Нэш и я едем на состязания. Беру с собой мобильный телефон.
В комнате Говарда Тайлера звонил и звонил телефон, но никто не брал трубку.
Я в рекордно короткое время принял душ, оделся, как подобает для ленча у распорядителей скачек, и спустился в холл, чтобы задать несколько вопросов доброй душе за конторкой дежурной по регистрации.
– Мистера Тайлера нет, – подтвердила она. – Он ушел.
– Когда он ушел?
– Недавно, – ответила она. – Он взял газету с журнального столика и прошел в столовую на завтрак, как обычно. Так мило, что он остановился здесь, и мистер Рурк тоже, мы едва можем поверить в это… Затем мистер Тайлер выбежал из столовой пять минут спустя – он даже не позавтракал – поднялся наверх и ушел, забрав чемодан и сказав, что не знает, когда вернется. – Она выглядела встревоженной. – Я не спросила его об оплате. Я надеюсь, что не сделала ничего неправильного, – понимаю, что все счета будут предъявлены кинокомпании.
– Не тревожьтесь об этом, – успокоил я ее. – Мистер Тайлер не говорил, куда он отбывает?
Конечно, он не сказал. Он был в сильном волнении. Дежурная спросила его, не заболел ли он, но он не ответил. Он забрал газету с собой, однако у персонала была другая. Они все прочитали колонку. Дежурная сочла, что лучше показать ее мистеру Рурку.
– Что будет, как вы думаете? – спросил Нэш, готовый отправиться на скачки, выслушав повторение рассказа дежурной.
– Кратко говоря, мы сбросим Говарда с наших плеч.
Мы вышли из отеля, сели в «Роллс-Ройс» и поехали туда, где ждал нас вертолет.
– Я подам в суд на ублюдка, – яростно выговорил Нэш, пристегиваясь, – сказавшего, что я сожалею о своей причастности.
– А вы?..
– Что – я?
– Говорили это?
– Черт побери, Томас! Я сказал, что сожалею о том, что не остался дома со своей женой. И только один раз. А сейчас не жалею об этом.
– Она могла бы поехать с вами.
Он пожал плечами. Мы оба знали, почему его жена осталась дома: тяжелая беременность на четвертом месяце, с осложнениями. Она досадовала на него за то, что он согласился ехать в Ньюмаркет. Он слишком уж громко извинялся.
– А что касается того дерьма, которое я якобы сказал о вас лично…
– Говард вложил в ваши уста свои собственные слова, – прервал я его.
– Забудьте это.
Вертолет оторвался от ньюмаркетской земли и, описав круг, взял курс на северо-запад.
Как бы небрежно я ни сказал: «забудьте это», у меня было неутешительное подозрение, что кинокомпания, наш источник финансов, обрушится на меня, как отряд линчевателей, намереваясь повесить на первом же суку. Любой запашок, приставший к объекту их вложений, заставлял их немедленно избавляться от этого объекта. О'Хара должен будет выкинуть меня вон; быть может, он даже хочет этого.
Прощай, карьера, думал я. Это было прекрасно, пока это длилось. Я не мог поверить в то, что произошло.
Со стороны Говарда было благоразумно убраться за пределы досягаемости моих кулаков. Я мог бы убить его. Но пока спокойно сидел в вертолете, смотрел на линкольнширский пейзаж, проплывающий внизу, и чувствовал, как желудок скручивает тошнота.
Я понимал, что всегда самой нелюбимой персоной при создании любого фильма является режиссер. Режиссер заставляет людей делать вещи, которые они считают ненужными, нелепыми, неправильными. Режиссер требует от актеров слишком многого и игнорирует их хорошо продуманную интерпретацию ролей. Режиссер никогда не бывает довольным, он тратит время на пустяки, загоняет всех до смерти, не обращает внимания на оскорбленные чувства, не делает скидок на технические трудности, ожидает невозможного, кричит на людей.
Но, с другой стороны, я также понимал, что от режиссера требуется всеохватывающий взгляд на работу в ее развитии, пусть даже детали изменяются в ходе дела. Режиссер должен стараться привнести это видение в создаваемую на экране жизнь. Излишнее сочувствие и снисходительность к съемочной группе только вредят, нерешительность влечет за собой потерю денег, а бесхарактерность лишает проект управления. Успех в кино достигается проведением политики твердой руки.
Моей натуре больше соответствовали уговоры, нежели людоедские замашки, но иногда, как в случае с Говардом, когда уговоры не помогали, наружу вылезал людоед. Я также знал, что именно этого ожидал и фактически требовал от меня О'Хара. Пользуйтесь своей властью, говорил он.
Теперь уже все работающие над фильмом прочли заметку в «Барабанном бое». И еще половина Ньюмаркета. Даже если О'Хара оставит меня на должности, работать мне будет трудно, почти невозможно, ведь весь мой авторитет пропал. Но если придется, я буду бороться за его восстановление.
