— И вообще — набросились, избили и обокрали, и не надо смеяться.
— Я не смеюсь.
Я рассказал Джеду о четверых псевдотуристах и о том погроме, который они устроили в моей хижине.
— Дверь осталась незапертой, — сказал я. — Они забрали мои ключи. Так что завтра ты возьми свой собственный ключ и запри хижину, хотя красть там больше нечего.
— Я возьму с собой полицейских, — твердо сказал Джед, удивленный и возмущенный тем, что услышал от меня.
Я неуверенно кивнул.
Джед достал блокнот и карандаш из внутреннего кармана своей куртки и попросил меня перечислить пропавшие вещи.
— Мой джип, — уныло начал я и назвал номер машины. — И все, что было в нем... Продовольствие и кое-какие запасы. Ну и так далее. Из хижины они взяли мой бинокль, камеру и всю мою зимнюю одежду, а еще четыре законченных картины и подъемное приспособление, шотландское виски... и клюшки для гольфа.
— Ал!
— Ладно, взглянем на дело с другой, светлой стороны. Моя волынка в Инвернессе в ремонте, а свой паспорт я отправил на продление. — Тут я сделал паузу. — Они забрали всю мою наличность и кредитную карточку... Ее номера я не помню, но он должен быть где-то в твоем компьютере. Ты предупредишь кого следует? И еще они сняли с меня старые золотые часы моего отца. А пока, — закончил я, — если твоя кредитная карточка при тебе, не одолжишь мне на билет до Лондона?
— Я отвезу тебя в больницу.
— Нет.
— Тогда поехали к нам. Я и Флора позаботимся о тебе, уложим тебя в постель.
— Спасибо, но... нет.
— Зачем тебе в Лондон?
— У Айвэна Вестеринга сердечный приступ. — Я дал Джеду время осознать значение того, что только что сказал. — Ты знаешь мою мать... Хотя, думаю, не очень... Она никогда не стала бы просить меня о помощи, но она не сказала «не приезжай», а это все равно, что сигнал SOS... Вот я и еду.
— Полиции понадобится заявление от тебя.
— Моя хижина лучше всякого заявления.
— Ал, не уезжай.
— Ты одолжишь мне на проезд?
— Да, но... — сказал он.
— Спасибо, Джед. — Я выудил карандаш из кармана своей рубашки и открыл альбом для эскизов, который всегда носил с собой. — Я могу нарисовать их, а не только описать их внешний вид словами.
Джед бросил на меня быстрый взгляд и с оттенком неловкости произнес:
— Они искали что-то определенное?
— Я не мог удержаться от улыбки:
— Один из них все время повторял: «Где это?»
— И ты сказал им? — озабоченно спросил Джед.
— Конечно, нет.
— Если бы сказал, они перестали бы избивать тебя.
— И, прежде чем убраться, удостоверились бы, что я мертв.
Я нарисовал четырех человек анфас, стоящих в ряд. Изобразил даже их колени, их башмаки, очки, выражение угрозы на их лицах.
— Во всяком случае, они не сказали, что ищут, — продолжал я. — Только повторяли: «Где это?» Так что «это» могло быть все, что угодно. Они могли требовать, чтобы я отдал им то, что мне особенно дорого, дороже всего. Так, наверное. Я выражаюсь достаточно ясно?
Джед кивнул.
— Они не называли меня по имени, но теперь знают, как меня зовут, потому что перерыли в джипе все вверх дном. — Я закончил эскиз и перевернул страницу. — Ты помнишь «туристов», что ограбили в прошлом году отдыхающих на озере Дистрикт? Они угоняли прицепы — дома на колесах.
— Помню, — кивнул Джед. — Полиция поймала их. Но они не избивали людей и никого не сбрасывали с горы.
— Может, эти из той же шайки, хотя, конечно, вряд ли. Наверное, связи тут нет. Так, случайная кража.
Я нарисовал голову парня, который все время повторял «Где это?». Его я запомнил особенно отчетливо и изобразил без очков.
