светские знакомые, у которых вот так же бывали на рождениях, поминках, свадьбах, – Апраксины, Щербатовы, Лавали, Юсуповы – и многие другие.
Приехал капитан Мерлини – чернобровый, вертлявый, в мундире Санкт-Петербургской губернии – странный человек, с неизвестным прошлым, с непонятным настоящим, владелец собственного небольшого дома на другом берегу Фонтанки.
Арина схватила младенца и поспешно понесла прочь.
– Черный глаз… сглазит! – откровенно громко вскричала она.
Произошло некоторое замешательство.
Пришло семейство Корфов, живших этажом ниже: вице-президент юстиц-коллегии Андрей Федорович – степенный, благочестивый, его жена Ольга Сергеевна – скромная, добродетельная – и бывший лицеист Модя, теперь в мундире своего департамента, уже преуспевающий, уже делающий карьеру… Корфы в квартире Пушкиных могли чувствовать себя как дома, ибо большинство стульев, на которых сидели гости, и канапе, на котором лежала Надежда Осиповна, и посуда, которой был сервирован стол, были у них одолжены. Эти стулья, канапе, посуда, экран, столики, правда, не могли идти в сравнение со старинной мебелью, фарфором и хрусталем в зале Пушкиных, и одежды Корфов казались скромными рядом с нарядами Пушкиных… Одни жили для себя, другие – напоказ…
Возле хозяйки составился кружок. Престарелая Ивелич, в шалях и телогрейках, плохо слыша, тянула вперед трясущуюся голову. Старуха Архарова (закадычный друг, милая Архаре т) – в затейливой шляпке, с румянами на морщинистом лице – властно распоряжалась горничными: где поправить, где взбить, где приподнять…
– Кому нужно рожать – зовите повивальную бабку Доротею Мейер, – советовала А р х а р е т дамам. – Живет на грязной улице, дом купца Вешкина: опытна и опрятна. Я к своей дочери звала…
– Кому нужно рожать? – спросила престарелая Ивелич.
– Если кому нужно рожать, maman, – объяснила дочь.
Марья Алексеевна тяжело сложила на коленях руки, сутулила плечи, клонила голову, а на лице ее было разлито радостное умиротворение. Она была восприемницей еще одного Пушкина, очевидно последнего из Пушкиных, которого ей суждено было увидеть. Она рассуждала о церковном обряде.
– Уж хороший священник Борис Васильевич Ал-бенский. Уж хорошо, хорошо служил, – слабым голосом говорила она. – В животе и смерти бог волен. Но хорошо, хорошо служил. А у дьячка голос уж очень скаросый. Читал – будто ворон скаркал.
Старуха Ивелич недослышала:
– Какой голос?.. Кто каркал?..
– Громкий голос, – громко пояснила Катерина Марковна.
Юный Лелька стоял рядом с матерью – если только о курчавом этом мальчике можно было сказать, что он хоть одну минуту стоит.
А Ольга хлопотала вместе с горничными. На вытянувшемся ее лице было написано мученическое решение: все, чего она могла желать, свершилось, теперь ей желать нечего, ей нужно лишь заботиться о своей maman и о младенце.
Сергей Львович – нарядный, со взбитым, надушенным хохолком – то пожимал руку московскому своему приятелю Александру Ивановичу Тургеневу, то лобызался с давним своим другом Василием Андреевичем Жуковским, то обнимался с ближайшим, самым лучшим, самым давним своим приятелем Павлом Федоровичем Малиновским, братом того самого Алексея Федоровича Малиновского, который в Москве был начальником архива Коллегии иностранных дел, и того самого Василия Федоровича Малиновского, ныне покойного, который был директором Лицея при открытии.
Не хватало лишь добрейшего Василия Львовича Пушкина, чтобы здесь, в Петербурге, вновь составилась прежняя московская компания – беззаботная, веселая, гостеприимная, говорливая!..
