шутил, веселился или вступал в серьезную беседу, в горячий спор".
Тухачевского, по свидетельству многих знавших его, отличало стремление помочь ближнему. Сестры свидетельствуют, что брат не оставался безучастным к неприятностям друзей и просто знакомых, помогал, чем мог:
"Мы не видели человека более отзывчивого и чуткого, чем он... Михаил Николаевич Тухачевский был интеллигентом в самом высоком и лучшем смысле этого слова, т. е. человеком больших знаний, нерушимых принципов, всесторонней культуры".
Один из величайших композиторов и близкий друг маршала Д. Д. Шостакович тоже был частым гостем на вечерах у Тухачевских. Знакомый с Тухачевским еще с 1925 года, Дмитрий Дмитриевич отметил в нем чуткость и искреннюю тревогу о судьбе товарищей. Особенно часто виделись они в Ленинграде, когда Тухачевский командовал там округом. А еще раньше, когда округом командовал Б. М. Шапошников, композитора как-то раз вызвали к нему. Оказывается, Тухачевский узнал о материальных затруднениях Шостаковича и, как начальник штаба Красной Армии, распорядился, чтобы командующий округом помог Дмитрию Дмитриевичу. В результате композитор получил заказ, и его финансовое положение поправилось. Шостакович с восхищением отмечал "демократизм, внимательность, деликатность" Тухачевского (жаль, не нашлось этой деликатности в свое время для тамбовских крестьян).
И братьев наших меньших маршал любил. Лечащий врач Тухачевского М. И. Кагаловский рассказал трогательную историю:
"Часто бывает, что люди добрые и отзывчивые по натуре любят животных. Таким был и Михаил Николаевич. Забавой ему служил мышонок, прижившийся в его служебном кабинете. Михаил Николаевич приучил мышонка в определенное время взбираться на стол и получать свой ежедневный рацион. Тухачевский при случае любил даже похвастаться своими успехами в дрессировке".
Интересно, что даже такое естественное чувство, как любовь к животным, наш герой ухитрился тоже использовать для удовлетворения собственного тщеславия.
Шостакович в своих мемуарах приводит характерный случай:
"Однажды я вместе с Михаилом Николаевичем отправился в Эрмитаж. Мы бродили по залам и... присоединились к группе экскурсантов. Экскурсовод был не очень опытен и не всегда давал удачные объяснения. Михаил Николаевич тактично дополнял, а то и поправлял его. Минутами казалось, будто Тухачевский и экскурсовод поменялись ролями. Под конец экскурсовод подошел ко мне и, кивнув головой в сторону Михаила Николаевича, одетого в штатское, спросил: "Кто это?" Мой ответ так поразил его, что на какое-то время он буквально лишился дара речи. А когда пришел в себя, стал благодарить Тухачевского за урок. Михаил Николаевич, дружески улыбаясь, посоветовал экскурсоводу продолжать учебу. "Это никогда не поздно", - добавил он".
Любопытно, что ни Тухачевскому, ни Шостаковичу даже в голову не пришло, что поступок Михаила Николаевича был не такой уж достойный. Никто из друзей не попытался поставить себя на место молодого и неопытного экскурсовода, попробовать мысленно пережить то унижение, которое он должен был испытать во время лекции Тухачевского. И что же оставалось бедняге делать, как не благодарить высокопоставленного военачальника за преподанную науку? Ведь маршал при желании мог бы побеседовать с горе-экскурсоводом уже после окончания экскурсии, указать тому на пробелы в его искусствоведческом образовании, не выставляя на всеобщий позор. Но Тухачевский действительно любил блистать, быть на виду и, выходит, ценил даже те несколько минут восхищения, что подарили ему потрясенные его эрудицией экскурсанты. И искренне верил, что ему под силу разобраться и сказать свое веское слово чуть ли не во всех отраслях науки и культуры, а не только в военном искусстве.
Шостакович приводит и другой забавный случай:
"Меня восхищала уравновешенность Михаила Николаевича. Он не раздражался, не повышал голоса, даже если не был согласен с собеседником. Лишь однажды вышел из себя, когда я легкомысленно отозвался о композиторе, которого не любил и не понимал. Помнится, Тухачевский высказался примерно так: "Нельзя безапелляционно судить о том, что недостаточно продумал и изучил". Затем, развивая свою мысль, Михаил Николаевич упрекнул меня: "Вы против обывательщины в суждениях, а сами судите по-обывательски. Вы хотите стать композитором ("признаться, я уже считал себя таковым", - робко заметил в скобках милейший Дмитрий Дмитриевич. - Б. С.), а к оценке произведений искусства подходите легкомысленно, поверхностно". Наша беседа затянулась далеко за полночь. Возвращаясь домой по пустынному Невскому, я испытывал чувство обиды. Но, всерьез подумав над суровыми словами Михаила Николаевича, понял: он прав. Его резкость объяснялась величайшим уважением к искусству и художникам, а кроме того - добрым отношением ко мне, за которое я ему всю жизнь благодарен".
