«Не оставите друг друга ни в болезни и до гробовой доски…»? Почуяло ли ретивое, что от венка до гробовой доски, от свадьбы до похорон всего-то тридцать семь дней-ночей, да и то наполовину скраденных войной и службой? Что за свадьба?…
А пока жених пошучивал:
- Мы, Непенины, всегда служили Романовым, - приговаривал он, целуя ручку Ольге Васильевне, которая до нынешнего дня еще была Романовой.
Вспоминал ли он хоть раз в пору своего счастливого сердцекружения нянюшкин наказ? «Не женись, милочек, на вдовах, голубочек мой, - увещевала его старая псковская крестьянка, - особливо на тех, чей муж не своей смертью помер. Да на разведенных не женись… Возьми себе нецелованную».
Где ж их, нецелованных, взять-то флотскому человеку, да еще в столь лихое время?
Ах, нянюшка, помянет он твои слова, когда оборвет медовый месяц вторая пуля - под левую лопатку, а как первая войдет в спину, так и вспомнит: «Не женись, милочек, на вдовах…»
И еще кто-то - уж не Ренгартен ли? - рассуждал как-то за чаем, безотносительно к Ольге Васильевне, о том, что аура вдов навсегда вбирает, впечатывает в себя ауру почивших мужей вместе с кодом их судьбы.
Да разве можно было о том думать, глядя, как сияют глаза молодой, как горят жемчуга серег на искристом меху соболиного воротника, как лучится венец над склоненной ее головкой?!.
Горько!
Принтограмма № 7
«Я пришел в собор за час до венчания, чтобы не спеша выбрать удобную позицию. Разумеется, я не допускал и мысли об убийстве в храме. Стрелять надо было при выходе на паперть либо во время отъезда, при посадке в автомобиль… Тем не менее я вошел в трапезную и долго стоял перед иконой своего покровителя - Святителя Николая. О чем мне было просить его? Быть пособником в моем преступлении? У меня рука не поднималась даже сделать крестное знамение.
Я видел, как мимо меня прошествовала свадебная процессия. Я видел, как Непенин подвел невесту к алтарю… Потом их загородили шаферы, друзья, гости… Я слышал, как пел священник… Я смотрел в строгие глаза Чудотворца столь же пристально, как в зрачки Нефертити. Я молил его о чуде… О чуде своего исхода из той дьявольской ловушки, в которую угодил…
Я видел краем глаза, как мимо меня шли к выходу новобрачные и их свита. Я стоял, не в силах шелохнуться. Ноги мои приросли к плитам храма.
Угодник спас мою душу и спас раба Божьего Адриана… Но оставалось мое бренное тело. Что делать с ним? Оно принадлежало не мне - военной разведке кайзера.
Я вернулся в гостиницу. Несколько дней кряду я не покидал номер - пил кофе с коньяком, курил и до боли в висках искал выход из страшного тупика.
Не подлежало никакому сомнению, что ставить под удар Терезу с малюткой более чем преступно. Для меня она давно уже перестала быть подданной враждебной державы. Я сам не ожидал, как сильны окажутся во мне кровные узы и отцовские инстинкты. Не могу сказать, что я безумно любил ее, нет, то было совсем неведомое мне и потому плохо передаваемое на словах чувство какого-то тихого животного обожания этих двух белокурых головок - большой и маленькой. Я вверг их в беду и должен был любой ценой выручить.
Любой ценой…
Но цена была одна: пуля в Непенина. Что означало - пуля в Родину, в Россию, во флот, в Андреевский флаг, в товарищей по корпусу, и вечное их презрение.
Эту мысль я тоже всерьез не допускал, и поэтому план покушения не был выстроен даже вчерне.
Третий исход, к которому я склонялся все больше и больше, - это пуля в себя. Я выходил из игры, спасая всех - Терезу с сыном, адмирала Непенина, свою честь… Этот исход обдумывался все чаще и чаще, и я уже доходил до таких деталей: чем прижать посмертную записку, что в ней написать, стреляться ли в кресле за столом или в постели, наконец, куда целить - в сердце, в висок, в рот?!
Постепенно мысль эта становилась привычной, хотя не раз я ее отбрасывал с омерзением молодого, полного сил человека.
Но тогда что же?!! Как?!!
Где выход?!!
С того дня, как я отказался стрелять в Непенина, мой уютнейший номер со всеми достижениями финского комфорта превратился в камеру смертника.
Теперь главная моя мысль пульсировала ежедневно и ежечасно в одном только слове: «Когда?»
Порой я выхватывал браунинг и быстро говорил себе: «Вот сейчас, сразу! И никаких мучений». Но сразу, рывком не получалось. Всегда что-то останавливало взгляд, в последнюю секунду глаза цеплялись за какой-нибудь пустяк - будь то пара голубей, вдруг опустившихся на карниз моего окна (благие вести, надо подождать), или шаги по коридору (не ко мне ли?), и рука медленно опускалась в карман, наполняя его убийственной тяжестью орудия казни.
