За время пути я ужасно устала и вымолила у священника эту остановку, чтобы немного вздремнуть, забыться, чему должен был помочь полученный мною чудесный напиток. Возможно, мне не следует признаваться, что я хотела бежать от самой себя, пусть даже ненадолго, позволить вину освободить меня от дурных мыслей и страхов, но это правда: я желала спокойного сна, даже если для этого придется напиться, потому что отчаянно стремилась отвлечься от тяжких раздумий.
Итак, мое путешествие близилось к концу. Чем оно закончится и где, я не имела ни малейшего понятия, но знала: непременно закончится и очень скоро. Завтра на перекрестке дорог я выполню свою так называемую миссию. При тусклом свете новой луны мое ремесло ведьмы должно будет оживить двухсотлетнего суккуба, чтобы дать ему умереть. А что потом? Буду предоставлена самой себе, отправляясь в морское путешествие неизвестно куда, причем в мужском обличий, ни много ни мало! Поплыву через море к новой жизни. К другой жизни в другой стране… новым человеком… говорящим на другом языке.
Oui , мне было необходимо выпить, что я и сделала.
По правде говоря, я сильно опьянела, и не от количества выпитого, а скорее, пожалуй, от его скверного качества. (Бойся вина, ведьма! Оно могущественно и непредсказуемо: иногда действует как бальзам, иногда же крепость его такова, что оно способно отравить душу. Вино может утолить жажду, от которой ты страдала, сама того не подозревая, открыть тебе то, что ты и не думала искать… Я гадала, в чем же моя оплошность, подозревая, что виной всему был некий гриб, на свинский манер выкопанный мною на задворках гостиницы.)
Я ненадолго заснула на узкой кровати в темной сырой комнате, заперев дверь от непрошеных гостей. Неприятно пахло затхлостью: полосы на замшелой стене показывали высоту подъема воды в реке в предыдущие паводки. Я спала среди остатков растений, порошков и даже частей животных (не буду уточнять каких) — всего того, что использовала для приготовления вина, не говоря уже о склянках, пестиках и мелких тарелках, которые я приобрела, чтобы попрактиковаться в своем Ремесле. Проспала я всего несколько часов, но видела сны. Ужасные сны о смерти.
Сновидения эти, порожденные рассказами призраков, всплыли из глубин моей памяти. Когда мы медленно ехали через Вьен, они говорили о Париже и терроре, о том, чего не прочитаешь в энциклопедиях. Истории эти были полны жутких подробностей.
Погруженная во мрак сна, я ощущала… движение. Веселое, словно в танце. Потом начал просачиваться свет, он медленно лился, сумеречный свет, усиливаемый отблесками зажженных факелов, едкий дым которых я ощущала. Глаза мои щипало, они слезились от этого увиденного во сне дыма и… Но могу ли я говорить «мои» глаза: ведь я видела…
…Видела я не своими глазами, а глазами отсеченной головы, воздетой на пику.
Рассказывая о массовых убийствах, Мадлен утверждала, что душа живет в голове гораздо дольше, чем в теле. Многие очевидцы, находившиеся неподалеку от эшафотов, свидетельствуют, что отрубленные головы порой разговаривали, плакали, стучали зубами, прежде чем смолкнуть. Она говорила также, что поле зрения отсеченной головы (а она способна видеть короткое время) крайне сужено, ограничено одной точкой — так оно и было во сне.
Я, или, вернее, она , голова, шествовала вместе с толпой. При свете факела я видела другие отсеченные головы, насаженные на пики. Прямо передо мной сочилась кровь из пронзенного сердца теленка или какого-то другого животного, оно колыхалось, как тяжелая птица в полете, табличка на нем гласила: «Сердце аристократа». Да, аристократа… Голова, глазами которой я видела, принадлежала женщине именно первого сословия: я поняла это по тяжести парика, которую явственно ощущала (парик был целехонек и издевательски водружен на прежнее место — на гильотинированную голову).
Сон продолжался: передо мной возникло тускло освещенное, закопченное низкое здание с темным от грязи фасадом, с решетками на окнах и дверях — тюрьма.
Итак, мне предстояло увидеть массовые убийства в тюрьме, чему призраки были свидетелями. (Да, они много рассказывали об этой бойне, приводя ужасные подробности…) Даже во сне я это знала , понимала.
