Я привык к одиночеству. Я жил один и в основном работал один. Одиночка по натуре, я редко чувствовал себя одиноким. Единственный ребенок, я с детства умел довольствоваться своим собственным обществом. Я не любил компании; постоянное соседство большого количества народа тяготило меня, и я стремился удрать при первой возможности. Но по мере того как томительно тянулось время, одинокое прозябание в парусном отсеке казалось все более унылым.
Растительное существование, думал я. Заточение в темной капсуле, которую без конца швыряет в разные стороны. Сколько нужно времени, чтобы рассудок пришел в расстройство, если бросить человека в одиночестве и полной неизвестности в грохочущем, подвижном мраке?
Чертовски много времени, отвечал я себе. Если Целью похищения и заключения было превратить Меня в полную развалину, тогда ничего не выйдет.
Тягостные мысли, резкие слова... Оценив ситуацию более трезво, я признал, что все зависит от реальных обстоятельств. Я вполне сносно мог протянуть тут с неделю, две — с трудом, а дальше... кто знает.
Куда мы все-таки плывем? Через Атлантику? Или, если замысел действительно состоял в том, чтобы сломить меня, может, мы просто бороздим вдоль и поперек Ирландское море? Они, возможно, решили, что плавание в любых бурных водах соответствующей протяженности сделает дело. Но кто такие «они»?
Конечно, это не моряк в штормовке. Он смотрел на меня как на обузу, не как на объект ненависти. Наверное, он получил на мой счет определенные инструкции и выполнял их. Забавно, если ему поручено доставить меня домой, как только я сойду с ума.
Вот дьявольщина. Будь он проклят. Ему придется чертовски долго ждать.
Черт бы его подрал. Чтоб ему провалиться. Брань, оказывается, приносит огромное утешение.
Прошло довольно много времени после того, как я во второй раз в понедельник бросил мимолетный взгляд во внешний мир; и вдруг сумасшедшая качка стала как будто успокаиваться, и ход корабля постепенно выровнялся. Появилась надежда устоять на ногах, поднявшись с койки. По-прежнему приходилось за что-нибудь держаться, но можно было уже не цепляться за Предметы так, словно от этого зависела жизнь. Нос судна одолевал волны более мягко. Потоки воды гораздо реже и с меньшей силой обрушивались на крышку моего люка.
На палубе слышались голоса и звуки приведенных в движение блоков. Я предположил, что команда вновь ставит паруса.
Кроме того, я больше не мерз — впервые с момента моего первого пробуждения.
Я все еще носил одежду, которую надел в далеком мире нормальных людей: темно-серый деловой костюм, пуловер без рукавов вместо жилетки, светло-голубую рубашку, нижнее белье и носки. Где-то на полу, в темноте, валялся мой любимый итальянский шелковый галстук, повязанный по случаю выигрыша Золотого кубка. Ботинки исчезли. Раньше вся эта многострадальная амуниция, вместе с одеялом, не спасала от холода, теперь ее неожиданно оказалось слишком много.
Я снял пиджак и аккуратно его свернул. От щеголеватого мужского костюма осталось одно воспоминание, но в качестве дополнительной подушки пиджак превращался в предмет роскоши. Просто поразительно, как быстро нужда учит ценить малейшие излишества.
Категория времени перестала существовать. Очень непривычно и странно засыпать и просыпаться без каких-либо внешних ориентиров. В большинстве случаев я не отважился бы сказать с уверенностью, сколько длился мой сон несколько часов или всего несколько минут. В полудреме меня посещали видения, иногда столь краткие, что счет шел на секунды. Иные грезы были и глубже, и продолжительнее, и я знал, что они рождаются во время более крепкого сна. Ни те, ни другие не имели никакой связи с моим нынешним бедственным положением. И ни разу во сне не всплыла мало-мальски полезная информация, хранившаяся в подсознании, относительно того, почему я тут оказался. Похоже, я не знал этого в самых сокровенных тайниках души.
Утром во вторник — по моим подсчетам, наступило утро вторника — моряк пришел без штормовки. Воздух, хлынувший в открытый люк, по обыкновению был "свежим и чистым, но на сей раз сухим и чуть теплым. Небо сияло голубизной. Я увидел кусочек белого паруса и услышал, как корпус корабля с шипением рассекает воду.
— Еда, сообщил он, спуская вниз одну из уже знакомых клеенчатых сумок.
— Объясни, почему я здесь, — спросил я, распутывая узел.
Он не ответил. Я снял сумку, привязал вместо нее пустую и придержал веревку.
— Кто вы? Что это за корабль? Почему я тут нахожусь? — повторил я.
На его лице не отразилось ничего, кроме легкого раздражения.
— Я здесь не для того, чтобы отвечать на твои вопросы.
— Тогда зачем ты здесь? — упорствовал я.
— Пожалуйста, скажи, почему я тут нахожусь? — попросил я.