Вертолет приземлился у донкастерского финишного столба, где уже ждала официальная делегация, чтобы воздать Нэшу должные почести и проводить его к высшим чинам. Когда я спрыгнул на траву вслед за ним, мой мобильный телефон зажужжал, и я сказал Нэшу, чтобы он шел вперед, а я присоединюсь к нему, поговорив с О'Харой, если это действительно звонит О'Хара.
Нэш пристально посмотрел на меня и попросил встречающих подождать.
Я ответил на вызов:
– Томас слушает.
– Томас! – О'Хара буквально кричал. – Где ты? – Нэш, должно быть, услышав, как он вопил, вздрогнул.
– Донкастерский ипподром.
– Мне звонили из Голливуда. Там еще нет пяти утра, но компания уже в ярости. Кто-то позвонил им, а потом послал факс из «Барабанного боя».
Я тупо переспросил:
– Факс?
– Факс, – подтвердил он.
– Кто его послал?
– Босс, с которым я говорил, не сказал.
Я сглотнул ком в горле. Сердце мое выпрыгивало из груди. Рука, в которой я держал телефон, заметно подрагивала. Надо успокоиться, подумал я.
– С кем говорил Тайлер? – гневно спросил О'Хара.
– Я не знаю.
– Не знаешь?
– Нет. Он жаловался любому, кто готов был слушать. Он даже мог не знать, что плачется журналисту – если кто-нибудь вообще знает журналистов.
– Что он сказал об этом?
– Он сбежал в ту же минуту, как увидел газету. Никто не знает, куда он отбыл.
– Я звонил на его домашний номер! – заорал О'Хара. – Там сказали, что он в Ньюмаркете.
– Скорее уж на Луне.
– Босс, с которым я говорил, хочет получить твою голову.
Вот оно, подумал я, онемев, и я не мог придумать, что сказать. Мне нужно было страстно молить о прощении. Но я молчал.
– Ты здесь, Томас?
– Да.
– Он сказал, что ты уволен.
Я промолчал.
– Ад и пламя, Томас, представь же какие-нибудь оправдания!
– Я вчера предупредил Говарда, чтобы он держал рот на замке, но теперь думаю, что к тому времени он уже разинул его.
– Две недели назад он пытался уговорить боссов уволить тебя, если помнишь. Тогда я успокоил их. Но это!.. – У него тоже не было слов.
Наконец-то я начал протестовать:
– Мы укладываемся по времени. Мы не вылезаем из бюджета. Сама компания настаивала на изменениях в сценарии. Мы делаем хорошую денежную картину, и неправда, что у нас царят споры и разногласия, разве что с самим Говардом.
– Что он говорит? – нетерпеливо спросил Нэш.
– Я уволен.
Нэш выхватил телефон из моей руки.
– О'Хара? Это Нэш. Скажите нашим дубоголовым хозяевам, что я не говорил того, что приписывает мне «Барабанный бой». Ваш парень проводит отличную работу с этим фильмом, и если они выкинут его с должности, они действительно получат помойку вместо фильма и, более того, я больше не подпишу с ними ничего, пусть свистят, пока не лопнут.
Ошеломленный, я вырвал у него телефон.
– Нэш, вы не можете так поступить. О'Хара, не слушайте его.
– Дайте мне его снова.
Я передал телефон Нэшу, покачав головой. Нэш некоторое время слушал О'Хару, а потом сказал:
– Вы сказали, чтобы я верил ему. Я верю. И картина идет хорошо. Теперь вы поверьте мне, поверьте моему чутью в этих вопросах.
Он выслушал ответ, сказал «Хорошо» и нажал кнопку отключения.
– О'Хара говорит, что перезвонит вам через пять часов, когда все это обсудят в Голливуде. Они намерены собраться за завтраком в девять по тамошнему времени, когда все шишки проснутся. О'Хара присоединится к совещанию по телефону.
– Благодарю вас, – сказал я. Он коротко улыбнулся.
– Моя репутация поставлена на карту, как и ваша. Я не хочу, чтобы мой «маяк» оказался вне фарватера.
– Не окажется.
– Плохие отзывы вызывают у меня несварение желудка.
Мы вместе с терпеливо ожидавшими нас встречающими пересекли трек и поднялись в помещения, отведенные распорядителям. На всем пути головы резко поворачивались в нашу сторону, когда присутствующие один за другим осознавали, что видят Нэша. Мы просили не делать публичных объявлений о визите – кинокомпания была помешана на секретности, – так что только в высших эшелонах знали, чье прибытие ожидается. Я осознал, что счастлив оказаться неизвестной личностью.
Они не стали задерживать ленч. Даже ради суперзвезд расписание скачек нельзя было изменить. Примерно двадцать распорядителей и их друзей поглощали свой ростбиф и подаваемый к нему йоркширский пудинг.
Если не считать сверкания вилок, встреча была такой теплой и благоприятной, какой только могло пожелать самое напыщенное «я», а «я» Нэша, в чем я уже успел убедиться, было куда более простым и непритязательным, чем вроде бы полагалось при его высоком положении.