Срок, отпущенный мне в Берлине, подходил к концу. И когда ясно понял, что выпустить сам в себя пулю не смогу, я отправился искать палача.
В портовом трактире я познакомился с рыжим детиной, отсутствие лба которому компенсировала массивная нижняя челюсть. Я угостил его пивом и водкой. Кажется, я и сам был хорош, потому что долго не мог втолковать ему, чего мне от него надо. Уж потом, на трезвую голову, я понял, как дико звучала моя просьба: «Не могли бы вы убить меня за хорошее вознаграждение?» Будь он не так пьян, он бы принял меня либо за умалишенного, либо за полицейского провокатора.
Под конец я всучил ему часы «вахтерцера» и сказал, что он может заиметь много таких часов, если нагрянет в 27-й номер «Фении» и там пристрелит одного субъекта. На клочке газеты я начертил ему план коридора и втолковал наконец, что дверь всегда будет отперта, а звук выстрела заглушат ковры и тупиковое расположение номера.
Он спрятал бумажку под крышку швейцарских часов и долго любовался, устроив в кулаке темень, мерцанием светящихся стрелок…»
Гельсингфорс. 27 января 1917 года
Свадьбу играли негромкую по военному времени, неширокую, но с обильно накрытым столом, на квартире Непениных. Теснились на скатерти и блюда с осетрами из ресторана «Карпаты», и горшочки с нянюшкиными огурчиками да капусткой, и хрустальные бадейки с греческими маслинами, присланными Александром Васильевичем Колчаком к свадьбе из Севастополя вместе с дюжиной мускатного шампанского. Дамы оценили подарок с восторгом, мужчины налегали на шустовский, не злоупотребляя, впрочем, коньяком, поскольку расходиться предстояло не по домам, а по кораблям.
Люся тоже сидела за столом, в голубом пышном платьице, потягивая через соломинку брусничный детский крюшон, и, кажется, была очень довольна новым и столь скорым после Рождества празднеством.
Улучив минуту, Ренгартен отозвал Непенина в полутемный - горела лишь настольная лампа - кабинет и, бледнея, холодея, но не пуская душу в пятки, предупредил:
- Адриан Иванович, если то, что я вам обязан сообщить, честь ваша не приемлет, посчитайте сказанное за пьяные речи, хотя я и выпил всего лишь бокал шампанского…
Четко и сжато, будто докладывал оперативную сводку, Ренгартен изложил план отстранения от власти.
Непенин молча крутил золотую цепочку на жилетке то в одну сторону, то в другую… Выслушав, набил бумажную гильзу табаком, не спеша извлек из бронзовой спичечницы швецкую спичку, пыхнул сизоватым терпким дымком…
- Видите ли, Иван Иванович, Непенины всегда служили Романовым, - повторил адмирал давешнюю шутку, но без тени улыбки, - и на Бородинском поле, и в Балтийском море…
- Цесаревич и Михаил Александрович - тоже Романовы.
- Так-то оно так… Но уж больно на военный заговор смахивает.
Ренгартен попросил разрешение курить и извлек серебряный портсигар с эмалевой флюгаркой «Полтавы», с трудом удержал его в искалеченных пальцах - Непенин помог прикурить.
- Адриан Иванович, речь все же идет о спасении их императорских высочеств и царственного дома Романовых. Речь идет об эвакуации их флотом до той поры, когда и мы ничем не сможем помочь ни им, ни России… Гвардия ропщет, не то что народ…
- Смею напомнить вам: идет война. Коней на переправе не меняют.
- Не сменим мы, сменят другие. И это будет во сто крат хуже для нас, для флота и России!…
Непенин прикурил новую папиросу от недогоревшей старой - верный признак душевного смятения. Ренгартен видел горы этих полувыкуренных папирос в пепельницах «Кречета», когда комфлота решал нелегкие дилеммы.
- Вы полагаете, без революции не обойдется? - спросил Непенин тем неожиданным растерянно-жалобным тоном, каким дети спрашивают взрослых о неизбежности человеческого конца.
- Не то что полагаю. Наверное знаю! Когда желудочный сок ударит в головы питерским мастеровым вкупе с большевистскими посулами, начнутся и у нас «Потемкины» с «Азовами»…1 Из Петрограда идут очень тяжелые вести. Да вам о том лучше известно.
- Известно мне и то, что армейские офицеры хотят царский поезд остановить и принудить императора к тому, к чему и вы предлагаете. Но им это скорее удастся. Лед, лед, этот проклятый лед… Пока он не тронется, все одно нам никуда не сдвинуться.
- А все-таки, Адриан Иванович… Вы один из тех старших военачальников, которые могли бы указать монарху на всю опасность положения!
