— Нет, Дуся, — продолжал отец, — нет, ты слышала, сынок-то наш отличается! Ему, видишь ты, разговор учителя не таким показался, как требуется. Учитель им про родные края говорить стал, и про старые времена, и про все, что нам вот этим горбом досталось, — отец кулаком ударил себе сзади по шее, — и про то, что кровью нашей мы добыли и отстояли… Сорванцы, хулиганье, попугайничать стали, а наш-то умник вместе с ними — хи-хи да ха-ха! Не то чтоб оборвать безобразников — с ними же заодно!— Папа, не я же начал… я же только…— Молчи! Если ты хороший пионер — за честь всего класса отвечаешь… Нет, Дуся, ты обрати внимание. Он, видишь ли, объясняет, что, мол, у учителя выговор смешной, с придыханием… А ну дай сейчас же твою тетрадку по русскому языку. Вот тут что написано? «Тетрадь по русскому языку ученика 4-го класса Дубинина Владимира». И вот гордится этот Дубинин Владимир, что он гладко говорит, а пишет по-русски с ошибками. Вот, пожалуйста, диктант. «Удивлятся» написано, а оказывается, тут мягкий знак требуется. Вот видишь, красным подчеркнуто. А тут «мальчишька» написано, после «ш» мягкий знак поставлен, ан его тут и не надо вовсе! Зачеркнула учительница. Как же ты, неуч неграмотный, смеешь над учителем смеяться, над образованным человеком, который в тысячу раз больше тебя знает? К чему вы там придрались у него? А?..Отец встал, прошелся по комнате, выстукал трубку о тяжелую корабельную пепельницу.— Вот Алексей Максимович Горький, когда мы были у него в Сорренто… Помнишь, Володя, я тебе рассказывал, когда я на «Незаможнике» служил и мы в двадцать пятом году в Италию ходили…Володя перевел дух. Он уже много раз слышал от отца рассказ о встрече с Горьким в Италии, куда отец ходил на миноносце. Никифор Семенович любил вспоминать про эту встречу, про то, как радушно принял их великий писатель, как запросто разговаривал он с молодыми моряками на своей даче. И то, что отец нечаянно вспомнил сейчас про большой день, который бережно хранила его память, уже предвещало благоприятный поворот в разговоре.— Максим Горький нам тогда, когда мы про культуру с ним говорили, что сказал? — продолжал отец. — Он нам тогда так сказал: «От хулиганства до фашизма расстояние, говорит, короче воробьиного носа». Он тогда нас учил, как надо человека уважать. «Человек, говорит, великий творец, и ему поклоняюсь». Рассказал нам тогда Алексей Максимович случай один из детства своего: как он мальчишкой любил камешками фонари бить на улице. Звон ему, видишь, нравился. А вот раз поймал его ламповщик да, вместо того чтобы по шее наложить, как следовало бы, рассказал о стекле, как его дыханием своим стеклодувы на заводе из горячего варева выдували и легкие у человека гибли, тратились вконец. «Вот, — говорит ламповщик тот, — дыхание свое человек и труд положил, а ты — камнем!.. « Вот, Вовка, хочу, чтобы ты человека уважать учился, каждое дыхание его берег, Все я понятно говорю?— Все.— Ну хоть пробрало тебя как следует? — уже добродушно осведомился отец и вытер платком рот, чтобы скрыть улыбку. — Да, погорячился немножко… Очень ты меня, Вова, расстроил. Ну, а как же исправлять решаешь?— Я сам не знаю… Я бы, папа, пошел, да ведь выпытывать начнут, кто первый зачинщик был. А я их выдавать не хочу.— Это ты правильно, — неожиданно для Володи согласился отец. — Нафискалить — не велика доблесть.— Ну, так я скажу, что я сам начал.— И за то не похвалю. Это уж, понимаешь, постный разговор, церковное покаяние, мученический венец. Не по-нашему получается, Владимир. Чужую вину к своей прибавлять не надо; и своя хороша. Вот товарищам своим так всю суть объяснить, чтобы они вместе с тобой пошли, чтобы они всю пакость захотели с плеч сбросить, перед учителем начистоту повиниться, — вот это было бы дело. Это — другой разговор, это уж будет по-пионерски.— А если они не захотят?— Если не захотят, тогда ставь вопрос перед всем классом. Пусть коллектив ваш воздействует. И сам перед классом полностью свою вину признай. Вот если уж и тогда артачиться станут, если им всего класса честь не дорога, свое трусливое копеечное самолюбие дороже, чем общая добрая слава, — тогда уж решайте всем классом: сказать вам про них директору или нет; а самому, конечно, первым бежать на других ябедничать — это дело не шибко доблестное. Да я уверен, что ты на них воздействуешь. Ведь они тоже, верно, по глупости больше, чем со зла.Володя вскочил, кинулся к пальто, нахлобучил кепку.— Куда ты? — всполошилась мать. — Поздно уж, темно на улице.— Верно, погоди, куда ты? — спросил и отец.— Воздействовать! — отвечал Володя и показал свой небольшой, но крепкий кулак. — На Донченко-то я сразу воздействую, а вот Кленов здоровый. Ну ничего, я сперва на Донченко повлияю, а уж потом мы с ним вместе за Кленова возьмемся.