На нас мог напасть всяк, кому это придет в голову. Во время «кораблекрушения» утонуло все оружие, и у меня остался только маленький, чуть больше перочинного, ножик. Так что защититься нам теперь было нечем. Кроме того, от переохлаждения мы вполне могли схватить воспаление легких, и кто знает, поможет ли в этом случае мое медицинское искусство. Однако в запасе у нас оставалась главная сказочная надежда: «утро вечера мудренее».
– Согрелась? – спросил я Наталью Георгиевну, чувствуя, как потеплело ее тело.
– Нет, не могу, – ответила она, стуча зубами, – зябко.
– Тогда прижмись крепче ко мне, – предложил я и с удвоенными усилиями продолжил растирать ее тело.
Мне тоже пока было холодно. Такое бывает, когда вернешься в тепло сильно продрогшим, вроде бы согрелся, а внутри еще долго сидит стылая дрожь.
– Тебе не больно? Может быть, слабее? – поинтересовался я, сильно сжимая в ладонях ее спину, ягодицы, бедра.
– Нет, так хорошо, – просто сказала Наталья Георгиевна и сама начала так же как я, гладить и мять мое тело.
Минут пять мы активно терзали друг другу бренную плоть, пока я не почувствовал, что рядом со мной лежит не только товарищ по несчастью, но и привлекательная женщина.
– Спина уже не болит? – вдруг спросила Морозова.
– Нет, почти прошла, – ответил я.
– А я тебя так пожалела, ох, как пожалела...
Сказанное было настолько двусмысленно, что я не сразу нашелся, что сказать в ответ. Жалеть и любить в женских устах – почти полные синонимы. Вместо меня неожиданно и бесконтрольно ответила грешная плоть, что, кажется, не осталось незамеченным, во всяком случае, Наталья Георгиевна попыталась от меня отодвинуться. Я ее не отпустил.
– Жарко делается, – виновато прошептала она.
– Это хорошо, – ничего не значащим тоном, произнес я, – нам нужно хорошо согреться, а то, не ровен час, простудимся и заболеем. А нам еще далеко идти.
Разговор казался самым невинным, однако все было много сложнее. Наши тела сплелись, но мы оба лицемерно делали вид, что между нами ничего не происходит. Теперь мне было уже не только тепло, а жарко, и можно было бы без ущерба для здоровья ослабить объятия, чего я, понятное дело, не сделал. Сладкая истома забирала все сильнее.
– Сено колется, – пожаловалась Наталья Георгиевна и пошевелилась, устраиваясь удобнее. – Грех это, – грустно добавила она, – да видно, ничего не поделаешь...
Я не дал ей досказать и завладел губами. Морозова испуганно убрала лицо.
– Ты, чего это, батюшка, делаешь?
– Целуюсь, – честно сознался я.
– А для чего?
– Для чего люди целуются? Не знаю, наверное, для удовольствия.
– Это ты как бы христосуешься? – опять удивила меня странным вопросом Наталья Георгиевна.
Я начал постепенно врубаться, что с поцелуем я немного поспешил. Поцелуи между мужчинами и женщинами в этом веке еще не вошли в моду.
– Тебя муж никогда не целовал? – на всякий случай спрос ил я.
– Я что, крест или икона? – удивленно ответила женщина.
– А можно, я тебя поцелую, ну, как икону?
– Поцелуй, батюшка, коли охота есть, ты все-таки лицо почти духовное.
Я приник к невидимому, прохладному лицу и начал нежно, едва касаясь губами, целовать щеки, шею, плечи молодой женщины. Наталья Георгиевна сначала никак не воспринимала прикосновения, боясь то ли подвоха, то ли неведомой опасности.
– Батюшка, что-то мне щекотно, – пожаловалась она, когда поцелуи стали настойчивее. – Ты, коли тебе такая охота, так делай сразу, моей воли нет против мужчины.
– Не мешай, – попросил я, с трудом отрываясь от теплой, шелковистой кожи. – Я сам знаю, что делать.
