Константин Яковлевич Ваншенкин
Воспоминание о спорте
Давно уже, лет шестнадцать назад, ехал ясным осенним вечером на футбол, вышел на голубой, перекинутой с берега на берег станции метро и еще раз с удовольствием увидал сквозь стеклянную стену ровную выцветшую чистоту неба. Я спустился вниз и сразу попал на территорию стадиона. Времени до начала было достаточно, но народу заметно прибывало, – тогда еще ходили на футбол всерьез, по-настоящему. Я неторопливо двигался по аллейке к своей западной трибуне, оставив справа бассейн, а затем – огибая современный колизей Большой спортивной арены. На той стороне уже пестрели желтизной Ленинские горы, четко вырезанные на светлом небе, вздымался университет, ярко белела церквушка над обрывом. Стояли ранние, слабые сумерки – пора, когда над полем, где темнее от трибун, можно вскоре включать прожектора освещения. Публика шла уже совсем густо.
И тут, в начальных сумерках, нереально появилась навстречу движению толпы группа таинственных существ, резко возвышающихся над остальными. Толпа была им по грудь. Если бы шел один такой человек, это было бы естественно, объяснимо – ну, великан! – но их было десять или пятнадцать. Нужно сказать, что тогда не произошла еще последующая акселеративная вспышка, нет, средний рост мужчины-москвича, я хорошо помнил, составлял 168 сантиметров, и вдруг эти – за два метра – инопланетяне, избранники.
Конечно, я, и не один я, через мгновение уже догадался, что это сборная баскетбольная команда страны, возвращающаяся в гостиницу с тренировки на Малой спортивной арене. Но все равно впечатление от той встречи в сумерках было ошеломительное.
Не так ли вообще возвышаются над толпой ее спортивные кумиры?
Но почему – воспоминание о спорте? Кто я такой? Что я могу вспомнить? Детство. Турничок во дворе, до которого еще трудно дотянуться, но подтянуться уже можно, и не раз. Школьный гимнастический «козел» с деревянным трамплином и матом-тюфячком. И – снег, трава, солнце. Скрип лыжонок, волшебный стук мяча. Ну, играл. Но что это был за уровень! Правда, бегал на 25 километров с полной выкладкой. Прыгал с парашютом. Но время было такое – война, армия.
И все-таки я участник. Ибо спорт, как всякое зрелище, немыслим без публики. Это – явление публичное. Да я последние деньги отдавал за билет, чтобы присутствовать при таинствах спорта. Можно на тренировках, прикидках превысить рекорд, но его не только не утвердят, но даже не примут к рассмотрению. Настоящий рекорд – только на соревнованиях, при зрителях, в борьбе.
Спорт, как и театр, при пустых трибунах и залах – нелеп и ужасен. Это его смерть. Нельзя с истинным вдохновением выступать на стадионе и в театре без зрителей, как бы ни был хорош и умел исполнитель. Писатель пишет, мучаясь и решая что-то для себя, наедине с самим собою. Но ему больно, если его книга не расходится. Это те же пустые трибуны. На литературном вечере, который просто плохо организован, тоже выступать обидно. Не пришли, потому что не знали? А если не захотели?
И только игра в ее высшем проявлении не требует чужого глаза: мальчишки, часами гоняющие мяч по лесной поляне…
Прежде на спортивных состязаниях, скажем, по хоккею или баскетболу, счетчики чистого времени показывали, сколько прошло минут и секунд от начала игры, то есть, собственно, так, как нормально идет время. Теперь – большей частью – они сообщают не о том, сколько прошло, а о том, сколько осталось до конца. Удобнее: глянул – и все ясно. А если бы так в жизни?
Иной раз увлекся, не успел посмотреть, не заметил – и тут сирена. Конец.
1
В мае 1955 года в Центральном Доме Советской Армии проходило людное совещание, посвященное военной теме в литературе. Потом смотрели специальный фильм, потом обедали в тамошнем офицерском ресторане и вышли наконец на площадь Коммуны – Твардовский, Луконин, Межиров и я, – еще не зная, что предпринять далее. И тут мы с Лукониным разом вспомнили, что сегодня на «Динамо» футбол – играет европейский, кажется венгерский, клуб с «Торпедо», – и предложили поехать. Что тут стало с Твардовским! – так и вижу его, высокого, чуть грузноватого, в сером габардиновом плаще. Он, язвительно усмехаясь, дал нам почувствовать, что попросту не понимает нас, что глубоко шокирован, что ему за нас стыдно. Мы, разумеется, не поехали – не хотели с ним расставаться. Он же продолжал нас презирать.
А, собственно, почему? Он уважал не только физическую работу, но и физические развлечения. Он недурно плавал, при каждом удобном случае старался искупаться, а однажды, о чем мне рассказывал Исаковский, умудрился сделать это на официальном загородном приеме. В войну, работая в редакции фронтовой газеты, он, по свидетельству очевидцев, с удовольствием боролся с желающими; а кроме того, знал толк в таких удалых играх, как бабки, городки. Футбол просто миновал его, он не понимал этой игры, не чувствовал и от» носился к ней, как к опасности, к подмене ею чего-то важного. Заблуждение многих.
