Возле сторожевой будки у ворот курили двое охранников с автоматами, тут и там на скамейках расположились санитары, зорко наблюдающие за пациентами, но даже несмотря на эти досадные штрихи, утренний парк, с серебристыми елями и укромными беседками, выглядел уютно и умиротворенно.
В первые дни я пытался установить контакт с кем-нибудь из аборигенов, но попытка окончилась так, же, как и знакомство с певицей Зыкиной. Короткие бессмысленные ответы, пустые глаза, заторможенность реакций. Видимо, большинство из них дошли до какой-то переходной кондиции, которой я еще не достиг. От пациентов хосписа мало чем отличался и обслуживающий персонал. В общении все они, от санитаров до наставников, были строго функциональны, и выудить у них что-либо полезное было практически невозможно.
В одной из увитых диким виноградом беседок я увидел человека, которого искал. Это был знаменитый, известный всему миру писатель-диссидент Олег Яковлевич Курицын. Я познакомился с ним в первый же день и быстро убедился, что он не принадлежит ни к персоналу, ни к пациентам. Невероятно, но так. По сравнению с тем, как он выглядел на воле, он разве что помолодел лет на десять, но в сущности остался таким же, каким его привыкли видеть многочисленные почитатели на экране телевизора: тот же аскетический овал лица, высокий лоб, бородка клинышком, густой нимб волос - и неугомонная, ищущая мысль в каждом слове и жесте. Великий гуманист и страстотерпец сперва отнесся ко мне с недоверием, но, почувствовав благодарного слушателя, увлекся, и битый час с жаром растолковывал свои идеи о переустройстве России, о необходимости земского самоуправления и так далее - короче, заново пересказывал мысли, известные по его публичным выступлениям.
Меня интересовало совсем другое, но в тот раз я не успел ничего выяснить: беседу прервал гонг на обед. Опаздывать было нельзя: это грозило лишением сладкого и дополнительным уколом. Услышав унылый звук гонга, писатель гневно вскинул брови:
- Видите, батенька, как будто мы не в России... Колокол должен гудеть, вечевой колокол!
На сегодня я поставил целью узнать от Курицына как можно больше о том, что здесь происходит и есть ли надежда вырваться отсюда. Несколько остужало мой энтузиазм подозрение, что Курицын, возможно, на самом деле вовсе не Курицын, а некий фантом, материализованный, допустим для какого-то очередного психологического теста.
Сидя в беседке в гордом одиночестве, знаменитый мыслитель был занят тем, что тупым пластмассовым ножичком обстругивал березовый колышек. Увидев меня, обрадовался:
- Прошу, батенька, прошу... Намедни мы, кажется, не договорили... Простите, запамятовал, как вас звать-величать?
Я заново представился, хотя писатель и не утруждался запомнить, и скромно опустился на краешек скамьи. Насколько я понимал этого человека, он чрезвычайно самолюбив и не потерпит ни малейшей фамильярности. Но главное, не дать ему усесться на любимого конька. Если заведет волынку о переустройстве России, опять прокукует до обеда.
- Итак, многоуважаемый... э-э... Виктор Анатольевич, значит, интересуетесь социальными проблемами?
Подозрение укрепилось: при знакомстве я ни словом не упомянул о своей профессии. Да он и не предоставил мне такой возможности.
- Какое там интересуюсь... Каюсь, при проклятом режиме имел звание доктора каких-то наук, но ведь по вашей же теории все это было чистым надувательством.
- Не совсем улавливаю мысль?
- Звания, награды, почести - все это мишура на фоне тотальной лжи и свирепого идеологического гнета. Стыдно теперь вспоминать.
Не попал, не угодил: мыслитель сурово насупился. - Каша у вас в голове, батенька, сударик мой. Поверхностно усваиваете уроки жизни. Лжа, как ржа, разъедает душу, это верно, но отрекаться от исторического прошлого негоже. Как бы вместе с одежей кожу не содрать. Читали мои оборванные крики?