— Вот их главарь, — объяснил я Джеду, тенями подчеркивая впадины и выступы на костистом лице. — Я не могу передать их голоса в акцент, но у этого, по-моему, нечистый выговор жителя юго-восточной Англии. И у остальных, кажется, такой же.
— Крепкие мужики?
— Да, я бы сказал, они кое-чему научились на боксерском ринге. Работали с грушей. — Я как будто снова почувствовал их удары и поежился. — Мне не по зубам.
— Ал...
— Я чувствовал себя полным болваном.
— Это нелогично. Никто не может драться сразу с четырьмя.
— Драться? Да я даже не рыпался. — Тут я запнулся, потому что вспомнил одну немаловажную подробность. — Хотя одну рожу я расцарапал. Тому, что боднул меня головой. Я еще раз перевернул в альбоме страницу и принялся рисовать физиономию с царапинами на щеке. Получилось. Злобные глазки сквозь круглые очки так и сверлили меня, готовые, кажется, вот-вот выпрыгнуть наружу.
— Уж его-то ты точно узнал бы снова, — сказал Джед так, словно любовался и восхищался моим рисунком.
— Я бы узнал их всех, — сказал я, отдавая Джеду альбом.
Некоторое время он разглядывал рисунки, переворачивая страницы. Его лицо сделалось огорченным и озабоченным.
— Поехали ко мне, — еще раз попытался он уговорить меня. — Ты плохо выглядишь.
— Завтра все пройдет.
— На следующий день всегда бывает хуже.
— Не пугай меня. Я должен ехать в Лондон.
Тяжело вздохнув, Джед вылез из машины и пошел на станцию. Вернулся он оттуда с билетом.
— Я взял тебе спальный вагон туда и обратный билет на любой день, когда надумаешь вернуться. Отправление в двадцать два часа, в Юстоне будешь в семь сорок три утра.
— Спасибо, Джед.
Он вынул из кармана деньги и дал их мне.
— Позвони мне завтра вечером.
Я кивнул.
— В зале ожидания включено отопление, — сказал Джед.
Я с благодарностью пожал ему руку и помахал вслед, когда он тронул машину с места, отправляясь домой, к своей заботливой Флоре, которая, наверное, уже заждалась его к ужину.
ГЛАВА 2
Не стоит вспоминать об этой ночи.
Физиономия, смотревшая на меня из продолговатого зеркала на дверце купе, пока поезд погромыхивал на стыках рельсов, понравится моей матери, насколько я мог судить, еще меньше, чем обычно, если учесть ее привередливость и требовательность. Фингал под глазом растекся многоцветной лужей, подбородок украсила щетина, и даже я не мог не признать, что типу, имеющему наглость быть мной, очень не мешало бы вымыть голову.
С помощью полученных от Джеда денег и привокзальной аптеки я, как смог, привел себя в порядок, но мать все равно неодобрительно осмотрела меня с головы до ног, прежде чем отмерить минимальную дозу объятий на пороге ее дома.
— Александр, — спросила она, — неужели у тебя действительно нет никакой одежды без пятен от краски?
— Что-нибудь, пожалуй, найдется.
— Ты похудел. Но выглядишь... неплохо. Не стой, однако, в дверях, лучше, если ты войдешь в дом.
Я последовал за матерью в чопорно-изысканную переднюю архитектурной реликвии, где обитали они с Айвэном в Кресчент-парке.
Мать, как всегда, была опрятна, изящна, женственна и строга на вид. Блестящие темные волосы, короткая стрижка. Осиная талия. Мне захотелось сказать ей, что я очень люблю ее, но я промолчал, потому что мать считала такие эмоции чрезмерными до неприличия.
Я с детства был приучен отцом заботиться о ней. Отец научил меня почитать мать, служить ей. И не потому, что так требует долг, а по зову сердца. Мне навсегда запомнился раскатистый, неудержимый смех отца и сдержанные, но счастливые улыбки матери. Отец жил достаточно долго, чтобы я почувствовал их общее изумление, когда мальчик, о воспитании и образовании которого они так заботились и которому старались привить умение шотландских горцев охотиться, ловить рыбу и незаметно подкрадываться к добыче, выказал первые тревожные признаки своеволия.
