». Ха-ха, хи-хи, лучеиспускание ужасно изнурительно. А главное, как и сеансы угадыванья мыслей, без нужды. Уже имел Рачковский на свой запрос ответ из Департамента полиции. Сообщалось конфиденциально: жизнь петербургскую сей Головинский начинал доносом; то было, вероятно, предложение услуг. Они доселе не востребованы. Лоялен, замечания имел он как редактор, но незначительные. Как журналисту не отказано ему в билете на право посещенья мест, куда официально является сам президент республики.
Мне ль, документалисту, не признать документальную «наводку» на г-на Головинского. Не отвергаю и влияние на Рачковского и лучеиспускания. Не отвергая, признаю: оккультные науки необходимы и жрецам спецслужб. И это поняла когда-то г-жа Блаватская. Петр Иваныч был с нею коротко знаком.
* * *
В моих хвалах Петру Иванычу я, кажется, забыл упомянуть, что он и сам мистификаций не чуждался. И не пустых, как Головинский. Сказать бы грубо и весомо, то были, собственно, подлоги. Разнообразные. Они имели времен-ны’е ритмы и неизменность рифмы: фальсификация, дискредитация. Одни исполненные мануально, другие поначалу на гектографе, потом – типографически. Призывные листовки громить врагов-евреев простонародно выражались. Подложное письмо от имени Плеханова выдавало знакомство с социалистической литературой… Он псевдонимы брал смиренные, примером: «Старый Эмигрант», случалось, брал и несуразные, примером: «Правдивый Русский». Он и брошюры тискал. Одна из них, исповедально-покаянная, показывала русской молодежи, кто именно зажал ее в своих мохнатых лапах. Ужели не понятно? Само собой, евреи-эмигранты засели вместе с киндер в безопасном далеке и колготятся: «Долой самодержавие!». А русский гибнет в тундрах и гниет в централах.
Рачковский был и самороден, и восприимчив. Не пропустил он мимо уха ни резкое витийство автора романа о жидах, ни выкладки французской мысли, судившей Дрейфуса-еврея как шпиона, а также и мистические опыты, пусть краткие ввиду загруженности текущими делами. И что же? Петр Иваныч нашел методу убедить весь христианский мир, Россию прежде прочих, в иудейском всеохватном заговоре. Не рассужденьями вкруг кафедры. Не рукотворными записками о еврейских тайнах. Нет, продуктом самих же иудеев. В официальной форме протоколов. И вправду, господа, кто, собственно, производил-то протоколы на Божий свет? Интернационал, основанный евреем Карлом Марксом. Засим Конгресс сынов Сиона. Иль этот… как его, который цюрихский… Конгресс рабочих, чей жест определила рука жидомасонов. И вот – сближение: в салоне Радзивилл сутулится протоколист. Спириты-любомудры вопрошают мудрецов; фиксирует протоколист ответ премудрых уст.
Великий замысел. Велик ли исполнитель?
* * *
Фланеры и филеры едва ль не все филоны. Но Головинский чужд им, как и флегме. Рысит и рыщет среди господ, шагавших левой, левой, левой. Он соплеменников стращает, сказать по-вашему, читатель-недруг, закулисой. И что же? Одни плечами пожимают, другие прыскают в ладоши, а третьи, как, например, мой Бурцев, подозревают черт-те что. Но между нами говоря, как раз ведь черт и догадал Матвея свет Васильича соорудить донос-мистификацию. Ну, а теперь наш Головинский готов исполнить свое предназначение.
Он переехал в град Париж, на рю де Ришелье. Дом укажу вам точно: номер восемь. Вы улыбаетесь? Вы правы. Тот самый, где г-н Лепаж держал свой оружейный магазин, известный многим русским, наезжающим в Париж. Стариннейшая фирма! Форе-Лепаж есть поставщик их императорских высочеств. Стволы-то от Бернара! Бьюсь о приклад, они достойны тыщи франков. Головинский, родом русский барин, с младых ногтей подпорчен был французским утопизмом, однако запах магазина оружейного будил в нем вековую дворянскую струну. Рога трубили! Зайчатники травили зайцев, над речкою Свиягой испуганно взлетали утки, в лесу лисили лисы. Охота пуще неволи?
Да, страсть неволит не только к псовым, не только к соколиным. Матвея Головинского она вела в Национальную библиотеку, недальнюю от рю де Ришелье. Он там надумал Монстра отыскать. Коль скоро дело спорилось, Матвей Васильич, в дороге пешеходной отдыхая мыслью, сам задавал себе заданье. Тут был отказ от психограмм, присутствовал тут некий формализм и, скажем так, фаворитизм. Вот нынче подвернулся «ферт», в церковной азбуке 22-я буква, а в русской 21-я. Представьте эту глупость, она родня шарадам. Примерно так слагалось в лад шагам: «Фланеров больше, чем филеров. Они все фабрят ус, фиксатуар изводят. Фаэтон откидывает верх, фиакры гасят фонари. Уличный фонарь вытягивает шею, похож он на фагот. Флюгарки без движенья, фисташки спозаранку продает мадмуазель; консьержка толстозадая на солнце греет флюс».