- Не довелось, простите великодушно.
- То-то и оно. Наш интеллигент удивительно нелюбопытен и умственно хил. Ему у простого мужика поучиться бы. Мишура, говорите? Нет, батенька, копать надобно глубже и ширше. Коли судить с вашей точки зрения, россиянин семьдесят лет прожил в мираже и обмане, а это не совсем так. Напомню презанятнейший эпизод из истории красное нашествия. Было это, дай Бог память, восемнадцатого марта одна тыща девятнадцатого года. Аккурат перед заключением Вестсальского соглашения...
- Ой! - выдохнул я и согнулся до пола, будто срыгнул.
- Что с вами? - озаботился писатель. - Рублик обронили?
- Не обращайте внимания, Олег Яковлевич. Чего-то за завтраком проглотил. Пожадничал. Пятый день не могу привыкнуть к здешней пище. На чем, интересно, они кашу варят? Подозреваю, на тавоте.
- Зачем же... - скупо улыбнулся мыслитель. - Постным маслицем заправляют. Бывает, и сливками. Кушать можно. Иной вопрос, что у вас, батенька, сударик мой, возможно, особая диета, как у подготавливаемого к перевоплощению.
- Вот! - Я обрадовался, что так удачно свернул начавшуюся лекцию. - Сам чувствую - диета особая. А вы, Олег Яковлевич, давно здесь лечитесь?
- Не лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю. Без работы русский человек вянет, как растение без полива.
- Я в том смысле, что россияне на какой-то срок лишены ваших наставлений. Не обернется ли это бедой?
На сей раз попал - зацепило старика. Просветлел ликом в аскетических чертах проявилось что-то детское.
- Хоть и глупость сказали, а приятно. Видно, не совсем вы потерянный для отечества человек. Отвечу так. Мою пуповину с народом никому не оборвать, хотя пытались, как известно, многие.
Я решил ковать железо, пока горячо.
- Неужто, Олег Яковлевич, вас сюда силой привели. Неужто осмелились?
Мыслитель бросил заполошный взгляд на кусты бузины, откуда доносились странные повизгивания.
- Ах, сударик мой Виктор Тихонович, опять легкомысленные слова, не подходящие для доктора наук. Кстати, по убеждениям вы, надеюсь, не демократ?
- Как можно... Монархист, разумеется, - возразил я с обидой.
- Тем более стыдно. Православный монархист - и такая собранность в мыслях. Скачки несуразные. То о россиянах забота, а теперь вдруг... С чего вы взяли, что сюда кого-то силой гонят? Откуда такие сведения?
- Разве все эти люди... - в изумлении я развел руками, - Разве они?..
Мыслитель благодушно хмыкнул.
- Добровольцы. Уверяю вас, убежденные добровольцы-общинники.
- И волейбольщики?
- Они тоже. И все прочие. Нам с вами, сударик мой, Тихон Васильевич, выпала честь участвовать в замечательном социальном опыте. Возможно, здесь создается прообраз будущей России. На наших глазах воплощается вековая мечта россиянина о Белом озере, о тихой обители, где все обустроено по справедливым Божеским законам...
Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы, и я не выдержал, перебил:
- Олег Яковлевич, неужели вы это всерьез? Тряхнул бородкой, на лицо вернулось высокомерно-укоризненное выражение.
- Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не сказал шутейно, не обдумав заранее. И не написал. Если читали мои книги, должны знать.
- Простите великодушно, сорвалось с языка... И что же будет дальше с этими общинниками-добровольцами? Когда закончится опыт?
- Большинство вернутся в народ, просвещать темную массу. Благое дело... Вы давеча наобум помянули проклятый режим, а я вот что скажу. У сатанят-коммунистов тоже есть чему поучиться. Они хоть и врали безбожно, но понимали наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало кнута, ему мечта необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек, но давали им и духовную пищу...