Эту фразу и конец разговора Ренгартен тем же вечером записал в дневник.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА . «Адмирал ходил… взад и вперед, видимо, задетый моими последними словами. Подумав, он ответил, что прямой, открытый путь невозможен… Известно точно, что не было, чтобы монарх, проигравший большую национальную войну, оставался на троне… В заключение адмирал сказал мне: «Думато об этом, много думато, много ночей…»
Далее он сказал что-то непонятное и отрывочное: что собирает к себе людей, которым верит; что-то о кораблях, на которые можно рассчитывать… Я ничего не понял. Это были отрывки мыслей, произнесенных вслух».
Непенин вздрогнул от резко распахнувшейся двери. Вбежала Люся.
- Папочка, папочка, нехороший! Там все заждались тебя!
Адриан Иванович подхватил ее на руки. Вслед за девочкой гурьбой ввалились Подгурский, Грессер, князь Черкасский…
- Так вот он где от молодой жены прячется! - гудел подгулявший подводник. - Горько!
Свадьба тихо продолжалась.
Свеаборгский рейд. Февраль 1917 года
Кордегард - корабельный гардемарин - Демидов, кажется, впервые в свои восемнадцать лет писал серьезное любовное письмо. И хотя с Наденькой Грессер был знаком с первого гардемаринского бала, написать ей за эти два года не выпало случая. Нелепо писать письма, когда фасад Морского училища смотрит через Неву на фронтон дома, где живет волоокая Надин, и можно звонить ей хоть каждый вечер, если дежурный офицер не слишком строг и разрешит на минуту снять трубку телефонного аппарата.
Теперь пошла вторая неделя самой настоящей разлуки: корабельную практику Демидову выпало проходить на крейсере «Диана», стоявшем в Гельсингфорсе. На скудно отсчитанные корабельным ревизором финские марки Демидов купил при первом же сходе в город роскошный пост-бювер с набором разноформатных конвертов, вечным пером, блоком почтовых марок и пачкой верже с золотым обрезом. Остатки кордегардского жалованья хватило еще и на изящный альбомчик с видами финской столицы, финских шхер и водопадов. Надин должна была оценить этот скромный, но самый настоящий моряцкий дар, привезенный пусть не из кругосветного плавания, однако же с действующего флота. Он так и надписал правый уголок письма: «Действующий флот». А левый пометил на манер вахтенного журнала: «Рейд Гельсингфорса. Борт крейсера I ранга «Диана». Марта 3-го дня 1917 года».
«Милая Надин!
Да позволено будет мне называть Вас так, как обращаюсь к Вам только в самых сокровенных мыслях. Если б Вы знали, как хорошо, как сладко, как томительно думается о Вас в суровом железе боевого корабля. Практика моя началась на линкоре «Император Павел I», а теперь продолжилась на «Диане», куда я, Бог даст, надеюсь прийти мичманом к началу кампании. Судьба свела меня с замечательными людьми, доблестными, неунывающими, остроумными офицерами российского флота. Я очень надеюсь познакомить Вас с моим новым другом, который любезно делит со мной свою каюту, - мичманом Виктором Шуманским. Он прекрасно поет, музицирует, пишет акварели. К тому же чемпион корабля по гимнастике и стрельбе из револьвера. Помимо немецкого и английского выучил шведский язык… Душа кают-компании. Даже матросы любят его. Пишу «даже», потому что матросы на линкоре очень угрюмы и взбудоражены всякими слухами, которые циркулируют к нам из Питера.
Шуманский - мой офицерский кумир. Надеюсь овладеть со временем всеми его достоинствами.
Мы с ним душевно близки настолько, что я позволил себе показать Вашу фотографию, и он с большой похвалой отозвался о моем вкусе. Это Вам вместо комплимента, на которые я, увы, по Вашему замечанию, не мастер.
Сейчас я перебрался на бронепалубный крейсер «Диана», где, видимо, и закончу свою стажировку в должности командира кормового плутонга.
Здесь тоже очень интересные, славные люди. Совершенно блестящий старший офицер капитан 2-го ранга Борис Николаевич Рыбкин, женатый, кстати, на очень красивой, как все говорят, женщине. Впрочем, мне до этого решительно нет никакого дела.
Не нашел я общего языка только с одним человеком - штурманским офицером лейтенантом Любимовым-3-м. Надменный нигилист и очень дурного мнения о всех женщинах, на что я вынужден был публично возразить ему, и он явно меня возненавидел. Бывают такие пренеприятные типы, общаться с которыми принуждает лишь теснота корабельной жизни…
Милая Надин, помните ли Вы нынешнее Рождество и те слова, которые я сказал Вам на Елагином мосту? А катание на финских санях в Шувалово? А фейерверк в Петергофе? А кондитерскую на Вознесенском?
Господи, как хочется в Петроград!»
В начале февраля проездом из Питера заглянул на «Кречет» начальник Воздушной дивизии капитан 1-го ранга Дудоров. После доклада у командующего флотом Бориса Петровича зазвали к себе «морские други». Вручив приятелям по шкалику шустовского коньяка «для сдабривания кофе», Дудоров достал из портфеля аккуратно обернутый плоский сверток, перекрестился и развернул бумагу. Изумленным взорам штабистов предстала новехонькая, в сияющем окладе икона:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51