Он равнодушно смотрел вниз.
— Если будешь задавать вопросы дальше, не получишь ужин.
Незатейливая угроза, как и примитивный склад ума человека, додумавшегося до нее, вызывали некоторое изумление. Я выпустил веревку, но все же попытал счастья еще раз.
— Тогда ответь только, как долго вы намерены держать меня здесь?
Он наградил меня тяжелым, злобным взглядом, вытягивая наверх пустую сумку.
— Ты не получишь ужин, — сказал моряк, и его голова исчезла из поля зрения. Он начал закрывать люк.
— Оставь люк открытым, — закричал я. Этой радости я тоже был лишен.
Моряк снова крепко запер меня в темноте. Я стоял, раскачиваясь вместе с кораблем, вцепившись в верхнюю койку, и пытался побороть внезапно накатившую на меня волну неистовой ярости. Как посмели они похитить меня, заточить в этой крошечной клетушке и обращаться со мной как с капризным ребенком; как смеют утаивать, почему меня похитили и что будет дальше. Как смеют силой навязывать такое убогое существование: меня злило, что я грязен, нечесан и небрит. Меня буквально трясло от бешенства, и оскорбленная гордость и растущее раздражение играли тут не последнюю роль.
У меня был выбор: впасть в исступление и разнести каюту либо успокоиться и съесть то, что моряк принес в сумке. Но я признал наличие альтернативы, и сам этот факт говорил о том, что я предпочту второй вариант. Горечь и бессильный гнев не исчезли без следа, но все-таки я со вздохом взял себя в руки.
Внезапная бурная вспышка чувств, равно как и глубина и острота переживаний, встревожили меня. Стоит соблюдать осторожность, подумал я. На свете есть множество путей к саморазрушению и гибели; гнев, похоже, один из них.
Интересно, если бы психолог угодил в ловушку вроде этой, какие средства защиты имел бы он в своем распоряжении, о которых я не подозреваю? Поможет ли ему знание того, что происходит с психикой человека в критической ситуации, противостоять симптомам, когда они проявятся? Вероятно, мне следовало изучать психологию, а не бухгалтерское дело. Совершенно очевидно, это приносит больше пользы, если вас похищают.
В сумке лежали два очищенных крутых яйца, яблоко и три маленьких треугольных плавленых сырка, завернутых в фольгу. Я приберег одно яйцо и две упаковки сыра на будущее: на случай, если он говорил серьезно насчет ужина.
Он говорил серьезно. Без счета потекли часы. Я съел второе яйцо и остатки сыра. Выпил немного воды. Вот и все развлечения за целый день — не сказать, чтобы я весело проводил время.
Когда люк открылся в следующий раз, снаружи было темно. Хотя та темнота, пронизанная сероватым свечением, мало походила на кромешную темень в каюте. Сумка с продуктами не появилась, и я пришел к заключению, что моряк сделал временное послабление только для того, чтобы я ненароком не задохнулся. Моряк откинул люк и ушел прежде, чем я рискнул снова атаковать его вопросами.
Он ушел. Люк широко открыт. С палубы доносились голоса и шум деловой суеты вокруг снастей и парусов.
— Отпускай.
— Упустишь этот проклятый конец в море...
— Трави поганый шкот... Пошевеливайся, ну же...
— Клади чертову штуковину вдоль поручней...
Чаще всего раздавался его голос, отдававший команды где-то поблизости.
Я поставил ногу на крышку рундука, высота которого достигала середины бедра, зацепился руками за край люка и подтянулся. Моя голова высунулась на свободу и находилась там целых две секунды-до тех пор, пока моряк не заметил.
— Убирайся обратно, — грубо сказал он и, подкрепив окрик делом, наступил мне на пальцы. — Давай вниз и сиди там. — Он пнул мою вторую руку. — Хочешь схлопотать по голове? — Моряк угрожающе замахнулся кулаком.
— Земли не видно, — сказал он, снова пиная меня. — Так что слезай.
Я сорвался на пол, и он захлопнул люк. Я потер горевшие огнем пальцы и возблагодарил Господа, что в море не принято выходить в ботинках, подбитых шипами.
Однако две секунды беспрепятственного обзора корабля того стоили. Я сидел на крышке отхожего места, положив ноги на край нижней койки напротив, и размышлял над картинами, до сих пор живо стоявшими перед моим взором. Даже в ночном свете, несмотря на то что глаза привыкли к более глубокому сумраку, я сумел увидеть многое. Для начала, я увидел троих мужчин. Одного из них я знал: похоже, на его попечении находился не только я один, но и весь корабль. Остальные двое, оба молодые, втягивали назад широкий парус, наполовину свесившийся за борт; они выбирали его, растопырив руки, и пытались помешать полотнищу вздуться вновь, как только оно оказывалось на палубе.