Как воздействовал на своих товарищей Володя Дубинин, какие доводы привел он, что за методы применил в тот вечер, когда вызвал на улицу Мишу Донченко, а потом после небольшого препирательства во дворе отправился с ним к Димке Кленову, — все это так и осталось неизвестным. Никаких подробностей сообщить мы вам об этом не можем, но зато можем рассказать, что произошло дальше.Было уже очень поздно, и Юлия Львовна, закончив читать последнюю письменную классную работу, сложила на своем столе аккуратной стопочкой голубые и желтые тетрадки. Она потерла кулаками усталые, покрасневшие глаза, хотела встать от стола, но опять задумалась, вспоминая тяжелую утреннюю историю в классе. Светлана уже собиралась спать и пошла на кухню умыться на ночь; и тут Юлия Львовна услышала, что она тихо переговаривается с кем-то на кухне. Там шептались:— Ты ей скажи только… Скажи, что мы пришли…— Да что вы в такую позднотищу? Она вас погонит сейчас… Она устала, расстроенная…— А ты только скажи ей!— Светлана! — позвала Юлия Львовна. — С кем это ты там?Светлана вбежала в комнату. Она была вся красная от смущения, но лицо ее выражало плохо скрываемую радость.— Мама! Там наши мальчишки — Кленов, Донченко и… Дубинин с ними.— Ну, что такое, что за время для разговоров? — проговорила Юлия Львовна и медленно пошла на кухню, прямая, спокойная, как всегда, словно входила «на не в маленькую кухню при школьной квартире, а в актовый зал. Такой, по крайней мере, показалась она всем трем приятелям, которые не могли слышать, как радостно бьется сердце учительницы, так много пережившее в этот день.Все трое стояли у входной двери, сняв шапки с повинных голов. Володя искоса грозно взглянул на двух своих спутников, старавшихся все время оказаться за его спиной.— Добрый вечер, Юлия Львовна! — проговорил Володя и с неудовольствием поглядел на Светлану, которая стояла в дверях и была тут совершенно ни к чему. В то же время он успел локтем больно ткнуть уже скрывшегося было за ним Донченко. Тот, в свою очередь, двинул коленом Кленова, жавшегося к нему.— Добрый вечер, Юлия Львовна! — сказали оба провинившихся.— Здравствуйте, — отвечала Юлия Львовна. — Что это вы вздумали так поздно, на ночь глядя?— Да, поздно, — пробормотал Володя. — На них скоро не воздействуешь… Ну, говорите, как обещали. Все уж говорите, чего там…Он решительно повернулся к своим спутникам.— Юлия Львовна… — начал Донченко.— Юлия Львовна, — заторопился Кленов, — вот мы все — Миша Донченко, и я, и Володя…— Обо мне можешь не говорить, я сам, — остановил его Володя.— Юлия Львовна, — сказал Кленов и толкнул вперед Донченко, — мы просим у вас прощения. Это я первый начал, я больше не буду.— А потом я уж… — тихо добавил Донченко.— А я, вместо того чтобы на них воздействовать, сам начал смеяться… потому тоже виноватый. Я, Юлия Львовна, вовсе не отпираюсь. И мы решили сейчас пойти сперва к вам, а потом прямо к Ефиму Леонтьевичу… Только мы не знаем, где он живет.— Ефим Леонтьевич очень плохо себя чувствует после сегодняшнего. Он больной человек, — сказала Юлия Львовна. — Я думаю, он уже лег. Сейчас я пойду постучусь к нему.Все трое невольно попятились к дверям.— А разве он тут?..— Да. Ефим Леонтьевич пока что остановился в нашем общежитии, ему дали комнату. На днях ему обещали квартиру от горсовета. Только вряд ли она ему понадобится, потому что он как будто собирается уехать из Керчи.Мальчишки переглянулись в смятении.— Может, еще останется?.. — нерешительно спросил Володя.— Мы его попросим, — подхватил Кленов.— Вытрите ноги и проходите ко мне, а я сейчас погляжу: может быть, он еще не спит.— А вы уже сами нас простили? — решил уточнить Володя.Юлия Львовна пожала прямыми плечами:— Ну, это там видно будет, это теперь все зависит от Ефима Леонтьевича: если он согласится простить вас, тогда уж и мне придется.Она вышла из кухни, проводила мальчиков к себе. Светлана подставила ребятам стулья, а сама встала в сторонке, у стола, где лежали сложенные классные тетрадки.— Поди, все отметки подсматриваешь? — съехидничал Володя. — Хорошо, когда мать учительница!— Как тебе не стыдно, Дубинин! — возмутилась Светлана. — Ты что, маму не знаешь? Она ко мне еще строже, чем ко всем, и дома ни одной тетрадки не показывает.За дверью послышались шаги, мальчики вытянулись, вскочив со стульев.— Вот пожалуйте, Ефим Леонтьевич, — сказала учительница за дверью, распахнула ее и пропустила вперед Ефима Леонтьевича.Ребята робко взглянули на учителя. Он был в том же пиджаке, что и утром, но, должно быть, без воротничка, потому что левой рукой придерживал на груди поднятый отворот.