ик кабина
То-то, должно, получилась потеха!.. Потом поплыли к Тимохе и другие книжечки: «Хитрая механика», «Сказка о четырех братьях», да и легальные, скажем, писателя Успенского или писателя Решетникова. Потом попались номера газеты «Народная воля». И как начитался он, так и взялся лепить Матвею Иванычу вопросец за вопросцем: «Что делать?», «Почему терпим?», «Не пора ль разогнуться?»
Иваныч отвечал в том смысле, в каком слыхивал прежде от Марка Прохорыча: надо, мол, парень, сговаривать нашего брата, рабочего то есть человека, на общую борьбу против всех сытых, против бар, купцов, заводчиков… Однако как сговаривать, куда звать «нашего брата»? Не просто ведь бить да резать, жечь и топтать, а со смыслом, с прикидкой на будущее… Тут и заклинет Иваныча. Беда! Озадаченно нюхнет табачок-самотерок, туда-сюда по горнице. Или мрачно, с затаенной обидой молвит: «Были б мы, парень, все за одного, так никто б не посмел таких, как Прохорыч, пальцем коснуться, а такие-то, уж они бы, парень, доперли, чего и как».
Но выдался день - соткнулся Тимоха с Тарасом. Послушал его однажды, послушал в другой раз, и вдруг задышалось легко, будто спросонья из курной избы - в ясный утренник.
Тарасом звали в кружках Желябова. Он тоже говорил, что надо рабочему теснее друг к дружке, в братское сообщество, но не затем лишь, чтоб еще пятак выдрать, а чтобы всем «забастовать работу», грянуть на правительство вместе с солдатами, которых приведут умные и честные офицеры. Нам бы только распочать, говорил Тарас, а пожар жарче жаркого займется в деревнях. И этот Тарасов упор на деревню, на мужика тоже пленил Тимоху. Лишь бы «ударить по голове», намекал Тарас на цареву персону, а там уж как в песне: «сама пойдет».
Будто запьянел Тимоха от таких речей, да и Тарас будто пьянел от них, того гляди, кликнет: «Гей, ребята! За мной!» И эх, черт не брат, подхватились бы и Тимоха, и все другие.
Иваныч, однако, неприятно поразил Тимофея несогласием с Желябовым. Иваныч, видишь ли, свой «ранжир» имел: не за царя только ухватиться надо, не за набалдашник, твердил, а за всю палку разом. Об этом самом «ранжире» нередко они спорили…
Сшиблись и в тот вечерний час, когда Софья, миновав трактир «Китай», убыстрила шаги, направляясь к дому Иваныча.
- Пойми, - вразумлял слесарь, доставая из штанины кисет, - пойми, парень: не он один. Ну, его не будет. Ну и что? Другой Захватай Захватыч, который на мешке с золотом восседает, вроде нашего Семянникова, заграбастает власть, и пикнуть не пикнешь.
- Ох ты, - насмешливо воздыхал Тимофей, - и как это ты, друг дорогой, до зимы в волосах дожил, а простого разуметь не можешь? Да ведь эдак мы только зачнем.
- А ни шиша не сделаешь, мил человек. - Иваныч сердито сопел, забывал про кисетик. - Больно прыткие, мил человек. - Он угрожающе махал корявым пальцем. - Великое дело делать - не пиво глушить. Тут сто раз обдумай да десять годов подготовку веди.
Тимоха выпятил губы:
- Ну-у-у…
- Чего дудишь? - накинулся Иваныч. - Чего?
- Хватил: десять годов! Под лежачий камень вода не течет, знаешь?
- Не меньше твово знаю!
В ту минуту и вошла Перовская.
- Вы что сычами-то смотрите? А? Чего не поделили?
- А ну его! - Тимофей в сердцах плюнул. - Неуломный!
Софья уже слышала от Тимофея про «неуломность» Иваныча, но еще ни разу не скрещивала с ним копья. Впрочем, Иваныч как бы сторонился ее, не то стесняясь «барышни», не то попросту из упрямства.
- Но все ж? - настаивала Софья. - Скажите, Тимофей.