Возможно, у руля находился четвертый член экипажа — мне не удалось рассмотреть. Ближе к корме, примерно в десяти футах от моего люка, величественно возносилась к небесам единственная мачта, которая со всей своей оснасткой и такелажем вокруг основания мешала как следует рассмотреть, что происходят на другом конце палубы. На корме, кроме рулевого, могли отдыхать три-четыре матроса, свободные от вахты. Но там могло стоять и автоматическое рулевое управление, а вся команда выстроилась на палубе, на виду. Хотя судно казалось слишком большим, чтобы им управляли только три человека.
Длина корпуса, судя по далеким бликам света на хромированных поверхностях и по самым приблизительным подсчетам, соответствовала расстоянию хорошего крикетного броска. Скажем, шестидесяти пяти футам. Или, если угодно, девятнадцати метрам и восьмидесяти одному сантиметру. Плюс-минус одна восьмая.
Это вам не прыткий маленький ялик для воскресных прогулок по Темзе.
Больше похоже на океанскую гоночную яхту.
У меня однажды был клиент, купивший подержанную гоночную яхту. Он заплатил двадцать пять тысяч за тридцать футов риска и лучезарно улыбался всякий раз, когда вспоминал об этом. Сквозь годы до меня словно донесся его голос: «Люди, которые серьезно занимаются гонками, должны покупать новое судно каждый год. Всегда появляются какие-нибудь новинки. Если у них не будет более современного судна, они могут и не выиграть, тогда как все делается именно ради выигрыша. Ну а я, я хочу всего лишь иметь возможность с удобством поплавать летом в выходные дни вокруг Британских островов. Поэтому я покупаю у крутых ребят старье, так как это обычно бывают превосходные кораблики». Один раз он пригласил меня на воскресный ленч на свою яхту. Я с удовольствием осмотрел его гордость и отраду, но в глубине души почувствовал огромное облегчение, когда внезапно разразившийся шторм помешал нам покинуть пристань яхт-клуба и совершить обещанную морскую прогулку.
Весьма вероятно, подумал я, что в настоящий момент я путешествую на «старье» какого-то другого крутого парня. Главный вопрос в том, за чей счет?
Перемена погоды к лучшему имела не только положительные стороны, но и отрицательные, поскольку снова заработал двигатель. Грохот действовал мне на нервы даже больше, чем вначале. Я лежал на койке и пытался закрыть уши подушкой и пальцами, но отзвуки шума легко проникали сквозь столь незначительную преграду. Я должен был или привыкнуть к этому реву и перестать его замечать, или превратиться в вопящего буйно помешанного. Я к нему привык.
Среда. Неужели среда? Я получал еду и воздух дважды. Я не сказал моряку ни слова, и он не сказал ни слова мне. Непрерывный шум двигателя мешал разговаривать. В среду не произошло ничего интересного.
Четверг. Я находился на яхте уже целую неделю. Когда моряк открыл люк, я крикнул:
— Сегодня четверг?
Он заметно удивился и, поколебавшись, крикнул в ответ:
— Да. — Он взглянул на часы. — Без четверти одиннадцать.
Он был одет в голубую хлопчатобумажную футболку. День, похоже, стоял чудесный; яркий свет резал глаза.
Я отвязал сумку и прикрепил к веревке предыдущую с пустой бутылкой из-под воды. Я смотрел на моряка, пока он вытягивал все это наверх, а он тем временем уставился мне в лицо. Он выглядел как всегда, то есть неприветливым: суровый молодой человек, скорее черствый, чем по-настоящему жестокий.
Я сознательно ни о чем не просил его, но после небольшой паузы, в течение которой он внимательно изучал горизонт, моряк принялся закреплять люк; как и в первый день, он на три дюйма приподнял крышку над палубой, открыв постоянный доступ воздуху и свету.
Невозможно передать, какое потрясающее облегчение я испытал, сообразив, что меня не запирают опять в темноте. Я обнаружил, что дрожу с головы до ног. Я проглотил комок в горле и попытался уберечь себя от возможного разочарования, если он вдруг передумает. Я постарался внушить себе, что должен быть благодарен за свет и воздух, даже если это счастье продлится всего пять минут.
Он закончил крепить люк и ушел. Я несколько раз судорожно и глубоко вздохнул и прочитал себе бесполезную лекцию о стоическом отношении к жизни, будь то свет, будь то тьма.
Через некоторое время я уселся на крышку уборной и впервые вкусил корабельную пищу, которую мог видеть воочию. Два крутых яйца, несколько хрустящих хлебцев, три треугольничка сыра и яблоко. Меню не отличалось разнообразием, но по крайней мере меня не морили голодом.
Моряк вернулся примерно через полчаса после своего ухода.
Проклятие, подумал я. Полчаса. И за это спасибо. В конце концов я убедил себя пережить очередную порцию темноты, не падая духом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32