– Ну, воля твоя, – покорно ответила женщина, замирая в моих объятиях.
– Что-то, батюшка, меня в жар бросает, – вдруг пожаловалась Наталья Георгиевна. – Губы у тебя больно горячи.
– Потерпи, любовь всегда горяча.
– Я жена честная и всегда себя блюла, – уже прерывисто дыша, сообщила Морозова. – Ты не демон ли? У меня все нутро горит!
– Не демон, – успокоил я. – Дай свои губы, сама поймешь!
Я завладел ее мягкими, неловкими губами, и у нас начался долгий, бесконечный поцелуй.
– Батюшка, да когда ты, наконец, начнешь, никаких сил нет терпеть...
Потом были стоны и неясные слова, дурманящая сладость горячего, женского тела и обжигающая нежность...
– Нешто так бывает? – спросила Наташа, когда мы, усталые, лежали под пахучим сеном, вытянувшись во весь рост и едва касаясь друг друга. – Я замужем уж десятый год, а сладости-то, выходит, и не знала.
В ответ я только поцеловал ее в губы и снова обнял. Меня била нервная дрожь, и одна за другой накатывались волны желания.
– Устала, я, – не отодвигаясь, сказала Наталья. – Давай чуток отдохнем.
– Конечно, милая, – ответил я. – Тебе тепло?
– Тепло, ох, как тепло! Жарко!
Действительно, ее тело было очень горячи. Я забеспокоился, не жар ли у нее и, взяв за руку, проверил пульс. Он был ровный и не частил. Кажется, со здоровьем пока у Морозовой все было в порядке.
– Поспи немного, – предложил я, – ты устала.
– И то, пожалуй, – сонно откликнулась Наталья Георгиевна. – Ты тоже поспи.


* * *

Утром я проснулся от естественного нестерпимого желания ненадолго уединиться. Пришлось срочно разгребать сено и выползать из теплой, ароматной норы. Солнце уже было высоко и вовсю пронизывало щелястые стены. За ночь ветер переменился, и потеплело.
– Помоги мне вылезти, – попросила из ямы Наташа.
Я протянул руку и вытащил ее наверх. Мы оказались рядышком, голые, как Адам и Ева. Для полного сходства с прародителями нам не хватало только яблони и змея.
– Мне нужно вниз.
Я спрыгнул вниз и подставил ей руки. Наташа скользнула по сену, я поймал ее и слегка прижал к себе. Потом мы разбежались в разные стороны.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, когда мы снова оказались вместе.
– Хорошо, только опять замерзла.
– Придется ждать, пока все просохнет. Полезай наверх.
Теперь, когда мы отдохнули и согрелись, взобраться наверх оказалось совсем просто. Я только слегка подталкивал Наташу. Она нисколько не смущалась тем, что я был снизу и мог видеть ее в самых интимных подробностях. Что, признаюсь, украдкой и делал. Причем с большим удовольствием.
Когда я поднялся вслед за ней, результат моей нескромности был уже весьма нагляден.
– Полежать, что ли, еще, – сказала боярыня, сладко потягиваясь и кося в мою сторону озорным глазом.
– Давай сначала позавтракаем. Очень кушать хочется... Не нужно одеваться, пускай досохнет, – добавил я, заметив, что Наталья, обижено поведя плечом, собирается надеть влажный опашень, длинную, до пола рубаху-платье.
– Срамно нагой хлеб вкушать, – нравоучительно сказала она.
– Един хлеб от Господа, – произнес я наставительно и вновь разложил опашень на сене.
Таинственное заклинание ее, кажется, убедило, и мы начали, как библейские праотцы, вкушать хлеб насущный в полном своем неприкрытом естестве.
А и хороша же была боярыня! Причем безо всяких шейпингов и диет. Нежное тело с прозрачной кожей и едва заметными веснушками, бледные девичьи соски и светлое золото волос, чуть светлее на голове.