Я уже потерял надежду выведать у писателя что-либо путное и приготовился слушать с покорным вниманием, но нам помешали. Повизгивания в кустах вдруг оборвались на громкой истерической ноте. На газон вывалилась натуральная коза с тяжелым, волочащимся по земле выменем, за ней выскочила крупнотелая бабенка в разодранном Комбинезоне и с окровавленным лицом, а следом появился хмурый, сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани. Коза и бабенка куда-то умчались, а великий приватизатор, поправив лямки, забрел к нам в беседку.
- О-о, - приветствовал его Курицын. - Все свирепствуете, сударь мой? Все никак не угомонитесь?
В голосе писателя зазвучали несвойственные ему почтительные интонации. Я не удивился. Солнце сияло в полнеба трепетно дымилась зелень листвы. Морок продолжался, и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.
Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не понял, но чего-то явно ждал. Известная всему коммерческому миру статная фигура, благородное лицо как-то особенно внушительно и загадочно выглядели на фоне хосписного пейзажа.
- Чего говорите? - выдавил он наконец, скривясь в шкодливой гримасе, с какой обычно объявлял об отключении зимой электричества в больницах.
- Мы-то ничего не говорим, - лукаво отозвался писатель. - Лучше ты нам скажи, Толлша, неужто никогда не пресыщаешься?
Мой тезка минуту-другую пытался осмыслить эти слова, потом произнес почти по слогам:
- Ищу бригадира Семякина.
- Понятно, - Курицын зачем-то мне подмигнул. - Не видели мы твоего бригадира. В процедурной он, скорее всего. Ступай в процедурную. Толя. Там тебя уважат.
Чубайс в растерянности покачался на пороге, вдруг протянул руку и жалобно попросил:
- Дай! Хочу.
Я не сразу сообразил, что он просит сигарету. Зато мгновенно отреагировал писатель:
- Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.
- Почему? - удивился я, - Пусть покурит, не жалко.
- Нельзя ему, сударик мой, - пояснил мыслитель, - ни табака, ни алкоголя. Все это снижает потенцию, - и добавил, обращаясь к реформатору:
- Ступай, Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.
- Правда? - просиял Чубайс.
- Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.
Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.
- Ничего не понимаю, - признался я, - Кто такой Семякин? Что все это значит?
- Да нечего понимать. Семякин - его наставник... кстати, не знаю, как вы, сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе. Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет нации, но не лежит душа - и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?
- Нет.
- Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить... Поразительные есть примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал - и будто рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам. Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не заработанная в поте лица, не праведная, на ней мета дьявола. Старается ее сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете суть?
- Пытаюсь... Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это не тот Чубайс, который электричество прикарманил?
- Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели - улучшить по возможности россиянскую породу. Замечательная, архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились, образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возможности открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с загадочным россиянским дебилизмом.
Тоска все круче сжимала мою грудь.
- Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?
- Никакой, - ответил мыслитель. - Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого нет никакой роли.
- Почему такая дискриминация? - попытался я пошутить, но шутки писатель не принял.
- Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк. Интеллигенция в России - это исторический мусор. За два последних столетия ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати, летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.
- Что же будет лично со мной?
- Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.
Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл. Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь. Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам, язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.
7. ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН
К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я спросил, что это такое - выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть не оторвав себе ухо, отрезал:
- Когда надо, узнаете, сэр!
Прошлое отступило, истаяло, и тоска в груди утихла. Я уже не горевал об утраченной семье и о кое-как налаженном обетовании. В прошлом было, конечно, много хорошего, но ведь и жалеть особенно не о чем. По крайней мере здесь, в хосписе, я ни в чем не нуждался и не приходилось думать со страхом о завтрашнем дне. Строгий, раз и навсегда заведенный распорядок, стабильное лечение, долгий, беспробудный сон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49