но железное кольцо, раздвинувшись немного, снова сжалось и при втором натиске сломило беспорядочную толпу, не успевшую даже выстроиться. Жолнеры Вишневецкого, прекрасные фехтовальщики, ловкими привычными движениями повыбивали из рук противников сабли и стали наносить меткие удары направо и налево. Большая часть легла на месте, но многих взяли в плен, в числе их были и священники.
Князь Иеремия приказал всех пленников вывести на поле за селом.
– Ставить колья, разжечь костры, приготовить буравы! – коротко приказал князь.
Работа быстро закипела. Жолнеры обтесали толстые колья, натаскали хвороста и дров для костров, принесли буравы. Начались страшные неслыханные казни. Князь Иеремия гарцевал на своем коне и отдавал приказания. Прежде всего принялись за священников. Им буравили и выкалывали глаза, ломали кости руки ног, сдирали кожу и измученных, полуживых бросали на костры или обливали горячей смолой. Хлопов сажали на кол или вешали за ребро и подпаливали медленным огнем. Но Иеремии и этого было недостаточно.
– Мучьте, мучьте их больше! – восклицал он с ожесточением, – мучьте так, чтобы они чувствовали, что умирают!
Сотни искалеченных тел уже лежали на поле, а рассвирепевший князь и не думал униматься. Он велел поставить кресты и распинать пленников, распиливать их пополам, обливать кипятком и кипящим маслом. Наконец, никого не осталось в живых. Голодное войско бросилось на поиски провизии, но в пустых хатах не нашлось ни кусочка хлеба, ни горсточки муки: хлопы все спрятали и не осталось никого в живых, кто бы указал, где спрятана провизия. Впрочем воины Вишневецкого казались вылитыми из стали: они привыкли переносить всякие лишения.
– Что делать, панове! – говорил Вишневецкий собравшейся шляхте, –сегодня нам придется лечь спать с голодным желудком. Пан Барановский тотчас поедет в Немиров и потребует нам у немировцев продовольствия. Барановский низко поклонился и поскакал исполнять данное ему поручение, а Вишневецкий с отрядом двинулся к местечку Ободному.
На другой день к полудню шляхтич вернулся, но без продовольствия.
– Что это значит, – спросил Иеремия, – где же провиант? – Немировцы ничего не дали, – отвечал Барановский.
– Как не дали, этого не может быть! Пан, вероятно, не сказал, что требует от моего имени?
– Как я мог не исполнить приказания князя! Но они меня и в город не впустили. Когда я стал стучать в ворота, они мне крикнули, что не знают другого пана, кроме пана Хмельницкого.
Вишневецкий вспыхнул от злобы.
– Презренные рабы! – крикнул он, – я им покажу, кому они должны повиноваться! Седлай коней! – приказал он.
Все засуетились. Жолнеры, только что расположившиеся отдыхать, бросились к коням, торопясь исполнить приказание разгневанного начальника. Все знали, что князь Иеремия не любит приказывать дважды.
В полнейшем порядке отряд двинулся под Немиров и обложил город.
Князь Иеремия скомандовал: "На приступ!”
В городе все закопошились, ударили в набат, взялись за оружие. Священники осеняли осажденных крестным знаменем; все столпились у деревянных стен. Осаждающим удалось пробить стену и они ворвались в город. Немировцы бились отчаянно, но сильный натиск воинов князя сломил их. Большинство полегло на месте боя, остальные или сдались в плен, или попрятались, кто мог.
– Подавайте мне изменников! – кричал князь горожанам, просившим о помиловании.
– Это все казаки затеяли, – отвечали они, – мы ни в чем не виноваты. – Хорошо, – грозно сказал князь, – пусть тогда все горожане соберутся на площадь и укажут зачинщиков.
На другой день все попрятавшиеся жители выползли из своих нор; испуганные дрожащие собрались они на площади. Каждый хотел себя выгородить, один показывал на другого. Нашлось множество виновных.
Вишневецкий приказал всех их схватить. Опять начались пытки и казни, а Вишневецкий с злобной радостью смотрел, как лилась кровь ненавистных ему хлопов, и успокоился лишь тогда, когда из схваченных никого не осталось в живых.
На следующее утро Вишневецкий велел своим жолнерам собрать всех оставшихся в живых и привести на площадь. Как не прятались немировцы, слуги Вишневецкого находили их везде и тащили к князю. Никто уже не надеялся больше на помилование, все ждали новых казней; но князь, пресыщенный местью, гордо сказал:
– Прощаю вас. Будьте впредь верными моими слугами и вы узнаете мою милость, а теперь выдайте нам провиант и затем расходитесь!
