Наверное, на свете нет ничего, что способно сравниться с этим ощущением полного счастья.
Это было невероятно... и это произошло. Бухгалтер миссис Лонгерман принес ей кругленькую сумму, не подлежащую налогообложению.
Следующий час прошел как в тумане. Я переоделся в свою повседневную одежду. Шампанское текло рекой в весовой, и все, чьим мнением я дорожил, хлопали меня по плечу. Я был настолько счастлив, что мне хотелось бегать по потолку, хохотать во все горло и ходить колесом. Поздравления, представления, слезы радости Мойры Лонгерман, недоверчивое замешательство Бинни все смешалось воедино; мне еще предстояло разобраться во всем этом позже. В тот момент я упивался славой, которая дурманит пуще опия.
В самом разгаре празднества в честь героя дня появился какой-то человек в форме санитара «Скорой помощи» из больницы Сент-Джон. Он искал меня.
— Вы Рональд Бриттен? — спросил он.
Я кивнул, поднимая бокал с шампанским.
— Один жокей хочет вас видеть. Он в машине «Скорой помощи». Заявляет, что не поедет в госпиталь, не поговорив с вами. Он очень взволнован.
Вам лучше было бы пойти.
— Кто он? — спросил я, поставив свою выпивку.
— Бадли. Упал во время последней скачки.
— Он серьезно ранен?
— Перелом ноги, — сообщил санитар.
— Чертовское невезение.
Мы вышли из весовой и пересекли запруженную народом бетонированную площадку, направляясь к машине «Скорой помощи», которая стояла в ожидании прямо за воротами. До последнего забега на сегодняшних скачках осталось пять минут, и тысячи людей лихорадочно суетились вокруг, пробиваясь к трибунам и торопясь сделать последние ставки. Санитар и я двигались во встречном потоке тех, кто стремился добраться до стоянки машин раньше, чем начнется еще большее столпотворение.
Я не представлял, зачем Бобби Бадли хотел меня видеть Его последний годовой отчет находился в полном порядке, и мы уже подписали его у налогового инспектора. У него не могло быть никаких неотложных проблем. Мы, приблизились к задним дверям кареты «Скорой помощи», санитар распахнул их и сказал:
— Он внутри.
Маловата машина для «Скорой помощи», подумал я, забираясь в кузов.
Она больше походила на обычный белый фургон, высоты которого явно не хватало, чтобы встать во весь рост. Я предположил, что в дни скачек в больнице недостает штатных машин.
В кузове находились носилки, на них лежал человек, укутанный одеялом.
Я сделал шаг к нему, согнувшись в три погибели под низкой крышей.
— Бобби? — позвал я.
На носилках лежал не Бобби. Это был некто, кого я никогда прежде не видел: молодой, проворный и без единой царапины. Он вскочил, резко отбросив одеяло, взметнувшееся серым облаком.
Я повернулся, намереваясь уйти, и обнаружил, что санитар забрался в фургон и стоит у меня за спиной. Двери за ним были уже закрыты. Выражение его лица не отличалось дружелюбием, и как только я попытался оттолкнуть его с дороги, он пнул меня в голень.
Я снова повернулся. Лежащий «больной» вскрывал пластиковый пакет. Его содержимое напоминало комок влажной ваты величиной с ладонь. Санитар крепко схватил меня за одну руку, а раненый за другую; я отчаянно боролся и вырывался, но общими усилиями им удалось прижать кусок влажной ваты к моему носу и рту.
Очень трудно одержать верх в драке, когда вы не в состоянии выпрямиться и с каждым вдохом втягиваете в себя чистый эфир. Последнее, что я увидел в сереющем мире, это как упала с головы санитара форменная шапочка.
Его светло-каштановые волосы рассыпались в беспорядке, повиснув спутанными космами, превратив его из ангела милосердия в обыкновенного негодяя. Мне доводилось один-два раза покидать ипподром на носилках, но крепко спящим я это делал впервые.
Очнувшись в грохочущей темноте, я не мог уразуметь смысл всего происходящего.
Зачем они схватили меня? Имеет ли похищение какое-либо отношение к выигрышу Золотого кубка? А если так, что дальше?
Мне показалось, что я замерз еще больше, и меня тошнило все сильнее.
Внешний шум — скрип и шорохи — стал громче. К тому же теперь появилось смутное ощущение движения. Однако я ехал не на грузовике. Где же я? В самолете?
Внезапно до меня дошло: тошнота никоим образом не связана с тем, что я надышался эфира, как я предположил вначале. Она являлась симптомом хорошо знакомого недомогания, которым я периодически страдал с детства. Меня укачивало. На корабле.
Глава 3
Я понял, что лежу на койке. Сетка, туго натянутая с правой, открытой стороны, не давала мне упасть. Загадочный шорох издавали волны, омывая борта судна. Мощные двигатели проталкивали тяжелый корпус сквозь плотную массу воды, от чего возникали разнообразные скрипы и потрескивание.