- Да вот, понимаете ли, сто лет жить думает и все сиднем сидеть.
- Брось врать! - взорвался Иваныч. - Чего врать-то? «Сиднем сидеть»! Эка вывернул, шельма! Я, барышня, такой резон имею, чтоб не самовар спервоначалу бить, а силушку копить, общий сговор делать.
«Самоваром» рабочие часто называли царя, и Софье казалось, что словцо куда как меткое, очень уж рельефно выходило: самовар сияет начищенный, на нем медали, а сверху вроде короны и на столе он главный.
- Да, «самовар», - повторила она с улыбкой, уселась за стол и отодвинула бутылку с пивом. - Вот вы, Матвей Иванович, с одной стороны, правы: силушку по силушке копить. Но примите в расчет: как ее копить, когда не дают? Надо добиться таких условий, чтобы давали. Верно?
Матвей Иванович старательно, как в дорогу, упрятывал кисет.
- Верно, - сказала Софья, наклоняя крутой мальчишеский лоб. - Мы копили, а нас… Помню, один крестьянин выразился: «За клин». В тюрьму, стало быть. Или вот так. - Она повела рукой вокруг шеи. - Что же остается?
- Терпеть, - ответил Иваныч. И потряс хохолком. - А что? Терпежу не хватает?
- Не пойму я вас, - смешалась Софья.
- И чего только на ум взбрендит? - пробормотал Тимоха смущенно, как бы извиняясь за друга.
- Вы, барышня, не обижайтесь. Я не в обиду, ей-богу, - продолжал Иваныч, садясь и укладывая на коленях руки. - Право, не в обиду. Ну да только вот думаю: терпения не хватает. Я, барышня, так скажу: будь я, как вы, ученый, в семи водах мытый, я бы всю жисть ходил по рабочим и объяснял, что к чему. Попал бы в кутузку, вышел и опять бы ходил.
- Как Христос, - подпустил Тимофей.
- Ты Христа не трожь, - хмуро оборвал Иваныч. - У тебя еще молоко на губах не обсохло, чтоб на Христа.
- Ну так что же, Матвей Иванович, - сказала Перовская, - не все ведь «самоваром» заняты, есть и такие, как вы говорите.
- Вот они-то, барышня, верно делают.
- А другие?
Матвей Иванович помолчал.
- Другие, значит, не верно? - огорчилась Софья. Наступило неловкое молчание, и тут, очень кстати, привалили на сходку заводские. Кружок был недавний, народ этот на заводе тоже недавний, еще не утративший надежду подшибить деньгу - да и вон из города, хозяйство на деревне взбадривать. Входили гуськом, крестились на красный угол, кланялись незнакомой барышне, и Софья видела на их лицах ту строгую заинтересованность, которая означала, что сошлись они тут не чаи гонять, а услышать и узнать такое, что не каждый день и не от каждого услышишь и узнаешь.
Перовская пришла присмотреться к людям, беседовать с ними должен был Тимофей. Скрывая робость, вызванную Софьиным присутствием, он сурово насупился.
- Ну, ребята, скажу я вам так, что всё мы печалуемся, всё мы жалуемся: плохо жить, худо жить. И вот мы все уповаем на бога. Так? - Но бога Тимофей не тронул, опять припечатал: - Так! Уповаем! А пословицу не помним. А? Запамятовали? Сейчас скажу: «На бога надейся, а сам не плошай». Ладно. Теперь возьмем с иного ряду. На хозяина мы работаем? Работаем! А что он нам, братья мои, платит? А ровно столько, чтобы с голодухи не околели. А и это-то почему дает? А потом, ежели ты, да я, да все мы передохнем, то кто ж на него станет горбить? Это он понимает, а мы с тобой не поймем. И думаем: родимый ты наш, благодетель ты наш, милостивец ты наш… А ему только одно и надо. Во! Видали? - Тимофей согнул руку в локте, вздувая мускулы. - А высосет, как паук, - крышка, выметайся на панель, работничек.