– Ишь, хоть ты не из наших, а пригляден, – вдруг неожиданно произнесла Морозова, щурясь на солнце и мазнув по мне взглядом.
– Почему же не из «наших», а из каких же я?
– Этого уразуметь не могу, только знаю, точно не из наших. Все делаешь по другому, – уточнила она.
– А у тебя что, есть с кем сравнивать? – начал, было, ревниво я, потом поправился и спросил понятнее: – У тебя что, кто-то был помимо мужа?
– Негоже у доброй жены про такое спрашивать.
– Ну, если жена добрая... Ты ешь скорей, а то у нас времени мало.
Мы на какое-то время замолчали, утоляя накопившийся голод.
– Одежа-то, поди, просохла, теперь и одеться можно... – сказала Наталья, собирая остатки еды в берестяную упаковку.
– Рано еще, – лукаво сказал я, хотя было отнюдь не рано, а, пожалуй, даже и поздно; того и гляди, кто-нибудь сюда заявится, – давай еще отдохнем.
– Ты мужчина, тебе и решать, – легко согласилась Наталья Георгиевна и сладко потянулась с неотразимой женской грацией, показывая себя всю в самом выигрышном ракурсе.
Я тут же спрыгнул в нашу сенную яму и притянул к ней руки:
– Иди ко мне...
...Если бы не нужда уходить и прятаться, то из этого сеновала меня не выгнала бы никакая сила. Теперь поцелуи Морозову не пугали, а были даже желанны. Наталья вытягивалась всем телом и устало прикрывала глаза, когда я был слишком настойчив и нескромен. Мои ласкающие руки нежили ее светящееся тело и были везде желанны. Все было совершенно потрясающе. Солнышко сияло, птички пели, и прекрасная женщина дарила мне всю свою ранее невостребованную сексуальность.
– Искололась вся, – пожаловалась Наташа, когда мы, наконец, оставили друг друга в покое и лежали рядышком, держась за руки.
– Собираться надо, скоро полдень, – грустно сказал я. – А я бердыш и саблю вчера утопил.
– Я думала, сама утону. Я ведь плавать совсем не умею. Как упала в воду, чую, будто меня какая-то сила вглубь тянет.
– Тебя в Семеновском-то признают? – невежливо перебил я Наташу. – И вспомни, кто из родственников мужа может претендовать на ваше наследство.
– Не знаю, родни у нас мало, – задумавшись ответила Наталья Георгиевна. – Царь Иван Васильевич тестя и детей его лютой смертью казнил, один мой Иван Михалыч по малолетству в живых остался. Вся вотчина ему-то и отошла, а коли у кого ближнего в роду нет, та вотчина отойдет государю... Может, кто из дальней родни зарится. У Морозовых родни много: и Салтыковы, и Шеины, и Брюхово-Морозовы... – Наталья Георгиевна задумалась и продолжила, как по писаному. – Коли у покойного нет жены и детей, та вотчина отдается родным братьям, их детям и внучатам, а далее внучат вотчины велят не отдавать никому; та вотчина, тот жеребей взять на государя.
– Ты что, грамотная? – удивленно спросил я. – Откуда так законы знаешь?
– Так получилось, что немного грамоту понимаю, – смутившись, сказала она.
– Разве девочек учат читать и писать?
– Упаси боже. Мой батюшка был большой книгочей и толмач, а я была его любимая дочка, вот он меня и научил. Только ты о том никому не говори, а то, не ровен час, люди узнают, позора не оберешься. Не мирское дело, а тем паче не женское, писать и читать.
– Что, грамоту знать запрещено?
– Не то, чтобы запрещено, но лучше, чтобы люди не знали. Всякие лишние разговоры пойдут... Однако ж, и собираться пора.
Она была права, но на сеновале было так уютно и спокойно, что я невольно тянул время.
– Интересно, где здешние хозяева? – спросила Наталья. – Сено есть, а людей и скотины нет.