В несколько часов все нужное для воинов князя было доставлено, немировцы торопились выпроводить грозного пана и дали ему все, что могли. Уезжая, Иеремия оставил в Немировке отряд в двести драгун, сам же отправился в глубь своих владений… Через несколько переходов, на одном из привалов, к князю явился драгун, израненный, утомленный, покрытый густой пылью. Немировцы, по удалении князя, пригласили один из гайдамацких загонов и с его помощью перерезали драгун; ему одному удалось только случайно спастись.
Вишневецкий тотчас же решил вернуться в Немиров, но на дороге он увидел скачущий навстречу ему небольшой отряд. Это был киевский воевода Тышкевич. Подъехав к Иеремии, он прерывающимся голосом проговорил ему:
– Как я рад, как я рад, что встретил князя! Князь один может спасти меня.
– Что с вами случилось, пан воевода? – спросил его князь.
– Кривонос напал на мою Махновку, он разорил соседний монастырь, а замком моим едва не овладел посредством хитрости; теперь мои жолнеры охраняют замок, но где им устоять… Может быть уже и поздно… Прошу, Бога ради, помочь мне…
– Так вы говорите на ваш замок напал Кривонос? – переспросил князь. –Это вполне сходится с моими намерениями. Я иду к нему навстречу… Хотел было наказать своих мятежных хлопов, да теперь некогда с ними возиться! Отряд князя отправился к Махновке и в сумерках прибыл к замку.
Казацкая пехота уже разрушила деревянные стены, разбила ворота и бросилась на жолнеров. В этот момент сзади нее послышались крики воинов Вишневецкого. Они ударили на казаков и те очутились между двух огней. Уже ближайшие ряды казаков полегли; они, видимо, изнемогали, как вдруг в тылу отряда Вишневецкого появился Кривонос с конницей. Теперь князь Иеремия попал в западню. Казаки дружно и с фронта, и с тыла ударили на хоругви Вишневецкого.
– Ага, Еремка, не уйдешь от меня! – вскричал Кривонос и бросился на князя с копьем на перевес.
Еще минута и казак проколол бы князя насквозь, но тот быстрым движением повернул коня в сторону, сильно осадил его назад и, отбиваясь от противника, отступил к драгунам. Конница князя, теснимая Кривоносом, спешилась и, отражая удары неприятеля, шаг за шагом отступала… Ночная тьма, наконец, прекратила битву. Тышкевич, потерявший последнюю надежду на успех, советовал воспользоваться темнотой и уйти.
– Мы ничего не поделаем с казаками и только раздражим их, – говорил он, – а войско даром погубим. Если бы нам удалось занять замок, тогда другое дело, теперь же об этом и думать нечего…
Казаки оставили преследование и вернулись в Махновку. Воевода с князем увидели зарево пожара: горел замок, куда ворвались казаки, положив на месте жолнеров. Теперь уж нечего было защищать и с рассветом Иеремия отступил, предоставив казакам грабить окрестности.
Польское коронное войско постепенно собиралось под Константиновым. Лагерь раскинулся на огромном пространстве и казался скорее какой-то ярмаркой, а не военным лагерем. Все пестрело, переливалось всевозможными цветами: все было нарядно, роскошно. Каждый пан стоял, как маленький царек, окруженный своими подчиненными; у него были своя конница, своя пехота, около него располагались свои шляхтичи; бесчисленное множество слуг состояло при его громадном обозе. Паны рядились так богато, как будто собирались на пир: их бархатные кунтуши с дорогой меховой опушкой переливали всеми цветами радуг; на кунтушах ярко выделялись толстые золотые цепи, спускаясь на груди до пояса; на шапках красовались целые кисти драгоценных камней; сабли блестели дорогими рукоятками. Но паны щеголяли не одними нарядами; они привезли с собой и всю обстановку: чудный фарфор, массивное серебро украшали их столы; конфеты, варенья, дорогие вина подавались за их роскошными обедами. Спали паны на пуховиках в прекрасных кроватях; утром брали ванны или умывались в изящных серебряных тазах. Жолнеры еще в июне получили жалованье вперед за три месяца; теперь это жалованье из подражания панам было проедено и пропито и коронное войско, посланное для охраны страны, грабило и разоряло жителей не хуже неприятеля.
Вишневецкий тоже подошел со своим отрядом, но он стал под Константиновым, а под Глинянами и намеревался действовать самостоятельно. Он был сильно оскорблен, что сейм не избрал его предводителем войска, и не хотел признать над собой начальство Заславского.
Был уже конец сентября, когда Хмельницкий подошел к небольшой речке Пилявке и расположился лагерем. Местность у Пилявки болотистая, а через речку устроена плотина; на другом берегу стояло польское войско, тоже подошедшее к реке.
Вечером 19-го сентября Хмельницкий сидел в своем шатре и раздавал приказания казацким старшинам. Во всех его движениях была заметна нервность, раздражительность. На замечание кого-то, что в польском лагере нет ни одного храброго воина и что разбить ляхов ничего не стоит после одержанных побед, Хмельницкий угрюмо посмотрел на хвастуна и резко сказал: – Кто знает, что будет: быть может нас ждет победа, а быть может и поражение, о крымцах ни слуху, ни духу, которого гонца к ним посылаю…
А без них трудно справиться с коронным войском.
