Она любила Силвербоя — его подарил ей отец, — но все, что она могла, это сидеть в седле, когда мы водили его под уздцы. Он был милым спокойным пони, очень симпатичным — серый с дымчатой гривой. Рэчел назвала его Силвербой, Серебряный, но у него было длинное имя, записанное в родословной. Ей нужно было кого-то любить, понимаете, и она так хотела пони.— Вы сохранили какие-нибудь газеты, которые писали о Силвербое и других пострадавших пони? Я могу взглянуть на них?— Да, — неуверенно ответила она. -Но я не вижу, чем это может помочь. Полиции не помогло.— Эти газеты дадут нам отправную точку, — сказал я.— Ну тогда ладно.Она вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся маленький синий кейс, размеры которого как раз позволяли уместить его под сиденьем в самолете.— Все здесь, — сказала она, протягивая мне кейс. — Включая запись телепрограммы, на которой были мы с Рэчел. Не потеряйте, ладно? Мы никогда ее не показываем, но я не хотела бы ее потерять. — Она сморгнула слезинку.— Это был единственный проблеск в том кошмаре. Эллис Квинт приехал, чтобы встретиться с детьми, и был очень мил. Рэчел его любит. Он такой замечательный.— Я его довольно хорошо знаю, — сказал я. — Если кто умеет утешать детей, так это он.— Он действительно приятный человек.Я взял синий кейс, заключающий в себе тяжесть множества маленьких трагедий, в Лондон и провел несколько часов, с негодованием читая рассказы о нанесенных пони увечьях, которые должны были просто сводить с ума обнаруживших их детей. Двадцатиминутная видеозапись показывала Эллиса Квинта во всем блеске — мягкий, сострадательный целитель невыносимых печалей, чувствительный, заботливый комментатор, побуждающий полицию отнестись к этим преступлениям серьезно, как к убийствам. Я подумал — как хорошо он умеет добиваться нужной реакции зрителей. Он обнимал Рэчел и говорил с ней без сентиментальности и до самого конца программы, когда детей уже не было на экране, не сказал ничего о том, что для Рэчел Фернс утрата пони — это еще один нестерпимый удар в ее жизни, и без того тяжелой. Для участия в программе Рэчел выбрала симпатичный светлый парик, в котором выглядела так же, как и до химиотерапии. Как завершающий драматический штрих Эллис показал на несколько секунд фотографию безволосой и хрупкой Рэчел — опустошающе горький финал.Я не видел программу, когда она выходила в эфир в марте — я был тогда в Америке и пытался разыскать вскрывающегося владельца лошади, который не уплатил по совершенно чудовищному счету. Так или иначе, я не видел многих программ Эллиса — его двадцатиминутное шоу показывали два раза в неделю в составе часовой программы спортивных новостей, так что Эллис появлялся на экране слишком часто, чтобы каждое его явление приветствовать фанфарами.Встретив Эллиса на скачках, как обычно, я рассказал ему о звонке Линды Фернс и спросил, не разузнал ли он чего нового о кентских пони.— Сид, дружище, — улыбнулся он, — все это было несколько месяцев назад, так?— Пони калечили в январе и феврале, а твоя программа вышла в марте.— А сейчас у нас июнь, верно? — Он покачал головой без огорчения или удивления. — Ты же знаешь, на что похожа моя жизнь. У меня есть специальные люди, которые разыскивают для меня разные истории. Телевидение это ненасытная прорва. Конечно, если бы с этими пони что-нибудь прояснилось, я бы сказал и непременно сделал бы продолжение, но мне ничего не известно.— Рэчел Фернс, девочке, больной лейкозом, до сих пор снятся кошмары.— Бедная девочка.— Она сказала, что ты был очень добр.— Ну... — он мотнул головой, — это не так уж сложно. Честно говоря, та программа сделала чудеса с моим рейтингом. Сид, ты знаешь что-нибудь об этом скандале с букмекерами, который я предполагаю выставить на всеобщее обозрение на следующей неделе?— Вообще ничего, — с сожалением сказал я. — Но, Эллис, возвращаясь к этим нападениям, — ты не следил за другими несчастными случаями с чистокровными жеребятами и двухлетками?Он легко пожал плечами.— Мои агенты считают, что эти случаи достойны лишь пары упоминаний.Это дело подражателей. Я имею в виду — тут нет ничего столь же сильного, как эта история о детях. — Он усмехнулся. — Ничего, что задевает за душу.— Ты циник, — сказал я.— Да разве все мы не циники?Мы много лет были близкими друзьями, Эллис и я. Мы состязались на скачках, он — как одаренный любитель, я — как преданный делу профи, но в нас обоих был тот внутренний огонь, который делает скачки с препятствиями на полудиких лошадях со скоростью тридцать миль в час вполне приемлемым способом проводить время.