Софья украдкой поглядывала на слушателей. Они внимали Тимофею с тем покорным равнодушием, какое она замечала и в своих «первенцах», когда речь шла о тяжелом положении народа.
- Правда, - вздохнул кто-то.
- Правда-то правда, - откликнулся другой, - а с ей куда сунешься? В контору, что ли? Сейчас это тобе пачпор в зубы, валяй, крещеный, на все на четыре.
- Да, братцы, правда! - подхватился Тимофей. - Великое слово «правда»! Чего мы все стоим без правды? Скотине равны! А в чем она, где? В том, что свобода нам воздуха нужнее. Гонят свободу, на цепь сажают, топят в крови, ан правда-то в людских душах теснится, ждет расчета за все.
- Даст бог, дождется… - вяло вякнули мастеровые.
- Эх, «бог, бог»! - Тимофей тряхнул волосами: - Терпи, народ, пока твой час пробьет, пока твой стон до господа дойдет. Молчи, холоп, подставляй медный лоб, терпи, мужик, ты терпеть обык…
Все зашевелились:
- Хватски чебучит!
Софья тоже улыбалась, но, улыбаясь, думала, что все это первая ступенька, что комитет должен что-то предпринимать с рабочими кружками, объединить, написать для них программу - словом, двигаться дальше от чистого пропагаторства к каким-то ей пока не ясным делам.
* * *
Волошин опешил: учебник немецкого языка?
- А придется, Денисушка, - весело сказал Желябов и ткнул Волошина под бок.
Денис недовольно крякнул, обернулся к Михайлову:
- Ну, а ты? Впрочем, ты, известно, свое: если бы мне поручили писать стихи…
- Разумеется. И не токмо стихи. Посуду бы грязную мыл. И с таким же рвением, как и стихи.
- А, черт! - рассердился Денис. - Скажете, в чем дело?
- Скажем, - ответил Желябов, усаживаясь на дряхлую оттоманку, украшавшую волошинский номер в гостинице «Москва». - Востри уши, брат, да мотай на лейб-гвардии ус.
«Мотать» пришлось немало. Ну, привалило наконец! Это тебе не рандеву с Клеточниковым, тут уж либо пан, либо пропал.
За окном на Невском стукотили экипажи, но уже не так, как третьего дня. Тогда стук был отчетливо-тверд, а нынче мягче, глуше, потому что нынче с утра хорошо распогодилось, первая капель капала.
Денис слушал, а мысли его самовольно улетали далеко от Петербурга, от Невского проспекта… Молодчина Гартман, бывший слесарь Сухоруков, не ветрится за границей. И в газетах освещает борьбу «Народной воли», задачи ее и чаяния, и деньги для организации где только может добывает, а теперь вот, ну умница, ну молодец, теперь сумел-таки разузнать о крупном заказе, полученном фирмой «Dinamit aktiengesellschaft Alfred Nobel und К°».
- А заказчик, - все так же весело говорил Желябов, - заказчик-то купчина второй гильдии: его степенство господин Женглас из Таганрога. Мы тут на фунты, чуть не на золотники считаем, за Кибальчича дрожмя дрожим. А тут, брат, пуды. - Он с удовольствием повторил: - Пуды-ы-ы, - и помотал увесистым кулаком.
- Н-да, все сие очень здорово, - вмешался Михайлов, - но ты, Денис, прикинь: шхуна - раз, ловкачи - два, местечко на берегу - три, да еще черт знает сколько разных «но», а то я уж вижу: пых-пых, полный вперед.
- Саша, друг, - взмолился Желябов, - не стращай ты нас, бога ради.
- Зна-аем мы, - протянул Михайлов и с ухмылкой взглянул на Волошина. - Ну, так что ж? Как с учебником немецкого?
- Да я малость в гимназии…
- Э, славны бубны - «в гимназии». Ты давай без дураков: зубри, чтоб пар валил. И немецкого мало. Понимаешь, мало.
- Ахти мне!
- Да, да, гвардия. А то как же? И новогреческий тоже.