Ребятам показалось, что Ефим Леонтьевич очень оброс за день — так потемнели его щеки, и глаза под очками были красные, словно обожженные.— Здравствуйте. Вы ко мне? Что скажете? — тихо спросил учитель.И Володя, став прямо перед ним, отвечал:— Ефим Леонтьевич, пожалуйста, простите нас!— А разве ты у них главный? — удивился учитель, вглядываясь в лицо Володи.— Нет… Я весь день все думал. Я и папе все сказал, а он говорит: иди прямо и воздействуй. Я вот на них воздействовал, и они тоже теперь… Ну, говорите, что же вы молчите!— Это я передразнивал, — еле слышно признался Кленов.И опять Донченко тихо добавил:— И я немного тоже…— А я… — сказал Володя, — я тогда на них не повлиял, а стал сам… Моя фамилия Дубинин Владимир, — неожиданно закончил он и поднял голову, прямо глядя в лицо учителя. — И мы вас очень просим, чтобы вы с нами занимались по истории!Ефим Леонтьевич беспомощно развел руками. Пиджак на груди у него раскрылся, обнажив что-то привязанное полотенцем — круглое, красное, булькнувшее водой. Поймав удивленный взгляд ребят, Ефим Леонтьевич обеими руками запахнул пиджак и извиняющимся голосом забасил:— Это пузырь у меня тут с холодной водой. Сердце у меня, ребята, немного пошаливает, горячее чересчур… Вот я его и решил остудить. А теперь уж не надо! — И он словно из груди вырвал пузырь и отбросил его на стул. — Я, ребята, из той породы чудаков, о которых один поэт сказал: «Извиниться перед таким — значит стать его лучшим другом…» Ну, вообще-то пустяки. Раз, говорите, заниматься — так все в порядке. Будем заниматься, друзья.— А в музей сходим? В лапидарий, на Митридат пойдем? — осторожно поинтересовался Володя.— И в лапидарий пойдем, и на Митридат пойдем, и все облазим, и все будет хорошо. Верно, друзья?И мальчики вместе со Светланой восторженно, раскатисто гаркнули:— Верно!Едва очутившись в темном дворе, друзья принялись от радости колотить друг друга и толкаться, а потом, обнявшись, плечом к плечу зашагали вниз по крутым темным улицам, распевая во всю глотку песню из кинокартины, которую они видели только в прошлое воскресенье: Три танкиста, три веселых друга —Экипаж машины боевой… Дома уже начали беспокоиться, когда на лестнице заскрипели перила, хватаясь за которые Володя в три приема перемахнул через все ступеньки, и вот он сам появился в зале с довольной, улыбающейся физиономией.— Ну? — спросил отец, загораживая ладонью, как щитком, глаза от стоявшей возле него настольной лампы. — Грех с души, душа на место?Володя уже расстегнул пальтишко: под ним алел пионерский галстук. Глава VII Научная экспедиция Это случилось вскоре после того, как Ефим Леонтьевич выполнил свое обещание и сводил весь класс в лапидарий.Удивительные вещи открылись перед маленькими экскурсантами во время посещения музея. Прежде всего оказалось, что название «лапидарий» происходит от слова «ляпис», что по-латыни обозначает «камень». Поразительное дело: сколько раз Володя и его товарищи лазили по склонам Митридата, видели серые рубчатые колонны музея, иногда, разглядывая картинки в учебнике старших классов, находили на страницах изображения зданий с такими же колоннами и удивлялись, сколько везде было лапидариев. А оказалось, что музей в их городе по архитектуре своей скопирован со старинного греческого храма Тезея и внутри него хранятся источенные временем каменные плиты, надгробия, драгоценные для ученых, знаменитые на весь мир.Самые озорные притихли, когда Ефим Леонтьевич вместе с руководителем музея — смуглым и светлоглазым человеком с седыми, коротко подстриженными усиками — повел ребят мимо монументов, гробниц, каменных ванн и плит, огромных кувшинов — амфор и пифосов, внутри которых можно было бы поместиться целому пионерскому звену. И странно было думать, что все эти вещи сделаны руками людей, которые жили тут же две с лишним тысячи лет назад. Диковинные украшения, искусно вырезанные на камне цветы, узоры, боги, галеры, изображения грифонов (львов с орлиными головами), фигуры воинов, угловатые греческие буквы, обломки каменных скамей — все это хранило следы давно прошедших веков, когда Керчь была еще Пантикапеем, а Камыш-Бурун звался очень смешно — Дия-Тиритака. Но и тогда, в те далекие времена, в каменоломнях добывался светлый ракушечник, и из него строили города, дома и храмы. Из того же камня и теперь был выстроен город.Володя осторожно обходил ноздреватые полустершиеся камни, каждый из которых имел свою тысячелетнюю историю, а Ефим Леонтьевич рассказывал о древних войнах, от которых дрожали камни Пантикапея, о жестоком царе Митридате, имя которого приняла гора, где теперь стоял музей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72