А футбол на это не претендует, ему это не нужно. Он сам по себе.
Сидели когда-то с Ю. Трифоновым в кафе Дома литераторов и говорили, между прочим, и о футболе. Ктото сказал: «О чем вы! Как вы можете?…»
Мы вежливо объяснили: «Это гораздо интереснее, чем говорить о ваших повестях и пьесах. Вот так…»
Я даже написал примерно в то время:
Вы нас пристрастьем этим не корите,
Оно вам чуждо – только и всего.
Хемингуэй привержен был корриде,
А вы же почитаете его.
Однажды – тоже очень давно – я случайно слышал рассказ писателя и журналиста С. о том, как он присутствовал на футбольном матче сборных СССР – ФРГ (август 1955 г.). С. – человек рафинированный, книжный, к футболу никакого отношения не имел и интереса не питал, но работал он тогда в «Литературной газете», а там еще сохранялся симоновский стиль – лучших сотрудников поощряли, в данный момент – билетами на футбол. С. был в числе лучших, а ажиотаж вокруг билетов столь чудовищен, что С. решил пойти. Он сел на трибуне среди незнакомых, вполне интеллигентного вида людей, игра началась, он попытался что-то понять и хотя бы следить за событиями, но скоро ему стало скучно, и он, по его выражению, отключился. Вдруг все, кроме него, разом вскочили с мест, и страшный ликующий рев потряс стадион и окрестности.
– Послушайте, – затеребил С. за рукав своего соседа. – Что случилось?
– Что случилось? – переспросил тот, переводя на него невидящий, горящий взгляд. – Что случилось? Ах ты гад! – И продолжал, с душой, уже ни к кому не обращаясь: – А какие люди не попали!…
С. рассказывал об этом, пожимая плечами, как о забавном случае своей жизни, и слушали его с сочувствием. Я же не выдержал и сказал: «Вы знаете, ваш сосед совершенно прав. Только он был слишком мягок…»
А игру эту я помню, будто вчера была.
Западные немцы стали перед тем, впервые, чемпионами мира, а наши тоже чувствовали свою силу и хотели показать себя после неудачи на Олимпиаде пятьдесят второго года, о чем еще помнилось явственно и больно. Правда, команда была теперь совсем другая, от той, горемычной, после проигрыша остались только Башашкин, Нетто и Ильин. О немцах писали, подробно о каждом, выделяя их необыкновенные качества – запомнился обводящий стенку штрафной удар Фрица Вальтера. Стадион ломился от народа. Невозможно было дождаться начала. Но вот немцы пошли вперед, и впервые на наших трибунах залилась, поддерживая их, самоуверенная труба из машущей флагами интуристской пестрой гущи. Все внутренне так и ахнули. Она потом неустанно звучала всякий раз, как мяч попадал к немцам. Но вскоре ей пришлось замолчать. Паршин забил первый гол после передачи справа. Пожалуй, он единственный не был у нас футболистом-«звездой». Но он тогда з абивал. И тут только все началось. Наши имели преимущество, наступали, но в безобидной ситуации пропустили. Кто-то пробил с угла штрафной. Яшин этот мяч спокойно брал, но Башашкин подставил ногу, и мяч рикошетом опустился в ворота за спиной вратаря. Бедолага Башашкин, один из лучших центральных защитников в нашем футболе, с ним несколько раз случалось в жизни подобное.
Мы все проходим через испытанья,
Как бы нарочно скрытые в судьбе.
Не только сквозь невзгоды и скитанья –
Сквозь разочарования в себе.
Почувствуй неудачу каждой порой.
И встань!
Ведь ты сражен не наповал.
На свете нет защитника, который
В свои ворота гол не забивал.
Во втором тайме команда ФРГ провела второй гол. И произошло то, из-за чего этот матч до сих пор четко стоит в памяти всех, кто его видел. Начался штурм такого накала и страсти, что зрители словно тоже стали его участниками. Германская труба молчала. Немцы отбивались хладнокровно и организованно. Но крепкие нервы были тогда у наших ребятишек. Они атаковали не только яростно, но и разнообразно, и «железные» немцы почти неуловимо начали ошибаться. Эта захватывающая, не отпускающая ни на миг картина длилась минут пятнадцать или больше, пока дальний удар Масленкина, из категории тех, что принято называть пушечными, не достиг цели. Прекрасный был полузащитник Анатолий Масленкин. Жаль, что «Спартак», не имевший, еще с ухода Василия Соколова, полноценного центра защиты, переквалифицировал его в стопперы. Он и здесь играл хорошо, но он все-таки был прирожденным блестящим хавбеком. Пример зависимости судьбы игрока от интересов команды.