Я испытал немалое облегчение, получив смутное представление об окружавшей меня действительности. Я снова мог ориентироваться в пространстве и мысленно оценить свое положение. Прояснилась та часть этой таинственной истории, что ставила меня в тупик больше всего; с другой стороны, я острее почувствовал физический дискомфорт. Холодно. Руки привязаны к ногам. Мышцы затекли без движения. Я знал, что нахожусь на корабле, и знал также, что на кораблях меня всегда укачивало. От этой мысли меня тотчас замутило еще сильнее.
Неведение — величайший транквилизатор, подумал я. Сила боли зависит от того, сколько внимания ей уделяют; человек, встречаясь и разговаривая с другими людьми при свете дня, не испытывает и половины тех мук, что поджидают его, когда он остается в одиночестве и в темноте. Если бы сейчас кто-нибудь вошел и поговорил со мной, возможно, я перестал бы замечать холод и ужасную тошноту и не чувствовал бы себя таким несчастным.
Прошло, наверное, целое столетие. Никто не появлялся.
Качка усилилась, а вместе с ней — и мое недомогание. Корабль явственно бросало то вверх, то вниз, его нос попеременно вздымался или зарывался в волны, и соответственно поднимались или опускались мои ноги и голова. Кроме того, мое тело слегка перекатывалось из стороны в сторону.
Мы в открытом море, беспомощно думал я. На реке не бывает такого сильного волнения.
В течение некоторого времени я пробовал улучшить себе настроение, припоминая забавные замечания типа: «Принудительно завербован во флот, Господи!», и «Опоен и увезен на судно матросом!» и «Джим, дружок, одноногий Джон Сильвер поймал тебя». Я потерпел сокрушительное фиаско.
Вскоре я оставил попытки вычислить, по какой причине я туг оказался.
Я больше не испытывал страха. Я перестал реагировать на холод и прочие неудобства. Меня занимало лишь одно: как бы меня на самом деле не стошнило.
Меня спасало только то, что я с утра ничего не ел.
Завтрак?.. Я утратил представление о времени. Я не знал, как долго находился без сознания и как долго пролежал в темноте с тех пор, как очнулся, но пробыл в беспамятстве достаточно долго, чтобы меня успели привезти из Челтенхема на побережье и переправить на борт корабля. И я пробудился уже достаточно давно, чтобы мне снова захотелось спать.
Мотор заглох. Внезапно наступившая тишина была восхитительна. Только теперь я в полной мере осознал, как изнурителен оглушительный шум. Я по-настоящему испугался, что он начнется опять. Может, это метод психологической обработки?
Вдруг где-то над головой послышался другой шум: как будто что-то тащили. Потом раздался металлический лязг, а затем сверху упал ослепительный луч дневного света.
Я вздрогнул и зажмурил глаза, привыкшие к потемкам, потом осторожно открыл их. Луч превратился в квадрат света. Кто-то открыл надо мной люк.
Свежий воздух хлынул внутрь, словно душ, холодный и влажный. Без особого воодушевления я оглянулся вокруг и сквозь крупную белую сетку увидел тесное помещение.
Койка, на которой я лежал, сужалась в ногах, боковые стенки каюты сходились под острым углом, подобно наконечнику стрелы. Ширина койки равнялась примерно двум футам, над ней нависала другая, точно такая же. Я лежал на матрасе, застеленном простыней темно-синего цвета. Большую часть каюты занимали два встроенных деревянных лакированных рундука с откидными крышками. Я решил, что они предназначены для хранения парусов. А значит, я находился в парусном отсеке судна. Дверь за моим правым плечом, в настоящий момент крепко запертая, по-видимому, вела в каюткомпанию — к теплу, к жизни.
Странная история с моими руками тоже прояснилась. Они действительно были привязаны к брюкам, по одной к каждой штанине. Насколько мне удалось разглядеть, кто-то разрезал ткань, проделав парочку дырок на уровне боковых карманов, продел сквозь отверстия нечто, напоминавшее бинт, и накрепко прикрутил мои запястья к одежде.
Испорчена пара отличных брюк. Но, с другой стороны, все несчастья относительны. В отверстии люка надо мной появилась голова, она темным силуэтом вырисовывалась на фоне серого неба. Я смутно видел этого человека сквозь сетку, но мне показалось, что он довольно молод и не склонен идти на уступки.
— Очухался? — спросил он, заглядывая вниз.
— Да, — отозвался я.
— Хорошо.
Он исчез, но вскоре вернулся и просунул в люк голову и плечи.
— Если будешь вести себя разумно, я тебя развяжу, — сказал он.
Моряк разговаривал отрывисто, с повелительными интонациями человека, привыкшего приказывать, а не просить об одолжении. К концу каждой фразы его голос набирал силу; в нем отчетливо сквозила угроза.
— У вас есть драмамин? — поинтересовался я.