- Ну уж, Са-а-аша…
- Ладно, - смилостивился Михайлов, - лексиконом запасешься. А немецким мы тебя доймем ой-ой. Мы на тебя Сонюшку напустим, у нее гувернанткой немка была.
- Гамбургская как раз уроженка, - вставил Желябов. - Я спрашивал.
- Ты уж, кажется, обо всем ее спрашивал, - проворчал Михайлов, но Андрей только усмехнулся. - Смотри-ка, - прибавил Михайлов, толкая Желябова, - смотри-ка, да ведь он, батюшка наш Денис-то Петрович, согласен…
С того дня засел агент Исполнительного комитета за учебник немецкого языка. И зубрил, как никогда прежде не зубрил.
Наведывался к нему Желябов. Андрей добыл у лейтенанта Суханова штурманские карты, лоцию Черного моря, подолгу толковал с Денисом об Одессе, о пограничной страже…
Глава 15 ЧИНОВНИК ТАЙНОЙ ПОЛИЦИИ
Клеточников лежал подтянув ноги, острые коленки выпирали из-под одеяла. Он еще больше осунулся и пожелтел. Был канун квелой петербургской весны, а весной даже в Крыму Николай Васильевич чувствовал себя скверно.
Сослуживцы обеспокоились. Давеча навестили его коллежский секретарь Чернышев и коллежский советник Вольф. Не молодой Генрих, а заведующий заграничной агентурой Маврикий Маврикиевич, который хоть и слывет ябедником, однако не лишен добросердечия. Сослуживцы явились с сюрпризами. Не далее как в апреле милейший Николай Васильевич вденет в петлицу лучистую звездочку ордена святого Станислава. Это раз. А во-вторых, Кириллов вошел с ходатайством о прибавке жалованья, и его превосходительство Никита Кондратьевич, управляющий Третьим отделением, ходатайство изволил удовлетворить.
Николай Васильевич взял из жестяной коробки леденчик, положил в рот, оправил одеяло.
Да-с, сослуживцы искренне обеспокоились его отсутствием. Вот, кажется, люди как люди, других не плоше, а между тем именно они, такие, как они, и вершат «уловление душ». Взять Кириллова, у этого стержень: тайная полиция в любом государстве - всему голова, и он положительно влюблен в дело тайного сыска. Да и мелкую сошку понять не велик труд - шпика, драбанта какого-нибудь: у тех-то что же, поденщина. Но вот средний чиновник? На нем, в сущности, все и вертится. Один из гражданского ведомства пришел, другой из военного переведен. Тот литературе не чужд, журналы почитывает, другой - театрал. И анекдотцем, бывает, свистнут, и про супругу осведомятся сочувственно. Не лучше других и не хуже. Как все. И вот на таких-то отнюдь не злодеях и вертится весь, можно сказать, механизм тайной полиции. Правда, есть иные. Есть, которые втайне упиваются: вам, дескать, все дозволено - говорить то, за что других в Сибирь, в паспорте заграничном отказать, из столицы вытурить, под гласный или негласный взять… Упиваются «всесильем» своим. Клопиное сладострастие. И повадочка такая, что смотрит эдакий и как бы сипит: вот ты, мол, вроде невиноватый и ничего особого за тобою не числится, а у тебя-то вон глазенки юрят, когда на Пантелеймоновскую свидетелем тянут… Впрочем, эдаких гнусов отнюдь не большинство. А большинство - публика старательная: велено - сделано, и баста. Кончил занятия, домой поспешает, а там - халат, жена, детушки, и той самой рукой, какая нынче обрекла ближнего, такого же, как он, с женой и детишками, той же рукою свое дитя ласкает.