Мне было шестнадцать лет, когда в один прекрасный день я заявил:
— Папа, я не хочу идти в университет. (Ах, какая это была ересь!) Я хочу стать художником.
— Неплохое хобби, Ал, — сказал отец, нахмурясь.
Он давно уже не раз хвалил меня за ту легкость и непринужденность, с которыми я рисовал, но никогда не принимал моего увлечения всерьез. И так и не принял до самой своей смерти.
— Я говорю вполне серьезно, папа.
— Да, Ал.
Он не имел ничего против моей тяги к уединению. В Британии слово «бирюк» вовсе не вызывает неприятия, не то, что в Соединенных Штатах, где желание жить как все внушают детям с дошкольного возраста. Там «бирюки», как я узнал потом, это люди, у которых не все дома. Мой же образ жизни многие расценивали как оригинальный, но никто не находил в нем ничего предосудительного или ненормального.
— Как Айвэн? — спросил я у матери.
— Хочешь кофе? — сказала она.
— Кофе, яичницу, гренки... да все, что угодно.
Я спустился следом за матерью в полуподвальное помещение кухни, где приготовил и съел завтрак, отчего мое настроение и состояние заметно улучшились.
— Что с Айвэном? — снова спросил я.
Мать смотрела куда-то в сторону, как будто игнорируя мой вопрос, и вместо того, чтобы ответить на него, сама спросила:
— Что у тебя с глазом?
— Я наткнулся... Да ладно, чепуха, не имеет значения. Скажи мне лучше, здоров ли Айвэн.
— Я, э-э-э... — Мать казалась непривычно нерешительной и неуверенной в себе. — Врачи говорят, что он мог бы постепенно прийти в норму...
— Что значит «мог бы»? — спросил я.
— Он не хочет.
— Расскажи мне все подробно, — после паузы сказал я.
Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.
Я сказал:
Джеймс-Джеймс Моррисон-Моррисон,
А попросту маленький Джим...
Мать засмеялась и продолжила:
Смотрел за упрямой рассеянной мамой,
Больше, чем мама за ним...
Я кивнул.
— О, Александр. — Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.
— Расскажи мне все как есть, — сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:
— Он так угнетен.
— Болезнью?
— Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.
— Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?
— Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств — и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. — Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:
— Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.
— Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?
Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.
— Сейчас у него фельдшер, — сказала она. — На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.
— А у Айвэна бывают такие боли ночью?
— Не знаю, — неуверенно ответила мать. — Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.
— Он разбудил тебя?
Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого — своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.
— Я вошла к нему пожелать доброго утра, — сказала мать, — и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.
— Надо было сразу сообщить об этом мне, — сказал я. — Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.
— Приходила Пэтси...
Пэтси — дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес — и навязчивая идея — помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.
— Пэтси? Зачем она приходила? — спросил я.
— Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. — Мать умолкла ради пущего эффекта.
— Кому? — спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.
Темные глаза матери весело блеснули.
— Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер — адвокат Айвэна.
— Она совсем потеряла стыд? — спросил я.
— О, окончательно, дорогой.
Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.
— Она сказала Оливеру, — улыбнулась мать, — что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.
— И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.
— Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.
— И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.
— О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная...
— Как прилив и отлив.
Учтивость — скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она. В свои тридцать четыре года Пэтси имела мужа, троих детей, двух собак и няньку, которая изо всех сил старалась угодить ей.
— С пивоваренным заводом возникли серьезные проблемы, — сказала мать, — и я думаю, Айвэн волнуется еще из-за кубка.
— Какого кубка?
— Кубка короля Альфреда, какого же еще? Мое настроение ухудшилось.
— Ты имеешь в виду скачки? — спросил я. Скачки за «Золотой кубок короля Альфреда», спонсируемые пивоваренным заводом Айвэна как прекрасная реклама для «Золотого пива короля Альфреда», ежегодно проходили в октябре и стали обязательной частью программы года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41