Да спроси кого хошь из простых солдат —- ни одного не найдешь такого, чтобы в делах службы жалостливый был, нет таких. Простой солдат, он про сострадание не слыхал, и когда душа, то бишь закон по-нашему, велит схватить — хватаем, а когда расстрелять — становись к стенке.
Славный страж порядка произнес это с такой искренней убежденностью, такой гордой отвагой блистали его глаза, его лицо, а его жесты выражали такую пламенную преданность уставу воинского ордена, к которому он принадлежал, что девица совсем пригорюнилась и, понурив голову, прошептала:
— И то верно: сама не знаю, что говорю. Ты уж не суди меня, Сирило. Каждому своя вера.
Любопытные сельчане оставили Андару и переместились поближе к Беатрис и жандарму. Рядом с ней остался только верный Ухо, который и стоя был едва по плечо своей сидящей на полу подруге.
— Слышь, чего говорю,— сказал он, когда они остались одни.— Негоже ты, со мной-то!.. Я-то думал, ты тонкому обхождению обучена!.. Но хоть обхождения в тебе и на волос нет и переплевала ты меня всего, а все — люба... Хоть еще плюй — все люба.
— Плюнула я на тебя, говоришь? — игриво подхватила Андара, которую отпустил наконец бушевавший в ней гнев.— Ну, это я так, не нарочно, карапузик ты мой, петушок ты мой, карлуша мои ненаглядный. Такая уж я есть: кого люблю, того плюю.
— А еще; чего, слышь? Когда ты Лукаса-то, трактирщика-то, ножом пырнула — прим похорошела вся... Прям не узнать тебя было! А так-то ты страшная, ух и страшная, люба ты моя, и за страшноту, страхолюдинство — люба, потому и хочу тебя от краснобая этого божьего упасти!
— Ах ты головастик ты мой, черепашонок мой! Так, говоришь, пузатый этот — трактирщик?
— Лукас — он самый.
— А то я помню, ты говорил, у него живешь.
— Так ить я намедни от него ушел, ослы у него лягаются больно. Таперича у дяденьки Хуана живу, у кузнеца.
— Вот и ладно, черепашонок ты мой! Так люба я тебе, говоришь?
— Задушевно.
— Вот чтоб я тебе поверила, принесешь мне из дома, от кузнеца то бишь... словом, что скажу — то и принесешь.
— Да что принесть-то?
— Железяк. Много железяк разных... Сложи потихоньку да вынеси. У кузнеца небось все есть. Значит, гвоздей возьмешь... Нет, не надо гвоздей... Или да, прихвати парочку побольше, да ножик хороший — поострее. Напильник возьми, да позубастее... Сложи все, под балахон свой спрячь — и сюда...
Она умолкла, так как в этот момент вошел Назарин в сопровождении благожелательного и просвещенного алькальда (что, конечно, не мешало ему быть в то же время и прежде всего человеком свойским), который сказал:
— Итак, не хотят ли мадамы отужинать. Ужин за мой счет — по смете вам не полагается. А вы, преподобный сеньор Назарин, есть вы не едите, так хоть роздых себе дайте... Сеньоры стражники, господа арестанты обещают нести себя тихо. Правда, сеньор пророк? А вы, сеньоры апостольши, глядите у меня. Впрочем, тюрьма у нас на славу, по правде сказать, мы такой и не заслужили, решетки не хуже, чем в столичном «Веере» 1. Так что, если без чудес, отсюда не выйдешь. А теперь... что-то много здесь любопытных. Очистите помещение. Ухо, ну-ка марш отсюда.
Помещение очистили, и, кроме злосчастных паломников, в нем остались только алькальд и мировой судья, решавшие, как быть дальше с пленниками, так как отправка их в Мадрид откладывалась на день: поджидали партию бродяг, задержанных в Вилья-дель-Прадо и Кадальсо. Лльгвасил принес ужин, к которому Андара и Беатрис едва притронулись, после чего алькальд пожелал всем доброй ночи, жандармы с лязгом и скрежетом заперли замки и задвинули засовы, и, оставшись наконец одни, трое несчастных провели первые полночи в молитвах, а под утро уснули на каменном полу. Следующий день принес утешительные вести: многие в деревне интересовались печальной судьбой пленников и предлагали им еду и одежду, которые, впрочем, были отвергнуты. Ухо исхитрился, по-паучьи не карабкавшись на стену, добраться до решетки и перемол питься о том о сем с девицами. Вечером прибыли новые арестанты, которых также должны были отправить в Мадрид: старый нищий с девочкой, происхождение которой Правосудие намеревалось установить, и парочка крайне апатичных субъектов, в которых Назарин тут же бродяг, напавших на них накануне злосчастной ночи.
«Веер» — название тюрьмы в Мадриде.
Оба, как выяснилось, бежали из мадридской тюрьмы, где содержались под следствием: один по обвинению в отцеубийстве, другой — в святотатственном хищении. Всех четверых заперли в той же тесной камере, где теперь было не повернуться, и поэтому все желали одного: чтобы партия поскорее выступила и можно было глотнуть свежего воздуха. Как ни тяжел путь по этапу, он все же представлялся не таким мучительным, как скопление стольких, прямо скажем, давно не мывшихся людей в зловонной и душной тьме.