Я трепетал перед ним до того, как встретился. Метафорически говоря, я приближался к нему на коленях, но обнаружил не темпераментного любителя безупречности, которого ожидал увидеть, судя по зловещим намекам, а именно того человека, каким я видел его много раз на экране, человека, который и в кино, и в жизни был наделен разумом, интеллигентностью и сильной волей.
Я надеялся, что донкастерские распорядители, их жены и остальные гости не были страстными почитателями колонки «Жар со звезд» в «Барабанном бое», и с облегчением заметил, что две газеты, попавшиеся мне на глаза, оказались «Скаковой газетой» и «Дейли Кейбл» – обе лежали открытыми на странице с некрологом о Валентине.
Нэш и я пожали изрядное количество рук и были усажены на почетные места, и пока Нэш просил потрясенную до немоты официантку принести минеральной воды, едва не доведя ее до обморока тем фактом, что на нее устремлены самые сексуальные глаза в киномире, я прочитал обе прощальные статьи про Валентина и нашел, что в них старику воздавалось должное. «Скаковая газета» отметила также, что кремация назначена на 11 часов утра в понедельник, а поминальная служба состоится позже. Если я действительно вылетел с работы, смутно подумал я, то смогу пойти на обе церемонии.
К тому времени, когда подали кофе, над столом замелькали страницы «Барабанного боя», и немедленно кто-то стал выражать Нэшу сочувствие по поводу той каши, которую его режиссер делает из фильма. По мере осознания, кто я такой, что было заметно по шепоту вокруг стола, в мою сторону устремлялись неодобрительные взгляды.
Нэш высказался непререкаемо, его уверенный голос легко заставил смолкнуть все остальные разговоры:
– Никогда не верьте тому, что пишут в газетах. Мы в Ньюмаркете делаем превосходный фильм. Нас облил помоями ничтожный, дрянной человечишко. Я не говорил того, о чем сообщается в статье, и я полностью доверяю Томасу. Я обращусь с жалобой в газету и потребую, чтобы они напечатали опровержение.
– Подайте на них в суд, – сказал кто-то.
– Возможно, я так и сделаю.
– А что касается вас, Томас, – сказал один из распорядителей, которого я знал лично, – вы должны непременно подать в суд.
– Я не уверен, что могу это сделать, – ответил я.
– Конечно, сможете! – Он ткнул в статью пальцем. – Это же невероятная клевета!
– Трудно подать в суд на кого-либо за то, что он задает вопросы, – возразил я.
– Что?
– Эти клеветники пишут осторожно, в форме вопросов. Вопросы словно бы означают намерение внести определенность, а не испортить репутацию.
– Я не могу в это поверить!
Сидящий чуть дальше за столом тяжело кивнул.
– Оскорбительные предположения, если они выражены в форме вопроса, могут быть, а могут и не быть расценены как клевета. Это неясно.
Мой знакомый распорядитель негодующе сказал:
– Но это несправедливо!
– Таков закон.
– Вы знали это? – спросил Нэш у меня.
– М-м…
– А Говард знал?
– Тот, кто написал эту статью, определенно знал.
– Дерьмо! – выразился Нэш, и никто не стал спорить.
– Что действительно нужно Нэшу, – сказал я, – так это достоверные сведения касательно Линкольнского заезда.
Все засмеялись и с облегчением вернулись к серьезным текущим делам. Я вполуха слушал вполне понятные мне разговоры и думал, что пять часов могут быть очень долгими и мучительными. А ведь прошло едва сорок минут. Мое сердце продолжало неистово колотиться от волнения. Быть может, вся моя жизнь в мире кино зависела от того, хорошо ли выспались этой ночью боссы, собирающиеся на совещание за завтраком. Субботнее утро. День для игры в гольф. Мною будут недовольны вдвойне.
Вместе с Нэшем и парой других гостей я спустился посмотреть лошадей, ходящих по паддоку перед первым забегом. Нэш смотрел на лошадей; толпа собравшихся на скачки неотрывно смотрела на Нэша. Казалось, он принимал это внимание как должное, как принимал бы это дома, в Голливуде, и даже с отменной вежливостью раздал несколько автографов подросткам, пялившимся на него с особым усердием.
– А как мне поставить деньги на лошадь? – спросил он, отведя меня в сторону.
– Я сделаю это за вас, если хотите. На какую лошадь и сколько?
– Черт знает. – Он быстро вскинул глаза и указал на лошадь, на которую в тот момент как раз садился жокей в алом и желтом. – Вот на эту. Двадцать.
– С вами все будет в порядке, если я покину вас на некоторое время?
– Вы же знаете, что я уже взрослый мальчик. Усмехнувшись, я повернулся и направился к кассам тотализатора, поставив двадцать фунтов на лошадь по имени Оса. Нэш, окруженный поклонниками, ждал, пока я спасу его. Вместе мы вернулись в комнату распорядителей и оттуда наблюдали, как Оса скромно пришла пятой.
– Я вам должен, – сказал Нэш. – В следующем забеге выберите сами вместо меня.
Скачки, как всегда, передавались телесетью ипподрома по телевизорам, установленным в барах и на трибунах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39