Кривоносу Хмельницкий отдал приказание немедленно отправиться к Константинову в засаду, чтобы отрезать полякам путь, если они вздумают отступать.
– Послушайте еще, панове атаманы, – сказал Хмельницкий, – передайте все своим казакам, чтобы попавшие в плен пугали ляхов татарами; пусть говорят, что мы дожидаемся самого хана с ордой…
Затем Хмельницкий отдал приказание нескольким начальникам перейти плотину и окопаться на другом берегу шанцами. Сам он намеревался остаться в Пилявском замке за укреплениями.
– Главное, не слишком торопитесь нападать на поляков; заманивайте их, старайтесь раздразнить их удаль, но в решительную битву не вступайте; протяните время, быть может, и татары подойдут.
Угрюмо-серьезное настроение Хмельницкого сообщилось и всему лагерю. Казаки, против обыкновения, не гуляли, не пели; старики удерживали молодых и напоминали им, что скоро, может быть, придется сложить головы.
– Не петь теперь надо, а молиться, – говорили они.
И все войско усердно молилось, священники едва поспевали служить молебны; они воодушевляли воинов, напоминая им, что дело их правое, что они стоят за веру православную.
Не то было в польском лагере. Почти в каждом шатре шла шумная пирушка. Паны, по-видимому, не допускали и мысли, чтобы хлопы могли их победить…
– Разве стоит тратить пули на этих хлопов? – с презрением говорили они. – Смотрите, как они нас трусят, даже петь забыли. Стоит только приударить хорошенько на этот курятник и, несмотря на то, что он зовется замком, мы разнесем его и не оставим камня на камне.
Какой-то удалой шутник даже придумал молитву на этот случай и она пошла ходить из уст в уста. Паны молились: «Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем».
Пан Корецкий, прибывший в лагерь, старался загладить свою вину. Он рвался в битву и выпросил позволение быть в передовом отряде.
– Не хорошо только, – шептали некоторые, – что мы начнем битву в понедельник: тяжелый это день, лучше его переждать.
Но отложить битву уже не было возможности; панам хотелось скорее проявить свою удаль. С самого утра начались стычки в одиночку. Казаки, видимо, избегали вступать в общий бой и паны мнили себя уже победителями. Им удалось захватить несколько пленных; когда их допросили, они все в один голос заявили, что Хмельницкий ждет хана с большим войском. Это известие заставило панов призадуматься. Между ними многие уже не в первый раз имели дело с казацким войском.
– Гей, смотрите, панове, – говорили они, – не даром казаки прячутся в своем таборе, что-нибудь недоброе они замышляют.
– Они просто нас бояться, – самонадеянно возражали другие.
Прошел и вторник, а казаки все не вступали в серьезный бой.
Уже стемнело. Хмельницкий сидел в своей палатке и вел оживленный разговор с Выговским.
– Пану гетману непременно надо завязать более серьезные отношения с Москвой. Он видит, что на татар надежда плохая.
– Посмотрим, посмотрим! – отвечал Хмельницкий. – Может быть нам и те, и другие помогут.
В лагере в это время происходило какое-то движение; все суетились, бегали, шумели. Хмельницкий послал Выговского узнать, что случилось. Спустя несколько минут, полы палатки распахнулись, вбежал Тимош и бросился к отцу на шею.
– Здравствуй, отец! Я привел тебе четыре тысячи татар!
Хмельницкий радостно обнял сына.
– Наконец-то отпустил тебя хан! – проговорил он. – Дай-ка на тебя посмотреть; да ты теперь совсем казаком сделался. С кем же хан прислал татар?
– Их привел Карабча-мурза.
– Что-то не припомню такого, – в раздумье проговорил Хмельницкий.
– Да он не из старых; мы с ним очень дружны, он славный богатырь!
– Только четыре тысячи и дал хан? А что же сам-то думает?
– И об этих-то четырех они думали и гадали, посылать их или нет. Я, ведь, писал тебе, отец, что Ислам-Гирей послал грамоту ляхам с угрозой, что пойдет на них войной, если они не пришлют ему дань. Ляхи пожаловались на него турецкому султану и хану за его грамоту сильно досталось. Хмельницкий сделался очень серьезен и с минуту стоял молча.
– Эх, кабы удалось как-нибудь мирным путем достигнуть того, чего желаем. Больно трудно ладить с этими татарами, а с московским царем будет еще труднее… Ну, да мы попробуем взять, если не силой, то хитростью, –прибавил он. – Ляхи, страх, как татар бояться, мы их попробуем и четырьмя тысячами напугать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42