А взять это «уловление»? Раньше-то думал: хоть и мерзость, но ума требует. На поверку же, как везде и всюду, - бумага-с! Перво-наперво - донос. И уж до того у нас на Руси изловчились в доносах, что, случается, и в печатной статье доносят, публично наушничают. Итак, донос. И пошел в цвет ядовитый цветок, пошла писать губерния. Справки, заключения, расспросы свидетелей, у коих душа-то обмерла… А старые служаки втихомолку сокрушаются: прежде, совсем еще недавно, настоящий, мол, держали порядок - никаких тебе доказательств, марш на Пантелеймоновскую и не чирикай, голубчик, побанился в чистилище, в Третьем отделении, да и езжай с богом в Сибирь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Иваныч отвечал в том смысле, в каком слыхивал прежде от Марка Прохорыча: надо, мол, парень, сговаривать нашего брата, рабочего то есть человека, на общую борьбу против всех сытых, против бар, купцов, заводчиков… Однако как сговаривать, куда звать «нашего брата»? Не просто ведь бить да резать, жечь и топтать, а со смыслом, с прикидкой на будущее… Тут и заклинет Иваныча. Беда! Озадаченно нюхнет табачок-самотерок, туда-сюда по горнице. Или мрачно, с затаенной обидой молвит: «Были б мы, парень, все за одного, так никто б не посмел таких, как Прохорыч, пальцем коснуться, а такие-то, уж они бы, парень, доперли, чего и как».
Но выдался день - соткнулся Тимоха с Тарасом. Послушал его однажды, послушал в другой раз, и вдруг задышалось легко, будто спросонья из курной избы - в ясный утренник.
Тарасом звали в кружках Желябова. Он тоже говорил, что надо рабочему теснее друг к дружке, в братское сообщество, но не затем лишь, чтоб еще пятак выдрать, а чтобы всем «забастовать работу», грянуть на правительство вместе с солдатами, которых приведут умные и честные офицеры. Нам бы только распочать, говорил Тарас, а пожар жарче жаркого займется в деревнях. И этот Тарасов упор на деревню, на мужика тоже пленил Тимоху. Лишь бы «ударить по голове», намекал Тарас на цареву персону, а там уж как в песне: «сама пойдет».
Будто запьянел Тимоха от таких речей, да и Тарас будто пьянел от них, того гляди, кликнет: «Гей, ребята! За мной!» И эх, черт не брат, подхватились бы и Тимоха, и все другие.
Иваныч, однако, неприятно поразил Тимофея несогласием с Желябовым. Иваныч, видишь ли, свой «ранжир» имел: не за царя только ухватиться надо, не за набалдашник, твердил, а за всю палку разом. Об этом самом «ранжире» нередко они спорили…
Сшиблись и в тот вечерний час, когда Софья, миновав трактир «Китай», убыстрила шаги, направляясь к дому Иваныча.
- Пойми, - вразумлял слесарь, доставая из штанины кисет, - пойми, парень: не он один. Ну, его не будет. Ну и что? Другой Захватай Захватыч, который на мешке с золотом восседает, вроде нашего Семянникова, заграбастает власть, и пикнуть не пикнешь.
- Ох ты, - насмешливо воздыхал Тимофей, - и как это ты, друг дорогой, до зимы в волосах дожил, а простого разуметь не можешь? Да ведь эдак мы только зачнем.
- А ни шиша не сделаешь, мил человек. - Иваныч сердито сопел, забывал про кисетик. - Больно прыткие, мил человек. - Он угрожающе махал корявым пальцем. - Великое дело делать - не пиво глушить. Тут сто раз обдумай да десять годов подготовку веди.
Тимоха выпятил губы:
- Ну-у-у…
- Чего дудишь? - накинулся Иваныч. - Чего?
- Хватил: десять годов! Под лежачий камень вода не течет, знаешь?
- Не меньше твово знаю!
В ту минуту и вошла Перовская.
- Вы что сычами-то смотрите? А? Чего не поделили?
- А ну его! - Тимофей в сердцах плюнул. - Неуломный!
Софья уже слышала от Тимофея про «неуломность» Иваныча, но еще ни разу не скрещивала с ним копья. Впрочем, Иваныч как бы сторонился ее, не то стесняясь «барышни», не то попросту из упрямства.
- Но все ж? - настаивала Софья. - Скажите, Тимофей.
- Да вот, понимаете ли, сто лет жить думает и все сиднем сидеть.