Подумав о том, что раз за три или четыре месяца ни полиция, ни программа Эллиса Квинта не добились результатов, я тоже могу потерпеть неудачу в поисках вандалов, я тем не менее сделал все возможное, чтобы отработать свой гонорар, и зашел с другого боку — стал задавать вопросы не владельцам пони, а журналистам, которые писали об этом в газетах.Я методически опрашивал их по телефону, начав с местных кентских газет и перейдя затем к репортерам ежедневных лондонских газет. Большинство ответов были одинаковыми: история стала известна из сообщения агентства новостей, которое снабжает все газеты информационными сводками. Продолжения и интерпретация — это уже дело самой газеты.Из всех газет, которые дала мне Линда Фернс, «Памп» раздула это дело самым отвратительным образом, и после примерно шести звонков я наткнулся на человека, который буквально прожигал дырки в страницах своим пылом. Это был Кевин Миллс, главный репортер «Памп».— Выпить кружечку? Почему бы и нет, — откликнулся он на мое приглашение.Он встретился со мной в пабе (хорошо, когда кругом тебя никто не знает) и рассказал мне, что сам лично ездил в Кент ради этой истории. Он взял интервью у всех детей и их родителей, а еще у одной свирепой дамы, которая возглавляла отделение Пони-клуба, и так надоел полиции, что они вышвырнули его вон.— Поразительно, — сказал он, попивая джин с тоником, — никто не заметил ничего. Все эти пони были на пастбищах, на всех совершено нападение в какой-то момент между закатом и восходом, что дает вандалам в январе и феврале несколько часов на то, чтобы сделать свое дело и удрать.— Но ведь ночью темно, — сказал я.Он покачал головой.— Все нападения происходили в светлые ночи, близко к полнолунию и в само полнолуние каждого месяца.— И сколько их было, ты не помнишь?— В январе сразу четыре. Два пони были ослеплены. Еще было две кобылы с резаными ножевыми ранами в их... ну, в родильном проходе, как заставил меня написать наш разборчивый редактор.— А в феврале?— Один ослеплен, еще две порезанных кобылы, одна отсеченная нога.Бедная девочка нашла эту ногу рядом с поилкой, из которой пил ее пони. Эллис Квинт сделал об этом великолепную телепрограмму. Ты ее не видел?— Я был в Америке, но слышал о ней.— Анонсы этой программы шли всю неделю. Ее смотрела почти вся страна. Она вызвала чудовищную волну. Этот пони был последним пострадавшим в Кенте, насколько мне известно. Полиция думает, что это была местная банда подонков, которые почуяли, куда ветер дует. А люди перестали выпускать пони на неохраняемые пастбища, понятно?Я заказал ему еще выпивку. Кевин был человеком средних лет, наполовину облысевшим, с небольшим брюшком. Он утер тыльной стороной ладони свои усы и сказал, что за свою карьеру брал интервью у стольких родителей изнасилованных и убитых девочек, что делать материал о пони было большим облегчением.Я спросил его о подражаниях — последующих нападениях на чистокровных лошадей в других местах, не только в Кенте.— Подражание? — переспросил он. — Это они так говорят.— А что?— Все остальные были не такими кучными, как в Кенте. Насколько мне известно — а могли быть и другие, — было еще пять очень молодых лошадей, жеребят и годовичков, с которыми происходили отвратительные вещи, но ни один из них не был ослеплен. Одному рассекли морду. Кобыл среди них не было. Но... — Он заколебался.Уверен в истинности фактов, подумают я, но не в моей реакции на них.— Продолжай.— Понимаешь, там были три двухлетки, и у каждой из них была отрублена нога.Я почувствовал то же отвращение, которое видел у него на лице.— Один жеребец в марте, — сказал он. — Один в апреле. Один в мае.— И не в полнолуние?— Не совсем. Просто в лунные ночи.— Но почему ты не написал об этом?— Меня посылали писать о крупных бедствиях, — терпеливо объяснил он. — Воздушные катастрофы, массовые убийства, десятки несчастных случаев.Какой-то псих, который раз за разом рубит ноги лошадям, — это не самое главное, но, может быть, я этим займусь. Агентство новостей ничего на этот счет не добыло, но я намерен почитать провинциальные газеты. Старая привычка. Где-нибудь да промелькнет что-то о нападениях на животных. Такое постоянно случается. Лошади, овцы, собаки — психи ко всем тянут свои грязные лапы. Давай займемся, и, если в этом месяце еще что-нибудь такое случится, я буду не прочь обсудить это за кружкой. А пока не отдавай чего накопаешь... в другие газеты. Я хочу получить свою сенсацию.— Буду молчать, — пообещал я. — Если:— Если что? — с подозрением спросил он.— Если ты сможешь дать мне список людей, чьи чистокровные лошади стали жертвами.— Это будет тебе кое-чего стоить, — предупредил Кевин.— Согласен, — ответил я, и мы сошлись в цене и в том, что я ему первому отдам любую историю, которую раскопаю.