– Ах, помните, как я и Федор Федорович Кокош-кин играли «Les chateaux des Efjpagnes» «Испанские замки» (франц.)

, – захлебываясь восторгом, вспоминал Сергей Львович. – Нет, Федор Федорович не блистал, нет, друзья, будем откровенны, он не блистал, но однажды он хоронил жену – и вдруг поднял руку и воскликнул: «Возьми меня с собой!..» Да, это ему удалось!
Вспоминали Москву, именины у Авдотьи Сильве-стровны, когда вся Поварская до Арбатских ворот была запружена экипажами; четверги у графа Льва Кирилловича Разумовского, пятницы у Степана Степановича Апраксина, воскресенья у Ивана Петровича Архарова, веселые вечеринки Вяземского и праздники у Голицына, у Нелединских-Мелецких, у Толстых, у Бутурлиных – да и у самих Пушкиных!
Молодой поэт, стоя рядом с отцом, вдруг почувствовал, что они, Пушкины, москвичи – и белокаменная, хлебосольная, звенящая колоколами Москва им роднее чопорного Петербурга.
Между тем, по православному обычаю, Арина – у которой лицо сильно раскраснелось от выпитого вина – поднесла своей барыне на подносе ломоть черного хлеба, посыпанного солью, и рюмку травника, собственного приготовления.
– Отщепни кроху, матушка. Отпей, матушка, – говорила она певуче. – Та же водка, вину – тетка…
– Выпей, выпей по обычаю православному, – прослезилась Марья Алексеевна.
Младенца приподняли. Он был в кружевном чепчике, подтягивал ножки и морщил личико. И Сергей Львович прослезился.
– Господь воздал мне за страдания… В чем счастье, если не в детях?
Он желал этого счастья своим друзьям. Александр Иванович Тургенев достиг высоких должностей, но мог ли быть доволен, не имея семьи? Василий Андреевич Жуковский прославился поэтом, но брачные его искательства были неудачны. У Павла Федоровича Малиновского семейная жизнь текла не гладко… А ему, Сергею Львовичу, господь даровал семейное счастье! Он восклицал с библейской торжественностью:
– Это мой Вениамин… мой последний!..
А вокруг Надежды Осиповны шли свои разговоры.
– Я помню: они были прелестны – Серж и Надежда… – воскликнула старуха Архарова.
И тотчас Сергей Львович устремился к кружку дам.
– Вы помните нас молодыми? Какое счастливое время… Ah, mon cher ami…
Он был блестящим офицером, почитателем всего прекрасного, неутомимым любезником, смельчаком, который даже с барышнями мог толковать об «Эмиле» Руссо и о Вольтере.
И опять пошли воспоминания. Вспомнили, как Сергей Львович, офицер Измайловского полка, что ни день навещал свою дальнюю родственницу, Марью Алексеевну… Потом переезд в Москву… Потом – как маленькая Ольга, с бантиками в косичках, и малыш Сашка ездили на дневные балы к Иогелю…
– В старину потому лучше было, что образ жизни был простее, люди были радушнее и жизнь была дешевле, – не очень к месту сказала Марья Алексеевна.
Вспомнили семейные сборы у замужней сестры, Елизаветы Львовны, – ее мужа камергера Матвея Михайловича Сонцева, их дочерей, ровесниц Ольги, Алишу и Каташу, и домашние спектакли, и катание на санях, и веселые затеи…
– Матвей Михайлович Сонцев однажды вздумал местничать со мной! – воскликнул Сергей Львович. – Дескать, хотя по герольдике род Пушкиных древнее, но по существу – сон древнее пушки. А я ему говорю: если пушка захочет – всякий сон исчезнет…
Вот оно, mot Острота (франц.)

, которым славился Сергей Львович.