- Брось врать! - взорвался Иваныч. - Чего врать-то? «Сиднем сидеть»! Эка вывернул, шельма! Я, барышня, такой резон имею, чтоб не самовар спервоначалу бить, а силушку копить, общий сговор делать.
«Самоваром» рабочие часто называли царя, и Софье казалось, что словцо куда как меткое, очень уж рельефно выходило: самовар сияет начищенный, на нем медали, а сверху вроде короны и на столе он главный.
- Да, «самовар», - повторила она с улыбкой, уселась за стол и отодвинула бутылку с пивом. - Вот вы, Матвей Иванович, с одной стороны, правы: силушку по силушке копить. Но примите в расчет: как ее копить, когда не дают? Надо добиться таких условий, чтобы давали. Верно?
Матвей Иванович старательно, как в дорогу, упрятывал кисет.
- Верно, - сказала Софья, наклоняя крутой мальчишеский лоб. - Мы копили, а нас… Помню, один крестьянин выразился: «За клин». В тюрьму, стало быть. Или вот так. - Она повела рукой вокруг шеи. - Что же остается?
- Терпеть, - ответил Иваныч. И потряс хохолком. - А что? Терпежу не хватает?
- Не пойму я вас, - смешалась Софья.
- И чего только на ум взбрендит? - пробормотал Тимоха смущенно, как бы извиняясь за друга.
- Вы, барышня, не обижайтесь. Я не в обиду, ей-богу, - продолжал Иваныч, садясь и укладывая на коленях руки. - Право, не в обиду. Ну да только вот думаю: терпения не хватает. Я, барышня, так скажу: будь я, как вы, ученый, в семи водах мытый, я бы всю жисть ходил по рабочим и объяснял, что к чему. Попал бы в кутузку, вышел и опять бы ходил.
- Как Христос, - подпустил Тимофей.
- Ты Христа не трожь, - хмуро оборвал Иваныч. - У тебя еще молоко на губах не обсохло, чтоб на Христа.
- Ну так что же, Матвей Иванович, - сказала Перовская, - не все ведь «самоваром» заняты, есть и такие, как вы говорите.
- Вот они-то, барышня, верно делают.
- А другие?
Матвей Иванович помолчал.
- Другие, значит, не верно? - огорчилась Софья. Наступило неловкое молчание, и тут, очень кстати, привалили на сходку заводские. Кружок был недавний, народ этот на заводе тоже недавний, еще не утративший надежду подшибить деньгу - да и вон из города, хозяйство на деревне взбадривать. Входили гуськом, крестились на красный угол, кланялись незнакомой барышне, и Софья видела на их лицах ту строгую заинтересованность, которая означала, что сошлись они тут не чаи гонять, а услышать и узнать такое, что не каждый день и не от каждого услышишь и узнаешь.
Перовская пришла присмотреться к людям, беседовать с ними должен был Тимофей. Скрывая робость, вызванную Софьиным присутствием, он сурово насупился.
- Ну, ребята, скажу я вам так, что всё мы печалуемся, всё мы жалуемся: плохо жить, худо жить. И вот мы все уповаем на бога. Так? - Но бога Тимофей не тронул, опять припечатал: - Так! Уповаем! А пословицу не помним. А? Запамятовали? Сейчас скажу: «На бога надейся, а сам не плошай». Ладно. Теперь возьмем с иного ряду. На хозяина мы работаем? Работаем! А что он нам, братья мои, платит? А ровно столько, чтобы с голодухи не околели. А и это-то почему дает? А потом, ежели ты, да я, да все мы передохнем, то кто ж на него станет горбить? Это он понимает, а мы с тобой не поймем. И думаем: родимый ты наш, благодетель ты наш, милостивец ты наш… А ему только одно и надо. Во! Видали? - Тимофей согнул руку в локте, вздувая мускулы. - А высосет, как паук, - крышка, выметайся на панель, работничек.
Софья украдкой поглядывала на слушателей. Они внимали Тимофею с тем покорным равнодушием, какое она замечала и в своих «первенцах», когда речь шла о тяжелом положении народа.
- Правда, - вздохнул кто-то.