Счет стал 2:2, но всем было ясно, что он еще изменится.
Нужно сказать, что к тому времени уже гремел и потрясал воображение наш хоккей. Но общеизвестный ныне его клич-призыв «Шайбу!» еще не успел проникнуть в футбольный обиход. И вот здесь, чувствуя необходимость и потребность внести свою долю участия в победу, трибуны в едином порыве начали скандировать, стройно, словно это было отрепетировано: «Е-ще гол! Е-ще гол!…» Ни до этого, ни потом я никогда такого не слышал.
И команда в красных майках и белых трусах – именно команда – откликнулась, не могла не отозваться на эту просьбу, на этот зов. Последовала очередная верховая передача. Сальников пробил головой – редко кто у нас играл головой, как он. Вратарь в другом углу. Гол? Нет, защитник, пластаясь в горизонтальном прыжке, тоже головой отбивает мяч с линии ворот. Вот это да! И тут же Ильин коротко бьет слева. Вратарь на земле, защитники лежат, а мяч в сетке. Талант Ильина – забивать именно такие, решающие, «золотые» голы. До него этим отличался Бобров, позже – Понедельник.
С этого матча люди расходились взволнованные, потрясенные, понимая, что присутствовали при проявлении высшего спортивного духа.
Был на той игре и Миша Луконин. При выходе, разделенные толпой, мы увидели друг друга и только сделали глазами нечто, означавшее: «Да-а, брат!…» Он знал и понимал футбол изнутри. До войны начинал играть за шумевший тогда сталинградский «Трактор», вместе с самим Александром Пономаревым. Подавал надежды, но стихи пересилили, взяли верх. Однако друзьями они остались на всю жизнь. Он вообще дружил с людьми спорта. Они чувствовали в нем своего. Он был близок и с другим великим спортсменом, боксером Николаем Королевым. Сейчас всех троих уже нет.
На даче у Луконина была оборудована спортивная площадка, было несколько хороших мячей. Мы с Винокуровым, давно когда-то, более двадцати лет назад, ездили к нему поиграть в футбол. Помню пустынную платформу Мичуринец, первую светлую зелень, тропинку через поле. Потом я стоял в воротах, а хозяин бил. Впрочем, бил и Винокуров, и собравшиеся на звук мяча писательские дети, но всерьез бил только он. У него был тяжелый удар настоящего форварда. Обжигало ладони, больно было ногам, отбивавшим мяч, но я старался не показывать вида. Потом мы все шли к станции, с нами был еще его сын Сережа – как это все далеко!
В нем немало было от спортсмена – не только сила, не только эта площадка или две пары боксерских перчаток, висевших на виду в его городской квартире, – от спортсмена в высоком смысле и понимании.
В 1939 году он записался добровольцем в студенческий лыжный батальон – на финскую. И Отечественную прошел от начала до конца, вырывался из окружения, был ранен и вернулся с довольно скромными наградами. Почему? Причин никаких, просто так получилось. Но он умел, как говорят боксеры, «держать удар». Потом у него была счастливая литературная судьба, но это качество характера пригождалось ему в периоды творческих кризисов и спадов.
И еще такая история. В начале 1971 года врачи обнаружили у него в легком неприятное затемнение, опухоль. Нужно было срочно ложиться на операцию. Он попросил день отсрочки, приехал в Переделкино прощаться. Был у Смелякова, зашел в Дом творчества. Держался он спокойно и естественно. «Ну что же, – говорил он, – грех жаловаться. Жизнь сложилась, судьба была…»
В последний момент перед операцией выяснилось, что диагноз оказался неверным, – это был след только что перенесенной на ногах пневмонии. И отмену приговора он тоже встретил спокойно, по-мужски, с достоинством. Умер он через пять лет, неожиданно для всех, от болезни сердца.
2
Почему людям искусства так близок спорт? Потому что спорт близок самому искусству. Он тоже зрелище, он тоже потрясает, он тоже не терпит неполной отдачи – только всего себя, до конца. Футбольная «выездная модель», заранее планирующая ничью на чужом поле, в дальнем результате к добру не приводит, развращает, разъедает команду. Известный спринтер, заканчивающий предварительные забеги с оглядкой, психологически не готов к борьбе в финале, где нельзя жалеть себя. А комментатор ликовал: «Он затрачивает ровно столько усилий, сколько нужно для выхода в следующий круг, ни капли больше!» Может быть, стоило затратить и побольше. Мне по нраву титаны, борющиеся не только с соперником, но с обстоятельствами, случайностями, самими собой. То же в искусстве. Спорт в некотором роде пример, идеал, к сожалению, недостижимый – в смысле объективности оценки и результата. К нему тянешься. Татьяна Казанкина выиграла в Монреале две золотые олимпийские медали. Можно ли сказать, что не она лучшая на своих дистанциях?
1 2 3 4 5 6 7 8