— Нет, — ответил он. — В каюте есть туалет. Можешь им воспользоваться, если начнет рвать. Ты должен пообещать вести себя тихо, тогда я спущусь и развяжу тебя. Иначе я не стану этого делать. Ясно?
— Обещаю, — сказал я.
— Хорошо.
Без долгих разговоров он легко спрыгнул через люк вниз. Обутый в парусиновые туфли, шести футов и трех дюймов роста, он почти заполнил собой все свободное пространство тесной каюты. Его тело без труда балансировало в такт корабельной качке.
— Здесь, — сказал он, поднимая крышку того, что походило на встроенный лакированный ящик. — Вот здесь гальюн. Открываешь запорный кран и накачиваешь морскую воду с помощью этого рычага. Перекрывай воду, когда закончишь, или тебя затопит. — Он захлопнул крышку и открыл дверцу стенного шкафчика. — Тут стоит бутылка питьевой воды и несколько бумажных стаканов.
Пищу будешь получать тогда же, когда и мы. — Он глубоко запустил руки в один из рундуков, казавшийся на первый взгляд пустым. — Здесь одеяло. И подушка. — Он вытащил эти предметы — и то, и другое было темно-синего цвета, — показал мне и кинул обратно.
Он запрокинул голову и взглянул на большой квадрат открытого неба над ним.
— Я оставлю люк открытым, так что у тебя будет воздух и свет. Выбраться тебе не удастся. Да и незачем. Мы в открытом море.
Он постоял с минуту, раздумывая, потом принялся снимать сеть, которая держалась просто на хромированных крючках, прицепленных к петлям верхней койки.
— Ты сможешь опять подвесить сетку, если волнение усилится, — заметил он.
Теперь, когда белый сетчатый занавес исчез, я мог рассмотреть его без помех. Волевое лицо с крупными, резкими чертами, крошечные глазки, тонкогубый рот, загрубевшая на открытом воздухе кожа и каштановые волосы, свисавшие прямыми прядями. Примерно моих лет, хотя, кроме возраста, между нами не было ничего общего. Он смотрел на меня сверху вниз без какого-либо намека на садистское удовольствие, за что я был ему благодарен, но также без малейшего раскаяния или сочувствия.
— Где я? — спросил я. — Почему я здесь? Куда мы направляемся? И кто вы такой?
Он проронил:
— Я развяжу тебя, но, если ты выкинешь что-нибудь, я тебе врежу.
И врежет, подумал я. Шесть футов три дюйма крепких мускулов против продрогшего, окостеневшего бедолаги пяти футов десяти дюймов, к тому же страдающего морской болезнью. Нет, большое спасибо.
— В чем дело? — спросил я. Даже в моих собственных ушах эти слова прозвучали весьма жалобно. Но в конце концов, именно так я себя и чувствовал — слабым и жалким.
Он не ответил, согнувшись в три погибели, он навис надо мной и развязал узлы на моей левой руке. Выбравшись из тесного пространства между койками, он проделал то же самое с правой рукой.
— Лежи, как лежал, пока я не уйду, — велел он.
— Скажи, что происходит.
Он встал на крышку рундука, ухватился руками за края люка и подтянулся. Почти выкарабкавшись наружу, он взглянул вниз и обронил:
— Могу сказать, ты доставляешь мне чертовски много хлопот. Мне пришлось сложить все паруса на палубе.
Он сделал резкий рывок, выгнулся, дернул ногой и поднялся наверх.
— Скажи, — настойчиво закричал я, — почему я здесь?
Он возился с крышкой люка и не потрудился ответить. Я перебросил ноги через край койки, скатился с нее и встал, шатаясь из стороны в сторону. Корабль качнуло, и я тотчас потерял равновесие, мешком свалившись на пол.
— Отвечай, — заорал я, снова с трудом поднимаясь на ноги, цепляясь за окружавшие меня предметы. — Отвечай, черт побери!
Крышка люка плавно скользнула на место и закрыла почти все небо. Однако на сей раз она не задраила отверстие наглухо, а легла на металлические подпорки, державшие ее на весу: по периметру остался трехдюймовый зазор; я словно сидел в коробке, приоткрытой на три дюйма.
Я потянулся, просунул руку в щель и опять завопил:
— Отвечай!
В ответ я услышал только звуки, свидетельствовавшие о том, что в данный момент крышку надежно закрепляли, заведомо обрекая на неудачу все мои попытки сдвинуть ее. Потом все стихло, и я понял, что моряк ушел. Через пару минут снова заработал двигатель.
Судно неистово раскачивало и подбрасывало на волнах, и меня одолела неукротимая тошнота. Я стоял на коленях, склонившись над унитазом, и меня выворачивало наизнанку, я корчился в ужасных судорогах, как будто стремился избавиться от собственного желудка. Я не ел уже очень давно, и по сути меня рвало только ярко-желтой желчью, но от этого не становилось легче. Морская болезнь особенно мучительна потому, что человеческое тело не в состоянии понять, что желудок пуст и ему нечего извергнуть из себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32