Черт знает что, наш пешеход валяет дурака. Оригинальность психограмматиста не что иное, как посредственность. Но главное-то в том, что Головинский Матвей Васильич приближается к Национальной библиотеке. Три строения, сдвинутых вплотную, тяжеловесны и красивы, словно бы комоды восемнадцатого века. Сесиль любезнейше прислала мне путеводитель, признательный поклон Сесиль.
В читальном зале открытый доступ к энциклопедиям и разнородным справочникам, к словарям; столы и стулья полужесткие; в воздухе сухом витают причудливые водяные знаки, и потому запахнет вдруг претонкой изначальной осенью. Однако вот античные фигуры у дверных проемов. На головах у них весомость фолиантов, тоже мраморных. Хоть лики и бесстрастны, но у меня вдруг перебой в сердечном ритме. Я переноску тяжестей, как «исправление трудом», возненавидел в лагерях. К тому ж у мраморных-то истуканов туники сложились так, что мне мерещилась постыдная неловкость арестанта на Лубянке. Все пуговицы на штанах мгновенно срезал старичок в старшинском чине, нож у него кривой, как ятаганчик. Теперь ступай, поддерживай портки, поскольку уж они не брюки, хоть шил их, может, Эдуард Л-ов, знаменитый брючник… Вот нервы, черт дери, вот нервы! В Париже ты, фратерните, куда ни плюнь, но ты не можешь, ты не можешь, смеясь, расстаться с прошлым. И страха ради иудейска не смеешь весело взирать на будущее, так сказать, по Головинскому.
Диавол, знамо дело, большой иллюзьонист. Однако не иллюзия и не аллюзия, что сын его был евреем из колена Дана. Из этого ж колена, думаю, происходил известный меньшевик, а заодно и Либер с Гоцем. Не исключаю, что вся эта компания посещала библиотеку, где на особицу трудился Головинский.
Нет, не трудился, иль работал, иль занимался. Так говорят о нашем брате, писателе-середняке. Вы напрягите-ка все слуховые нервы: Матвей Васильич Головинский вслушивался. Черты его лица, размыто-мягкие обломовщиной, слагались напряженно. И становился он похож на чуткого протоколиста сеанса спиритизма.
Участниками были двое – Макиавелли и Жоли. Первый вам известен, а если нет – см. сноску.* Второй, писатель и, кажется, масон, прожив полсотни лет, не то с собой покончил, не то другие с ним покончили. Случилось это в год рожденья Сталина и записалось в его код, иль как бишь там. Мне это подсказали мои мистические опыты. Наития меня как будто б против воли навещают. Пусть редко, но бывают. Они, однако, мне не объяснили суть мокрухи, убравшей мсье Мориса, по фамилии Жоли и родом, вроде бы, из иудеев. Но «Диалоги» он успел придумать, успел и заплатить типографам.
Итак, Матвей Васильич прислушивался к диалогу мертвецов. Физическим же оком текст фиксировал, предполагал развить его в собранье «Протоколов». А в зале, в библиотеке шел постраничный шелест, и это было шепотом листвы, всей кроны Дерева Познания, которое безостановочно все плодоносит, плодоносит: и правдою, и кривдою, а чаще их смешением и совмещением. Но это не сбивало с толку Головинского.
Он знал, что делать. И тут уж не до мистики.
Гляжу, расположилась в креслах дебелая Агафья Тихоновна, белая, как рафинад. Давно известно нам от Гоголя: купеческая дочь владела домом в Московской части и огородом за Невой, на Выборгской. Ее занятьем нынче было почти компьютерное обретенье жениха из лучших внешних черт всех претендентов на руку, сердце, дом и огород… А за столом с настольной лампой под зеленым абажуром, как на картине у вождя, трудился профессор А., лауреат Госпремии, такой румяненькой. Ему не то чтобы жених не нужен, ему невеста не нужна. Он составляет жизнеописание тов. Берия из лучших свойств Лассаля, Гегеля и Фейербаха. Он сам об этом непечатном объявил печатно.
Матвей же Головинский работал этой же методой. Но отбирал лишь худшее. Да ведь и то сказать, все иудеи, как и их идеи, не обладали ни крупицей положительного.
Господь когда-то поверстал евреев в избранный народ. Великороссы переменили Его взгляд на избранность. Евреи не поддакнули. И в наказанье сделались жидами. По наущению Антихриста христопродавцы вязали гибельные сети для Святой Руси.
Но Русь, нисколько не святая, не дремала. Так думал некто из французской нации – пенсне, гасконская бородка. Он в той же зале, соседом Головинского, читал Лезюра и проникался русофобством.
Мишель Лезюр во время оно, то бишь Наполеона, и при участии Фуше Жозефа, шефа всей политической полиции, изготовлял продукт преострый, словно перец из Кайены. О том, что Русский Варвар учредит господство на Европейском континенте и сапоги омоет атлантической волной.
О, сила слов! О, слов набат! Они нам душу сотрясают. Особенно тогда, когда они, совокупляясь, родят подлог.