- Правда-то правда, - откликнулся другой, - а с ей куда сунешься? В контору, что ли? Сейчас это тобе пачпор в зубы, валяй, крещеный, на все на четыре.
- Да, братцы, правда! - подхватился Тимофей. - Великое слово «правда»! Чего мы все стоим без правды? Скотине равны! А в чем она, где? В том, что свобода нам воздуха нужнее. Гонят свободу, на цепь сажают, топят в крови, ан правда-то в людских душах теснится, ждет расчета за все.
- Даст бог, дождется… - вяло вякнули мастеровые.
- Эх, «бог, бог»! - Тимофей тряхнул волосами: - Терпи, народ, пока твой час пробьет, пока твой стон до господа дойдет. Молчи, холоп, подставляй медный лоб, терпи, мужик, ты терпеть обык…
Все зашевелились:
- Хватски чебучит!
Софья тоже улыбалась, но, улыбаясь, думала, что все это первая ступенька, что комитет должен что-то предпринимать с рабочими кружками, объединить, написать для них программу - словом, двигаться дальше от чистого пропагаторства к каким-то ей пока не ясным делам.
* * *
Волошин опешил: учебник немецкого языка?
- А придется, Денисушка, - весело сказал Желябов и ткнул Волошина под бок.
Денис недовольно крякнул, обернулся к Михайлову:
- Ну, а ты? Впрочем, ты, известно, свое: если бы мне поручили писать стихи…
- Разумеется. И не токмо стихи. Посуду бы грязную мыл. И с таким же рвением, как и стихи.
- А, черт! - рассердился Денис. - Скажете, в чем дело?
- Скажем, - ответил Желябов, усаживаясь на дряхлую оттоманку, украшавшую волошинский номер в гостинице «Москва». - Востри уши, брат, да мотай на лейб-гвардии ус.
«Мотать» пришлось немало. Ну, привалило наконец! Это тебе не рандеву с Клеточниковым, тут уж либо пан, либо пропал.
За окном на Невском стукотили экипажи, но уже не так, как третьего дня. Тогда стук был отчетливо-тверд, а нынче мягче, глуше, потому что нынче с утра хорошо распогодилось, первая капель капала.
Денис слушал, а мысли его самовольно улетали далеко от Петербурга, от Невского проспекта… Молодчина Гартман, бывший слесарь Сухоруков, не ветрится за границей. И в газетах освещает борьбу «Народной воли», задачи ее и чаяния, и деньги для организации где только может добывает, а теперь вот, ну умница, ну молодец, теперь сумел-таки разузнать о крупном заказе, полученном фирмой «Dinamit aktiengesellschaft Alfred Nobel und К°».
- А заказчик, - все так же весело говорил Желябов, - заказчик-то купчина второй гильдии: его степенство господин Женглас из Таганрога. Мы тут на фунты, чуть не на золотники считаем, за Кибальчича дрожмя дрожим. А тут, брат, пуды. - Он с удовольствием повторил: - Пуды-ы-ы, - и помотал увесистым кулаком.
- Н-да, все сие очень здорово, - вмешался Михайлов, - но ты, Денис, прикинь: шхуна - раз, ловкачи - два, местечко на берегу - три, да еще черт знает сколько разных «но», а то я уж вижу: пых-пых, полный вперед.
- Саша, друг, - взмолился Желябов, - не стращай ты нас, бога ради.
- Зна-аем мы, - протянул Михайлов и с ухмылкой взглянул на Волошина. - Ну, так что ж? Как с учебником немецкого?
- Да я малость в гимназии…
- Э, славны бубны - «в гимназии». Ты давай без дураков: зубри, чтоб пар валил. И немецкого мало. Понимаешь, мало.
- Ахти мне!
- Да, да, гвардия. А то как же? И новогреческий тоже.
- Ну уж, Са-а-аша…
- Ладно, - смилостивился Михайлов, - лексиконом запасешься. А немецким мы тебя доймем ой-ой. Мы на тебя Сонюшку напустим, у нее гувернанткой немка была.
- Гамбургская как раз уроженка, - вставил Желябов. - Я спрашивал.