Он выполнил свои обязательства в тот же день, прислав с курьером запечатанный коричневый пакет с фотокопиями небольших заметок из газет Ливерпуля, Ридинга, Шрусбери, Манчестера, Бирмингема и Йорка. Во всех газетах указывались имена и адреса владельцев пострадавших лошадей, так что я сел в машину и навестил их. Четыре дня спустя, когда я вернулся в дом Линды Фернс в Кенте, я уже наслушался о негуманном отношении людей к лошадям столько, что хватит на всю жизнь. Причиненные увечья и в самом деле превосходили все мыслимые пределы, но по сравнению с тем, что случилось с тремя двухлетками, все они были случайными и цельной картины не составляли. Связь прослеживалась в случаях с отрубленными ногами.— Я нашла его ногу возле поилки на пастбище, — сказала мне одна женщина. — Я не могла в это поверить. Просто нога. Правду говоря, меня вырвало. Он был такой симпатичный жеребчик. — Она вздохнула. — Его не было возле этой ноги. Он бродил неподалеку на трех ногах и щипал траву. Просто пасся, как будто ничего не случилось. Похоже, он совсем не чувствовал боли.— Что вы сделали? — спросил я. — Я вызвала ветеринара. Он приехал... Он дал успокаивающее мне. Он сказал, что мне это нужно больше, чем жеребцу.— Был ли ваш жеребец застрахован?Она не обиделась на этот вопрос. Я подумал, что ее уже много раз об этом спрашивали. Страховки не было. Они сами разводят чистокровных лошадей, сказала она. В этот день они были на состязаниях в Челтенхэме и выиграли Золотой кубок — это был день триумфа, а на следующее утро...Я спросил имя и адрес ветеринара и отправился навестить его.— Как была отрублена нога? — спросил я.Ветеринар наморщил лоб.— Я точно не помню. Сделано было аккуратно, кровь почти не шла. На траве примерно в ярде от отрубленной ноги была лужа крови — и все. Жеребец позволил мне подойти. Он выглядел спокойно и нормально, вот только передняя нога кончалась у щетки.— Это было сделано топором?Он задумался.— Я бы сказал, что скорее это было мачете. Всего один удар, быстрый и точный. Тот, кто это сделал, знал, куда целиться, если только это было не просто везение.— Вы говорили с полицией?— Конечно. Приехал детектив в чине сержанта. Его тоже вырвало. Потом я позвал живодеров, и они завалили жеребца. Проклятые вандалы! Я бы им самим ноги поотрубал и посмотрел, как им понравится ковылять на обрубках.Тут он вспомнил о моей покалеченной руке и покраснел, смущенный и сконфуженный. Это дело насчет моей руки было шумным. Все знали, что произошло. Я в конце концов перестал вздрагивать, когда мне об этом напоминали.— Да ничего, — сказал я.— Простите. Язык у меня длинный...— Как вы думаете — может, ампутацию произвел ветеринар? Или кто-то, знакомый с хирургией? Было ли это сделано скальпелем? Делали ли жеребцу местную анестезию?— Не знаю, — расстроенно сказал он. — Я только могу сказать, что, кто бы это ни сделал, он умеет обращаться с лошадьми. Этот жеребец бродил на пастбище, хотя и был объезжен.Я поехал повидаться с сержантом, который выглядел так, будто от одного воспоминания его опять вывернет наизнанку.— Я видел множество покалеченных людей. И трупы тоже видел, — сказал он. — Но это совсем другое дело. Бессмысленное. У меня даже желудок взбунтовался.У полиции не было подозреваемого. Для них это было отдельное событие, а не часть общей картины. Единственное свидетельство, которое они имели, это :что от поля, где пасся жеребец, удалялся голубой «Лендровер», а «Лендроверов» в сельской местности тринадцать на дюжину. Дело не закрыли, но и не вели активного расследования. Жеребец и его копыто давно отправились на фабрику по производству клея.— У вас есть какие-нибудь фотографии? — спросил я. Сержант ответил, что фотографии — дело полиции, а не общественности.— Я знаю, кто вы, — добавил он, — но для нас вы — общественность.Извините.Хозяйка жеребца сказала, что была слишком потрясена, чтобы заботиться о фотографиях.Я поехал дальше, на север Ланкашира, и попал в бурю эмоций. Рослый, шумный и взбешенный фермер — из тех, кто всегда знает все лучше других, дал волю своему праведному гневу, кричал мне в лицо, брызгал слюной и тыкал в воздух пальцем, выпятив челюсть в классическом животном выражении агрессии.— Лучший жеребец, какой только у меня был, — бушевал он. — Он стоил мне кучи денег, но был хорош. Порода, стать и все такое. И быстрый, скажу я вам. Он должен был скакать в Ньюмаркете на следующей неделе.Он упомянул известного тренера, который, как я знал, не работал с пустышками.— Прекрасный жеребец, — продолжал фермер. — И потом эти полицейские спрашивают, не убил ли я его, чтобы получить страховку! Я вас спрашиваю, что это такое!

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5