Тут уж хочется крикнуть врачу - исцелися сам! Тухачевский старается убедить своего собеседника, что нельзя непререкаемо судить о том, чего не знаешь глубоко и досконально, и одновременно резко, безапелляционно заявляет, что тот совершенно не прав в оценке творчества некоего неназванного композитора. И это говорит скрипач-любитель и дилетант-музыковед признанному мастеру музыкальной композиции! Да еще не считает его композитором, говорит, что композитором Шостаковичу только предстоит стать! Есть чему удивляться. Конечно, Дмитрий Дмитриевич, человек очень скромный и искренне преданный памяти своего друга, в мемуарах изобразил этот эпизод в максимально благоприятном для Тухачевского свете. А если взглянуть на их спор глазами беспристрастного наблюдателя? Боюсь, впечатление было бы не в пользу Михаила Николаевича. Ведь Шостакович, например, все-таки оговорился: "Я - человек не военный, и не мне судить о полководческом таланте Михаила Николаевича". А вот Тухачевский считал возможным высказываться насчет наличия или отсутствия таланта у того или иного композитора или музыканта. Хотя, отдает ему должное Шостакович, "любил и понимал музыку". Главное же, самоуверенности полководцу было не занимать, что иной раз крепко подводило его, в частности в сражении под Варшавой.
Л. В. Гусева рассказала, как в конце января или в начале февраля 1936 года встретила у Тухачевского "подавленного, растерянного" Шостаковича, только что подвергнутого в редакционной статье "Правды" "Сумбур вместо музыки" уничижающей критике за оперу "Леди Макбет Мценского уезда" ("Катерина Измайлова"):
"И надо было видеть, с каким сочувствием отнесся к нему Михаил Николаевич. Они надолго удалились вдвоем в кабинет. Не знаю, о чем там разговаривали, но из кабинета Шостакович вышел обновленным человеком. Решительно шагнул к роялю и начал импровизировать. Михаил Николаевич весь обратился в слух. Он не отрывал восхищенного взгляда от друга, в которого верил и которому сумел внушить веру в себя".
В другой раз Тухачевский тоже выступил спасителем некоего не слишком известного композитора, при обстоятельствах трагикомических. Об этой истории поведал лечащий врач маршала М. И. Кагаловский:
"Однажды в его автомобиле был обнаружен подвыпивший человек, пытавшийся отвинтить никелированные дверные ручки. Неизвестного хотели задержать, но Михаил Николаевич просил отпустить его, дать ему отоспаться. Впоследствии этот человек прислал Тухачевскому благодарственное письмо, сообщил, что он композитор, и пригласил послушать его оперу. Михаил Николаевич, читая письмо, от души смеялся и упрекал шоферов: "Могли ведь из-за пустяка испортить человеку жизнь".
Обыкновенный, нормальный с точки зрения здравого смысла поступок в глазах как участника инцидента, так и мемуариста, живших в условиях тоталитарной системы, стал чуть ли не подвигом, и уж по крайней мере неординарным поступком. Действительно, нет чтобы пришить несчастному умысел на теракт - просто так взял и отпустил, даже без штрафа. Непременно надо отблагодарить. Скорее всего, так и думал композитор, судьба которого могла быть гораздо печальнее, окажись на месте Тухачевского кто-нибудь другой, например Ежов.
В. Н. Ладухину, чей отец был профессором Московской консерватории и композитором, Тухачевский признался:
"Нет ничего прекраснее музыки. Это моя вторая страсть, после военного дела".
И поведал мечтавшему о карьере оперного певца командиру-снабженцу о своем хобби: изготовлении скрипок. Рассказал, как "мучается с подыскиванием материала для скрипок. В последнее время нашел наконец какое-то кавказское дерево и специально просушивает чурбаки, получаемые из Закавказья. Сам разрабатывает и состав лака. Лак - великая тайна старых скрипичных мастеров". Когда Тухачевский достал из шкафа почти готовую скрипку, Ладухин заметил внутри наклейку с фамилией создателя скрипки - совсем как у старых мастеров. Л. В. Гусева вспоминает, что изготовление скрипок было для Тухачевского почти что священнодействием:
"В домашних разговорах Михаила Николаевича излюбленной темой было скрипичное дело. Он знал массу историй, связанных с изготовлением скрипок, и десятки профессиональных секретов, которыми охотно делился. С умением истинного мастера Тухачевский сам создавал превосходные музыкальные инструменты. Иногда и мы с Ниной Евгеньевной привлекались к этому в качестве "подсобной рабочей силы" - нам доверялось протереть наждаком какую-либо тщательно выструганную деталь будущей скрипки, порой даже отполировать ее. Это были очень веселые часы. Перемазавшись лаком и клеем, мы выслушивали бесконечные насмешливые замечания Михаила Николаевича: "Ну, разве так работают! Какой из вас Страдивариус!.." Как-то в один из таких часов появился Якир. Михаил Николаевич обратился к нему с шутливой жалобой на нас: "Видишь, Иона, пытаюсь их эксплуатировать, да не поддаются, грозятся в профсоюз пожаловаться"".