- Ты уж, кажется, обо всем ее спрашивал, - проворчал Михайлов, но Андрей только усмехнулся. - Смотри-ка, - прибавил Михайлов, толкая Желябова, - смотри-ка, да ведь он, батюшка наш Денис-то Петрович, согласен…
С того дня засел агент Исполнительного комитета за учебник немецкого языка. И зубрил, как никогда прежде не зубрил.
Наведывался к нему Желябов. Андрей добыл у лейтенанта Суханова штурманские карты, лоцию Черного моря, подолгу толковал с Денисом об Одессе, о пограничной страже…
Глава 15 ЧИНОВНИК ТАЙНОЙ ПОЛИЦИИ
Клеточников лежал подтянув ноги, острые коленки выпирали из-под одеяла. Он еще больше осунулся и пожелтел. Был канун квелой петербургской весны, а весной даже в Крыму Николай Васильевич чувствовал себя скверно.
Сослуживцы обеспокоились. Давеча навестили его коллежский секретарь Чернышев и коллежский советник Вольф. Не молодой Генрих, а заведующий заграничной агентурой Маврикий Маврикиевич, который хоть и слывет ябедником, однако не лишен добросердечия. Сослуживцы явились с сюрпризами. Не далее как в апреле милейший Николай Васильевич вденет в петлицу лучистую звездочку ордена святого Станислава. Это раз. А во-вторых, Кириллов вошел с ходатайством о прибавке жалованья, и его превосходительство Никита Кондратьевич, управляющий Третьим отделением, ходатайство изволил удовлетворить.
Николай Васильевич взял из жестяной коробки леденчик, положил в рот, оправил одеяло.
Да-с, сослуживцы искренне обеспокоились его отсутствием. Вот, кажется, люди как люди, других не плоше, а между тем именно они, такие, как они, и вершат «уловление душ». Взять Кириллова, у этого стержень: тайная полиция в любом государстве - всему голова, и он положительно влюблен в дело тайного сыска. Да и мелкую сошку понять не велик труд - шпика, драбанта какого-нибудь: у тех-то что же, поденщина. Но вот средний чиновник? На нем, в сущности, все и вертится. Один из гражданского ведомства пришел, другой из военного переведен. Тот литературе не чужд, журналы почитывает, другой - театрал. И анекдотцем, бывает, свистнут, и про супругу осведомятся сочувственно. Не лучше других и не хуже. Как все. И вот на таких-то отнюдь не злодеях и вертится весь, можно сказать, механизм тайной полиции. Правда, есть иные. Есть, которые втайне упиваются: вам, дескать, все дозволено - говорить то, за что других в Сибирь, в паспорте заграничном отказать, из столицы вытурить, под гласный или негласный взять… Упиваются «всесильем» своим. Клопиное сладострастие. И повадочка такая, что смотрит эдакий и как бы сипит: вот ты, мол, вроде невиноватый и ничего особого за тобою не числится, а у тебя-то вон глазенки юрят, когда на Пантелеймоновскую свидетелем тянут… Впрочем, эдаких гнусов отнюдь не большинство. А большинство - публика старательная: велено - сделано, и баста. Кончил занятия, домой поспешает, а там - халат, жена, детушки, и той самой рукой, какая нынче обрекла ближнего, такого же, как он, с женой и детишками, той же рукою свое дитя ласкает.
А взять это «уловление»? Раньше-то думал: хоть и мерзость, но ума требует. На поверку же, как везде и всюду, - бумага-с! Перво-наперво - донос. И уж до того у нас на Руси изловчились в доносах, что, случается, и в печатной статье доносят, публично наушничают. Итак, донос. И пошел в цвет ядовитый цветок, пошла писать губерния. Справки, заключения, расспросы свидетелей, у коих душа-то обмерла… А старые служаки втихомолку сокрушаются: прежде, совсем еще недавно, настоящий, мол, держали порядок - никаких тебе доказательств, марш на Пантелеймоновскую и не чирикай, голубчик, побанился в чистилище, в Третьем отделении, да и езжай с богом в Сибирь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44