Не все подлоги имели запах отравляющих веществ. Иные восхищали игрой ума и мастерством пера. О чем толкую? О подделках. Таких, как письма французской королевы. Или о письмах гениального Паскаля: он, дескать, предвосхитил великого Ньютона. Продолжить нам нетрудно. Но вот вопрос: откуда эта жажда свой личный вымысел осознавать неличною действительностью?
А на дворе уж вечереет. Приятно утомленный Головинский неспешно возвращается на рю де Ришелье. Действительность – фисташки и фиакры, фонари и фаэтоны, флюгарки в фистуле ветров – теперь уж отзывалась не утренней дурацкой цепочкой «эф», нет, романтизмом. Точней, приемом романтизма.
* * *
Бывает он, так нас с тобой учили, реакционным иль революционным. Тот и другой нередко запускали в ход прием: мол, вот вам рукопись; ее происхождение таинственно; она подарена всем нам, чтоб не сказать ниспослана.
Рачковский с Головинским сознавали эффект подметной рукописи: она, как переметная сума, необходима всадникам в походе.
И ведь не просто рукопись – будущий Бестселлер, добавлю я. Не однодневный и не разовый, не мотыльковый. Нет, на столетие. А может, на века. У нас, в России, многое всерьез, да и надолго. Но Головинский этого еще не сознавал. Зато он понимал, что роль еврейства довел он до абсурда и создал Монстра. Воображенье воспалив, взбодрит мышление патологическое.
Однако автор психограмм обескуражен был весьма короткой психограммой в доме кн. Радзивилл.
Ваш автор восхитился там – вы вспомните – письменным столом от «Арт-Нуво», шедевром мастера-бельгийца. И, восхитившись, надолго впал в модерн. На этом письменном столе вы неизменно находили б теософическую периодику и прочье в том же духе. Туда тихонько подложил Матвей Васильич и «Протоколы сионских мудрецов». Ну, будто их принес какой-нибудь профессор оккультизма. Да-с, подложил он свой подлог и дожидался, что-то будет?
Сперва хозяйка дома в досужий час взяла да рассмотрела манускрипт – написан по-французски, но не без придури нижегородской; нет ссылок ни на Тору, ни на Талмуд; бумага желтоватая и жесткая, а первая страница мечена внушительною кляксой. На сей раз синей. Что значит, господа, «на сей раз»? А то, что Мотя Головинский, сын княгининой подруги, испрашивая разрешения на очередной визит, он на записочках своих неизменно кляксы оставлял. Обычно фиолетовые, а иногда и синие, как на этой рукописи. А лейтмотив ее известен был княгине: Мотя нередко пускался в рассужденья о заговорщиках-евреях.
Не то чтобы княгиня напрочь отвергала сей сюжет. Однако доводы и факты а-ля Головинский ей представлялись хилыми. И возникало субъективное сближенье с обзорами вооруженных сил в различных государствах континента.
Случалось ей рассеянно листать эти обзоры – журнальчик тощий, двухнедельный ей аккуратно присылал издатель, он же и редактор, коллежский секретарь в отставке и действующий морфиноман с бульвара Батиньолль. А ларчик вот: коллежский секретарь держал и секретаршу, по совместительству наложницу, оригинального в том не было и нет, да и не будет. Но! Друо по имени Клотильда служила прежде горничной у Радзивилл. И относила ее к номенклатуре ученых дам, носящих синие чулки. По мнению наложницы-секретаря, сего было довольно, чтобы домогаться от княгини субсидий. К сожалению, княгиня так мало смыслила в вооруженных силах, что сил в себе не находила помочь редактору-издателю, коллежскому секретарю в отставке. Бедняга Павлов кончил плохо. Зарезал морфинист Клотильдочку Друо, но утверждал, что мстил кн. Радзивилл. Наверное, так будет с каждым, кто ищет спонсоров для нужд издательских.
Заботушку иную имел наш Головинский. Княгиня огорчила его сильно. А Генриетта пуще. Американка-теософка тоже читала «Протоколы». Она смеялась: как с первой же минуты не узнать мне Головинского? Могла бы промолчать, она же крепкозубая антисемитка. Так нет, ужасная правдивость.
Нда-с, неладно-с. А дел и без того невпроворот. Рачковский вечно занят. Прибавьте личное. Хоть воспитание Андрея, сына, в руках надежного аббата, однако нужен глаз. А Ксению Шарле, которую ваш автор уже не сравнивает с Ольгой М., Ксению Шарле он холит своеручно. Но мы-то с вами знаем, сугубо личное не может загубить в нем личность. И личность эту уж зовут Макиавелли сыска.
В зачет ему энергия, с какою он, шеф заграничной агентуры, взял шефство над рукописью с желтизной страниц и фиолетовою кляксой. Он шефство взял, а ты пойди-ка след возьми. Проследка, как говорят филеры, мне не удалась. Слыхал, что были взлеты и паденья, интриги при дворе и государев гнев, на мой взгляд, вздорный, негосударственный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79