– Кто их знает, – ответил я, вспомнив трупный запах в избе. – Сейчас такое время, что все может статься.
– Смутно, смутно ныне на Руси, – согласно кивнула Морозова, – слышно, царевич Дмитрий Иоанович объявился. Говорят, в Угличе-то зарезали не его, а другого отрока. Он же чудом спасся у короля Сигизмунда и теперь требует отцовский престол.
– Знаю, – сказал я, – только ничего хорошего от этого Дмитрия Руси не будет. Вот отведу тебя в Семеновское, решим вопрос с вотчиной, и подамся в Москву, сам посмотрю на этого царевича.
– И я с тобой, – твердо произнесла женщина.
– Тебе в Москву нельзя, там смута большая будет, а у тебя дети малые, не ровен час, что-нибудь с тобой случится.
– Детям у деда Дениса лучше будет. Я им, без тебя и пока в силу не войду, не защитница. Неровен час, душегубы смертью изведут.
– Ладно, там посмотрим. Нам бы живыми до твоей вотчины добраться...
Договорить мне не удалось, невдалеке заржала лошадь. Я как ужаленный выскочил из сенной ямы и выдернул из нее Наталью.
– Люди! – прошипел я, хотя никого поблизости пока не было. – Давай быстро вниз!
Мы подхватили свое влажное платье и скатились с сеновала. Опять, уже ближе, заржала лошадь. Нужно было выбираться из сарая, где мы оказывались в ловушке. Наталья попыталась начать одеваться, но я ей не дал и потащил за собой к земляной бане, стоящей вдалеке от избы. Она давала хоть какое-то укрытие. Морозова сопротивлялась, стыдясь выйти наружу голой.
Банька была маленькая, низенькая, в три венца над землей, и мы еле уместились за ее задней стеной.
– Теперь одевайся, – велел я, спешно натягивая на себя платье. – Только не высовывайся!
Голоса конников раздавались уже около самой избы. Я лег на землю и выглянул. Пять человек верховых с саблями и луками за спиной совещались возле открытых настежь дверей. Наконец, один из них спешился и вошел в избу. Однако тотчас выскочил назад с криком: «Чума!».
Конники попятились. Один из них, нагнувшись, подхватил поводья лошади спешенного товарища, и они с места в карьер поскакали прочь.
– Куда! – закричал тот и побежал вслед за кавалькадой. – Стойте!
– Не замай, Кузьма! – издалека ответили ему. – Ты теперь чумной!
Однако Кузьма не унимался и продолжал бежать вслед за товарищами. Тогда один из них ловко вытащил из-за спины лук и, развернувшись в седле назад, в него выстрелил.
Кузьма, как будто наткнувшись на препятствие, остановился и начал кружиться на месте.
– Прости, Кузьма, не поминай лихом! – крикнул кто-то из всадников, и группа ускакала.
– Чего это они? – ошарашено спросил я.
– Чума, батюшка, – дрожащим голосом произнесла Наталья и заплакала. – Зараза. Видно, помирать скоро будем.
– Что за глупости, – прикрикнул я на женщину, – пойдем, посмотрим, что там с этим Кузьмой.
– Он же в заразном доме был! – с ужасом сказала она.
– Я тоже вчера там был и, как видишь, не умер.
Наталья незаметно отстранилась от меня.
– Не бойся, – спокойным голосом сказал я, – обещаю, что все будет хорошо. Пойдем к Кузьме, может быть, ему нужна помощь.
Однако Наталья идти на верную, по ее мнению, гибель не собиралась, и я пошел один. Раненый сидел на дороге, держась за торчащую в верхней части груди, ближе к плечу, стрелу.
Увидев меня, он поднял гневные, голубые глаза и сказал грудным голосом:
– Вишь, варяги проклятые, что сделали!
– Встать можешь? – спросил я, со страхом глядя на древко толстой стрелы, которую мужчина бережно придерживал здоровой рукой.
– Могу, – ответил он, кривясь от боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39