Между тем Лельке наступило время отправляться в пансион. Его одевали, а он вырывался и рассказывал:
– Мы всегда есть хотим, у нас чай с синим молоком и с черной патокой вместо сахара…
Восклицания, даже слезы – и вот уже приготовлен огромный пакет с припасами и сластями.
– У нас строго, – пугал родителей Лелька. – Меня на веревке по классам водили за то, что я шумел…
Господи, что ж это! Все повернулись к Тургеневу: как же так! Кавелин – директор Педагогического института – твой друг, арзамасец. Ты должен похлопотать у Кавелина!
Тургенев растопырил короткие руки, устремил маленькие, глубоко сидящие глаза в пространство и принялся вслух соображать: завтра он будет у его сиятельства Н. по делу господина М., затем он будет у Каподистрии для устройства Вяземского в Варшаву, затем у Нессельроде для устройства Батюшкова в Италию, затем у него комитет по устройству евреев, затем у него женское патриотическое общество, затем… вот и прекрасно, как раз он увидится с Кавелиным, Кавелин ему не откажет…
Наконец Лельку увели.
А Жуковский отозвал Сергея Львовича в сторону и сказал:
– Твой сын – какое-то чудо!
– О, чудесный, чудесный… – Сергей Львович полагал, что речь идет о младшем. – Но знаешь, он стоит мне тысячу пятьсот рублей в год…
– Он – гений! – воскликнул Жуковский. Сергей Львович уразумел – но реагировал своеобразно.
– Уверяю тебя, дорогой Василий Андреевич, – сказал он с чувством. – Денег я даю ему достаточно…
Приехали новые гости. Празднество в доме Пушкиных продолжалось.

XVIII

Истомина, опираясь ногой о ступеньку кареты, оглядела через плечо поклонников, толпившихся у театрального подъезда. Толпа поклонников с каждым днем увеличивалась. После дуэли звезда ее высоко поднялась. Она одарила всех улыбкой и пожатием плеч по – ; казала, что устала после спектакля.
Карета тронулась, и сразу чьи-то сильные руки обхватили ее, она вскрикнула, но чьи-то пылкие губы уже прижались к ее губам… Она отбивалась, но вяло. Кто бы это мог быть? Мог быть и кто-то весьма высокопоставленный…
К великой ее досаде, это оказался всего лишь тот щуплый и невзрачный петербургский щеголь, который неутомимо преследовал ее. И какая прыть! Уличные фонари сквозь окошко осветили странное его лицо – белки выпуклых глаз и курчавые волосы.
– Милостивый государь! – Теперь она на самом деле возмутилась. – Как вы посмели? – И она резко оттолкнула его.
Пушкин ничуть не смутился. Он эффектно упал на колени. Карету трясло, они то и дело наталкивались друг на друга.
– Казни меня, я готов! – Он полагал, что этот тон должен подействовать на актрису.
Но Истомина негодовала. Конечно же он подкупил кучера!
– Милостивый государь! Я доложу князю Тю-фякину, – пообещала она. – А сейчас прикажу остановить…
– Не делай этого, – взмолил Пушкин и сел рядом с ней на сиденье.
Карету тряхнуло, ее кинуло к нему.
– Не смейте! – Но и в самом деле в ее голосе слышалась усталость.
– Завтра суббота, ты свободна, пойдем в «Hotel du Nord», – предложил он. – Там прекрасно, там кабинеты… Джульяно Сеппи прекрасно нас встретит… – Речь его сделалась торопливой.
– Вот еще! – фыркнула она. – Ни в какой готель я с вами не пойду.
– Или к Андрие… Меня всюду знают. Всегда, если нужно, кабинет… Хочешь к Андрие? Или в комнату для приезжих?..
Эта неприкрытая его откровенность возмущала ее, но и обезоруживала.
– Ни в какой готель не пойду. С вами вообще не пойду. – Она ожесточилась.
Снова фонарь, мимо которого проезжали, осветил его лицо, и она увидела, что оно будто искажено от сильной боли: губы разъяты, зубы стиснуты.