Наутро, когда документы были выправлены, поступило распоряжение выступать. Вышедший попрощаться с Наза-рином алькальд сказал с обычной своей ехидцей:
— Одно другому не помеха, сеньор пророк; перед вами просто друг, благонамеренный гражданин, человек веселого нрава, которому очень но душе и вы сами, и ваша шайка, и то, как легко вам удалось превратить бродяжничество в религию, весьма приятную и совсем не обременительную... Ха, ха!.. Да вы не обижайтесь — у вас талант, дарование... Но вообще скажу, приятель мой, вы хитрец..! да, да, хитрец, и кое-что от меня утаили... Шучу, шучу!.. Вы мне и вправду очень симпатичны.... Так что расстанемся друзьями. Вот тут кое-какая провизия, возьмите — в дороге пригодится.
— Тысячу благодарностей, сеньор алькальд.
— Может быть, дать вам что-нибудь из одежды: брюки, ботинки, сандалии...
Всеконечно признателен, НИ одежда, ни обувь мне не нужны.
— Да, горд, горд!.. Но поверьте я от чистого сердца. Потом пожалеете.
— Спасибо за заботу и доброту.
— Ну прощайте. Если что, может, навестите. Желаю удачи, не отступайтесь. Ученики у вас найдутся, будьте спокойны, особенно если снова повысят налоги... Прощайте... В добрый путь... Пока, барышни...
Был еще очень ранний час, и провожать их вышло всего несколько человек. Среди любопытных мелькала голова Ухо, который решился сопровождать свою зазнобу, покуда позволят ему его коротенькие ножки. Но наконец и он отстал, но еще долго сидел под деревом на обочине, сжавшись в комочек и закрыв лицо руками.
Конвойные пустили первыми Назарина и старика нищего. За ними шли, взявшись за руки, девочка и Беатрис, потом — Андара, далее — беглые, связанные локоть к локтю, и замыкали — двое жандармов с винтовками через плечо. Печальное шествие медленно брело по пыльной дороге. Люди шли молча, думая каждый о своем — и какие же разные были у них мысли!.. Какие разные миры крылись за нахмуренными бровями! В глазах же крестьян, попадавшихся им навстречу, все они были одно: «Бродяги, беспутники, ворье».
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Через полчаса старику нищему наскучило молчание, и он попробовал разговорить дона Назарио.
— Ну что, дружище, не привыкли к таким прогулкам, а?
— Не привык, сеньор, со мной это впервые.
— А у меня-то!.. Эта, пожалуй, четырнадцатая. Вот если б все те лиги, что я отшагал, да превратить в монеты по пять дуро!.. И вот что вам скажу по секрету: знаете, кто во всем виноват? Не знаете? Кановас!.. Ей-богу, не вру.
— Да что вы говорите!
— Что слышите, то и говорю. Ведь не подай дон Антонио Кановас в отставку, я и по сей день сидел бы на своем месте, которое у меня отняли в сорок втором году... А все эти умеренные, все их интриги; да, сеньор, место, правда, не бог весть какое — письмоводителем, шесть тысяч в год. И надо же, чтоб дон Антонио — назло мне — ушел в отставку в тот самый день, когда приказ был на высочайшее утверждение подан... Интриги, интриги, сударь!.. Правительство свергли, а все для того, чтобы меня места лишить.
— Вот злодеи!
— Есть у меня две дочери: одна в Севилье, замужем за Одним богатеем тамошним,— поверите ли, не знают, куда деньги девать; вторая тоже замужем, да за таким, что хочет у меня мое же отсудить... Мне тут наследство досталось от брата моего Хуана, что в Америке умер,— тридцать шесть ионов, чтобы не соврать, но получить их никак не могу раньше будущего года, и на том спасибо... Так вот, здешний штыком моим да с тамошним консулом спелись, назло назло... У, прохиндей! Купил я ему после свадьбы так он просадил мои шесть тысяч дуро — ни больше и меньше, Устроил там притон, а меня из-за этого полгода в тюрьме продержали, пока не поняли, что я невиновен... А дальше — представьте себе: в тот самый день как мне выходить из тюрьмы, поцапались мы с одним, такая бестия: хотел меня на тридцать две тысячи реалов надуть, да еще с хвостиком... Из-за этого еще полгода продержали, ей-богу не вру.
Видя, что Назарина не заинтересовала его история, старик решил подступиться к нему с другого боку:
— Говорят, вы священник?..
— Да, сеньор.
— Боже правый... Разных людей приходилось видеть, но чтобы лицо духовное и в такой компании...
— Что ж, вот и привелось увидеть. Прибавьте это к своей удивительной истории.