В то же время Тухачевский ясно сознавал, что до уровня подлинно великих скрипичных мастеров ему не подняться. Об этом свидетельствует следующий эпизод из воспоминаний Гусевой:
"Однажды я застала у Тухачевских опытного скрипичного мастера Е. Ф. Витачека. Михаил Николаевич долго и увлеченно беседовал с ним, показывал гостю свою коллекцию скрипок, баночки с лаками, вытащил заветный кусок какого-то особого дерева (наверное того, редкого, из Закавказья. - Б. С.). Этот неказистый с виду чурбачок Тухачевский сберегал в течение многих лет пуще всякой драгоценности, мечтал изготовить из него замечательную скрипку. И вдруг, когда Витачек ушел, мы с изумлением обнаружили, что знаменитая деревяшка исчезла. "Где же она?" - растерянно спросила Нина Евгеньевна. "Подарил Витачеку, - почти виновато улыбнулся Михаил Николаевич. - Так, как он изготавливает скрипки, мне не изготовить..."
И еще одно свидетельство о Тухачевском-скрипич-ном мастере, принадлежащее его лечащему врачу М. И. Кагаловскому:
"Дерево, предназначенное для скрипки, он давал мне облучать ультрафиолетовыми лучами, сам морил его, стараясь добиться наилучшего эффекта. А сколько усилий было потрачено на выяснение секрета грунтовки и лакирования скрипок!.. Зато как радовался Михаил Николаевич, когда раздавались первые звуки изготовленной им скрипки!"
После Тухачевского осталась специальная работа "Справка о грунтах и лаках для скрипок", где он обобщил свои исследования в этой области. Кроме того, Михаилу Николаевичу удалось самостоятельно сделать несколько скрипок. О том, сколько их было, вспоминают по-разному. Одни утверждают, что их было всего две, причем одну полководец смастерил в начале своей военной карьеры, а другую - незадолго до трагической гибели. Другие знакомые Тухачевского полагают, что изготовленных им скрипок было больше. Во всяком случае, ни одна из них до нас не дошла.
Невольно думаешь, что было бы, если бы волей случая или судьбы Тухачевский не смог бы бежать из немецкого плена в 17-м году, не сделал бы блестящего восхождения до высот армейской иерархии, а отдался бы целиком скрипичному делу и достиг бы там уровня гениальности. Тогда, вполне возможно, умер бы своей смертью, отделавшись какой-нибудь ссылкой за былое дворянство и офицерство. И оставил бы нам и всему человечеству несколько десятков великолепных скрипок, не уступающих творениям Антонио Страдивари... Тогда не было бы и Тамбова, и Кронштадта, и варшавского позора. Осталось бы нечто вечное, материальное, памятник, часть всемирного культурного наследия...
А так ведь, в сущности, сегодня мы вспоминаем Тухачевского только в связи с его блестящей карьерой и трагической участью. Армию, о которой мечтал, маршал создать не успел. Ни одного сражения действительно мирового масштаба не выиграл, побеждая лишь сравнительно слабые войска Колчака и Деникина. Таким сражением могло бы стать наступление на Варшаву, но оно, как мы помним, для армий Западного фронта закончилось очень плачевно. Какого-то оригинального вклада в военную теорию Тухачевский не внес. Быстро откликался на новые веяния в этой сфере, но в общем шел по стопам британцев - Лиддел Гарта и Фуллера. В предисловии к книге последнего "Реформация войны", написанном в 1930 году, Тухачевский подчеркнул важность фуллеровских требований повышенного внимания к военной технике и новейшим видам вооружений, но упрекнул британского генерала за недооценку массовых армий. И вместе с тем здесь же сумел похвально отозваться и о шитом белыми нитками процессе Промпартии, и о "ликвидации кулака как класса". Не было у него политических разногласий с коммунистами, со Сталиным... Если бы не казнили Тухачевского и встретил бы он 41-й во главе Красной Армии, результат был бы примерно тем же, что и в реальной действительности. Ведь поражения первых месяцев Великой Отечественной войны определялись общими пороками советской системы, которые Тухачевский при всем желании не имел возможности устранить. Другое дело, потом у него был бы шанс сыграть в войне ту роль, что на самом деле сыграл маршал Г. К. Жуков (если не сделали бы его, конечно, "козлом отпущения", как командующего Западным фронтом генерала Д.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67