– С вами – не пойду, – сказала она. Вздохнув, он сказал смиренно:
– Маленький презент… Хочу сделать тебе подарок…
И в раскрытом футляре на фоне бархата сверкнуло золото.
– Ну зачем вы, – протянула она. Этот чудак каждый день ей делал подарки и, кажется, готов был ради нее разориться, а она уже поняла, что он совсем не богат.
Он приблизил украшение к ее груди, будто бы любуясь. Карету тряхнуло – его руки охватили ее и зубы стукнулись о ее зубы.
– Закричу! – Она с трудом освободилась.
– Кто же виноват? – оправдывался он. – Проселочная дорога…
Теперь в голосе его был смех. Значит, он не страдал!
– Мне такие шарман предложения делали, – сказала она с обидой. – Уж такое сулят, если я приму вечер.
Но он опять смиренно пристроился на крае сиденья. ч
– Позволь мне хоть проводить тебя…
– И что вам от этого? – не удержалась она от насмешки.
– Что от этого?.. Я восхищен тобой. Так ты сегодня танцевала! Ты легче воздуха… И эти соте… Эти батманы… Я переставал дышать. Мне казалось – это сон наяву… Мне казалось – музыка исходит от тебя, а не от оркестра…
– Вам взаправду понравилось, как я танцевала? – встрепенулась она. – Нет, вы взаправду скажите…
– Господи, ты танцуешь лучше Новицкой… Кто же с тобой сравнится… Ты лучше Икониной!.. Господи, поедем к Андрие, или, хочешь, я найму карету, будем кататься… Господи, куда хочешь, когда хочешь!..
Подкатили к ее дому.
– Ну, хорошо, – подумав, сказала она. – Завтра в три часа возле магазина мадам Дюмен…
На Невском было оживленно: час катания. Экипажи теснились в несколько рядов, а бульвар переполнен был праздной публикой.
Нетерпеливо вышагивал он вдоль зеркальных витрин магазина – уже далеко за три! Он ходил от одного угла дома, где фигуры атлантов поддерживали массивный карниз, к другому, где выступал рустованный цоколь, и обратно.
Зимнее солнце отсвечивало в стеклах, снег серебрился… От нетерпения он то стаскивал, то надевал перчатки, даже грыз пальцы и кусал губы… Звон колокольчиков, лошадиное ржание, крики кучеров лились мимо…
Из подворотни, из подвального своего жилища вышел дворник и принялся скрести и мести… Он глядел на неторопливого дворника, на его тулуп, на фартук поверх тулупа, на жестяную бляху, болтающуюся по фартуку… Потом опять принялся вышагивать мимо витрины с блондами, чепчиками, шляпками, перьями…
Стеклянная, двухстворчатая дверь то и дело открывалась, в магазин входили и из магазина выходили купчихи в салопах и платках – набеленные, нарумяненные, с чернеными, по моде, зубами, горничные в высоких ботинках, гувернантки – строгие и затянутые – с шумливыми своими воспитанницами. Подъехали сани, из-под мехового полога выбрались, закутанные в шубы, Reisende Путешественник (нем.)

со своей Gattin Супруга (нем.)

. Они удивлялись и саням, и меховому пологу, и шубам, и всему, что видели вокруг.
Солнце уже клонилось низко. Снег уже отливал синевой. Из-под копыт и из-под полозьев летели комья…
Крытая тяжелая карета остановилась напротив. Тучный полковник, гремя шпорами, спрыгнул на землю и помог сойти даме. Да ведь это она, Истомина!
Пушкин рванулся вперед, но не он один: так же вперед рванулся рослый капитан в кивере и молодой конногвардеец с лихо закрученными усами. Пушкин их давно заприметил возле магазина. И все с недоумением посмотрели друг на друга…
Но Истомина сияла.
– Господа, вы здесь? – О, какой успех ей принесла дуэль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34