки.Венька бросается в воду.— Ты его не бей, — кричит вдогонку Шуруп. — Он еще маленький…Венька отчаянными саженками плывет к берегу.— Не понравились ему Венькины трусы, — комментирует Шуруп. — За твои штаны принялся…Я тоже вскакиваю. Сашка не врет: этот чертов теленок теперь жует штанину моих брюк. И на солнце весело блестит пряжка от ремня.— Паспорт! — кричу я. — Он сожрет мой паспорт!— Какая у него мордашка симпатичная, — говорит Шуруп.Я прыгаю в воду. Венька уже на середине озера. Пыхтит, хлопает руками по воде. А теленок, освещенный солнцем, повернулся к нам черно-белым боком и, задумчиво глядя прямо перед собой, тщательно прожевывает мою штанину.Я упал на спину и, дрыгая ногами, хохочу. Венька хлопает себя по тощим волосатым ляжкам и тоже ржет. А Сашка, пригорюнившись, в одних трусах стоит перед своей аккуратно сложенной одеждой и скребет желто-белую макушку. Этот разбойник теленок не забыл и его, оставил на одежде большую дымящуюся лепешку.— Предлагаю эту бесстыжую скотину примерно наказать, — говорит Шуруп.— Он еще маленький… — сквозь смех говорит Венька.— И у него такая симпатичная мордашка, — добавляю я.— Сволочи, — проникновенно говорит Сашка.
Я не стал дожидаться их. Венька не мог уйти, пока не высохнут его шмотки, а Сашка вообще застрянет у озера надолго. Ему нужно выстирать рубашку и брюки. И потом высушить. Не может ведь он в одних трусах возвращаться в деревню? Я отделался легче всех: теленок немного обмусолил одну штанину и все. До паспорта не успел добраться. Венька сухой веткой огрел его по хребтине.Шел я бором. Под ногами шелестели сухие листья. Галдели птицы над головой. Молодые разлапистые елки хлестали по брюкам. Я перешагивал через них. И маленькие елки долго кивали вслед пушистыми макушками. В овраге я увидел подснежник. Он синим огнем горел в бурой листве. Я не стал его срывать, пусть стоит.Ноги утопали в хрупком седом мху. Вокруг пней рос брусничник. По глянцевым листьям сновали красные муравьи.Не люблю в лесу громко разговаривать, стучать палками по стволам. Когда один в лесу, у меня такое ощущение, будто за мной наблюдают десятки осуждающих глаз. Бродить по лесу в шумной компании не интересно. Лес располагает к одиночеству. В лесу хорошо думается. Вся земля исхожена вдоль и поперек. Куда бы ни отправился, всюду до тебя ступала нога человека. А вот в лесу этого не чувствуешь. Здесь кажется, что ты первый прокладываешь тропу сквозь чащобу. И порой неприятно наткнуться на пожелтевшую газету или пустую консервную банку.И когда я увидел под толстой березой коричневую бутылку, то размахнулся ногой, чтобы поддеть ее, но тут услышал негромкий голос:— Мешает?Я обернулся и увидел за кустом бузины Биндо.Он полулежал на усыпанной черными листьями и хвоей земле. В руках охотничий нож, которым Володька вырезал толстую палку. Белые стружки пристали к брюкам.— А-а, Биндо, — сказал я.Вот уж кого не ожидал здесь встретить! И тут я заметил, что в березовый ствол наклонно забит колышек, с которого капает в бутылку мутноватый сок.— Хорошая штука, — сказал Володька. — Я пристрастился к нему на лесозаготовках… Еще там, на Колыме. И березовый гриб — чагу жрали. Говорят, кто этот гриб употребляет, от рака не окачурится.— Пей сок, — сказал я, — сто лет проживешь.— Ищешь кого-нибудь? — спросил Биндо.— Серого волка, — сказал я. — Не встречал?— Я думал, ее ищешь, — сказал он.Володька обстругивал ножом палку и ухмылялся. Я подошел к нему и присел на корточки.— Ты про кого? — спросил я.Володька щелкнул ножом, спрятал в карман. Повертев в руках тщательно обструганную палку, сказал:— Твоя красотка недавно тут проходила…— А ты следил?— Это тебе не мешало бы за ней поглядывать…— Знаешь, — сказал я, — иди-ка ты с такими разговорами…— Как-то обидно за тебя стало, — сказал Биндо. — Ведь корешами когда-то были.— Я бы на твоем месте не напоминал об этом.— Девочка больно хороша, — сказал Биндо.— Ну тебя к черту, — сказал я.— Мое, конечно, дело сторона, но за такую девчонку я любому горло перегрыз бы.— Бутылка уже полная, — сказал я, заметив, что сок течет на землю.Володька поднялся и подошел к березе. Заткнув бутылку деревянной пробкой, он сказал:— Когда они тут проходили, в бутылке было соку на самом дне…— Они? — спросил я.— Они вдвоем были, — сказал Биндо. — Такой интеллигентный фраер… Он у них за главного.У меня противно заныло в левом боку. Биндо не врал. Они совсем недавно прошли по этой, едва приметной тропинке. И Володька, лежа за кустами, видел их. Глядя на ухмыляющегося Биндо, мне хотелось вырвать у него бутылку из рук и… Но он-то при чем?— Они там… — кивнул он в сторону огромной сосны с острым суком.Я медленно двинулся по тропинке.— Эй, пригодится! — услышал я насмешливый голос Биндо, и в следующий момент впереди меня ткнулась в мох палка, которую Володька только что вырезал из молодой березы. Я молча перешагнул через палку.
Мои шаги становятся все медленнее. Зачем я иду туда? Внутри щемящая пустота.Где-то за моей спиной негромкий смех. Это Биндо смеется. Или мне кажется?Я остановился как вкопанный. На тропинке змеей свернулся узкий коричневый пояс. Я поднял и долго смотрел на него. Из тишины пришли гулкие стуки. Это сердце. Я однажды видел ее в коричневом платье. И этот узкий пояс с пряжкой.Лес тревожно шумел. Шевелились кусты, вздрагивали листья. Они где-то здесь, рядом. Может быть, это их шепот принес ветер? А этот вздох? Я мог бы убить его. Голыми руками. Я могу повалить небольшую сосну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47