— Но позвольте узнать, святой отец, как могло такое случиться? Уж, верно, нашалили. Я вижу, с вами две женщины, а где женщины — там дело нечисто; пропащий человек, кто всю жизнь среди юбок путается. Да что там! Помню, была у меня интрижка с одной знатной дамой, аристократкой. Какие, помнится, сцены она мне закатывала! А потом с подружкой своей, маркизой, стащила у меня, этакая плутовка, семьдесят тысяч дуро, ей-богу не вру. И меня ж за это и засудили. Женщины! Слова этого слышать не могу, лучше и не произносите его при мне. Ведь почему я здесь? А все из-за двоюродной сестрицы моего зятька, которая оршадом торгует и амуры с одним генерал-лейтенантом крутит: дали мне малышку, чтоб отвел я ее к дядьям в Навалькарнеро, а те возьми да и откажись: пусть, говорят мне, платят на шесть лет налоги, не вру, ей-богу не вру... Все от женщин, иначе говоря, от прекрасного пола, так что мой вам совет, дружище: бросьте их, покайтесь епископу и не путайтесь больше с еретиками да протестантами... Что вы сказали?
— Ничего, добрый человек. Говорите, рассказывайте, только оставьте меня, ибо если я заговорю, вы меня не поймете.
Между тем Беатрис пыталась узнать у девочки, как ее зовут и кто ее родители. Но несчастная смотрела тупо и ни на один вопрос не могла дать связного ответа. Андара, испросив разрешения у жандармов, пристроилась к Назарину, чтобы хоть немного развлечь его разговором, а старик нищий пошел рядом с Беатрис. На первом же привале беглые арестанты стали заигрывать с девицами, отпуская непристойные шуточки. Когда все расселись на земле перекусить, Назарин поровну разделил провизию, которой снабдил его перед выходом алькальд. Жандармы, не пере стававшие удивляться смиренному, ласковому тону несчастного клирика, предложили ему вина, но он отказался, попросив их не воспринимать отказ как обиду. Надо сказать, что если вначале отношение жандармов к таинственному пленнику было не очень-то доброжелательным и, попросту говоря, они считали его ханжой и прожженным лицемером, то мало-помалу их уверенность в порядочности этого человека сменялась другим убеждением: кротость его речей, молчаливое смирение, с которым он переносил тяготы пути, его доброта и ласка настолько приворожили их, что в конце концов оба пришли к мысли, что если дон Назарио и не истинный святой, то, во всяком случае, очень похож на святого.
Первый день выдался тяжелым: чтобы не останавливаться на ночь в Вильяманте, где по-прежнему свирепствовала эпидемия, партию погнали до самого Навалькарнеро. «Беглые» совершенно взбесились и, растянувшись посреди дороги, Отказались идти дальше, так что жандармы, чтобы образумить строптивцев, вынуждены были прибегнуть к угрозам. Старик НИЩИЙ тащился, еле передвигая ноги, и ругался на чем свет стоит. Назарин и его спутницы шли, подавая виду, что устали, не жалуясь, хотя женщинам очереди приходилось нести на руках девочку. Наконец вечер, полуживые, они достигли цели. Тюрьма в Напал была устроена замечательно: жандармы расположились на отдых в караулке, арестантов же после приема пищи развели по двум камерам, ибо здесь, как и подобает, тюрьма была разделена на мужскую и женскую половины. Таким образом, впервые странствующий клирик и его спутницы, которых в партии уже насмешливо окрестили «апостолыпами» или «назариншами», оказались разлучены, и если женщины, лишенные возможности даже поговорить с учителем об общих невзгодах, были сильно опечалены, то не меньше опечалился и Назарин, вынужденный в этот вечер молиться в одиночестве. Но хочешь не хочешь — пришлось смириться!
Поистине ужасную ночь провел Назарин в тесной темноте камеры среди ожесточившихся сердцем преступников; кроме двух нам уже известных здесь помещались еще трое: они распевали скабрезные песни и сквернословии. словно одержимые бесом непотребства. Узнав от «бег которых мы, как не помнящих родства, назовем убийца» и «святотатец»), что Назарин — лицо, они тут же всем скопом принялись на свой лад сочинять некую историю религиозного проходимца и шарлатана. Громогласно, наперебой высказывали они самые непристойные соображения насчет дьявольской веры, которую якобы проповедует Назарин; что касается женщин, один считал их бежавшими из монастыря монашками, другой относил к тому сорту прихожанок, что больше всего заботятся о содержимом карманов своих ближних. Язык не повернется повторить все те ужасы, что пришлось выслушать доброму дону Назарину. Один называл Назарина его святейшеством цыганским папой, другой добивался, где же тот пузырек, в котором он носит ядовитые порошки, чтобы отравлять воду в колодцах. Третий — наполовину в шутку, наполовину всерьез — грозил рассчитаться с ним за детей, похищенных, чтобы распинать их во время языческих богослужений,-— и при этом град самых оскорбительных непристойностей сыпался не переставая на бедного клирика. Но предела безумия эта тупая, отвратительная буффонада достигла тогда, когда они стали заставлять Назарина служить им обедню — подобие настоящей, но на дьявольский лад, угрожая расправой, если он сейчас же не произнесет проповедь во имя Сатаны, причем со всеми онерами, на почтительной латыни, похожей и непохожей на ту, что звучит в храме божием;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26