Конец лета 1792 года. К тому времени жители Парижа уже привыкли к крови. Гильотина работала с апреля, когда Жозеф-Игнас Гильотен, врач и депутат, претендующий на роль социального реформатора, явил миру Великое Лезвие, призванное обеспечить egalite , уравнять классы хотя бы в смерти — ведь раньше только осужденные аристократы могли рассчитывать на столь быструю кончину.
Сначала Гильотен продемонстрировал действие своего устройства на тюке прессованного сена, потом на овце, на трупе и, наконец, на преступнике. Как популярно стало это изобретение! Вскоре модницы уже вплетали миниатюрные, украшенные драгоценными камнями гильотины в свои парики или же подвешивали их на шею или уши, причем каждая такая гильотина была оснащена действующим лезвием. Маленькие гильотины из красного дерева могли быть выставлены в качестве украшения в центре обеденного стола, их лезвия использовались для резания сыра, фруктов, ими же обезглавливали куколок, подаваемых на десерт, и малиновая кровь стекала на шоколадные торты. На белоснежном носовом платке было принято демонстрировать алые пятна — свидетельство того, что его обладатель наблюдал работу гильотины в непосредственной близости.
Ежедневно сообщалось расписание казней и публиковались списки победителей «лотереи Святого Гильотена». Если осужденный был влиятельным или состоятельным человеком, имел связи, его помещали в одиночную, достаточно удобную камеру (того, за кого платили, и содержали в гораздо лучших условиях), он мог получать любовные записки и подарки от неизвестных поклонниц, ему передавали букеты цветов — маргариток и, конечно же, иммортелей. Да, богатые были избавлены от общества простонародья и с удобствами обитали в своих нарядных камерах, уставленных любимой мебелью, привезенной из дому. Многим в дневные часы дозволялось свободно уходить и приходить, не забывая, конечно, при этом дать взятку тюремщикам. Посетителей впускали в любое время. Тюрьма до такой степени являла собой срез общества в целом, что там зародился даже своего рода салон. Например, в Порт-Либре (бывший Порт-Ройяль) избранных обитателей тюрьмы приглашали послушать заключенных поэтов, читающих свои стихи, посмотреть на игру актеров, способных импровизировать в любой обстановке. Бывало, до самого утра в сводчатых коридорах тюрьмы звучала музыка, убаюкивая узников.
Тех, кто считался особенно опасными или кого хотели унизить, беден он был или богат, помещали в одну камеру с убийцами, ворами и прочим отребьем или с «падшими женщинами», как поступили, например, с мадам Ролан. Постоянно ощущая присутствие смерти (что было общей участью), мадам Ролан вдобавок была вынуждена стать свидетельницей сцен, исключительно присущих ее тогдашнему месту обитания — тюрьме Святой Пелагеи. В двух параллельных крыльях этого здания содержались соответственно мужчины и женщины, которые разыгрывали на широких подоконниках самые развратные театральные представления, какие только доступны воображению: мужчины проделывали друг с другом то, чего могли бы желать женщины, и наоборот, представительницы слабого пола самым грубым образом взбирались друг на дружку. Казалось, сам дух этой противоестественной близости наполнял, словно некое сомнительное благовоние, оба тюремных блока… Представьте себе, в какую краску могли вогнать министерскую, скажем, жену ее соседки по камере, ублажающие друг друга или глядящие на нее с нескрываемым вожделением.
Понятно, что лишь немногим было доступно понимание политического климата той эпохи: революционная политика была внове для всех. Малейшее проявление поддержки прежнего режима или лояльности ему могло стать в то время достаточным основанием, чтобы человека осудили и отправили на эшафот.
Для убийства существовали тысячи причин: это могла быть, к примеру, забава, замаскированная под правосудие, или месть во имя свободы. Про свободу же говорили, что это «девка, которая просит, чтобы ее взяли на ложе, усыпанном трупами»… Знатоки и ценители смерти занимали места в задней части сада Тюильри (то было лучшее место, чтобы наблюдать за работой гильотины на площади Революции), где нередко устраивали семейные пикники: детишки уютно сворачивались в клубок у ног взрослых или бегали вокруг, останавливаясь только для того, чтобы посмотреть, как катится в корзину очередная голова. Конечно, многие из этих знатоков позже сами оказывались на эшафоте, а за ними наблюдали уже другие.
В то долгое лето Париж захлебывался кровью. Это образное выражение можно понимать и буквально: граждане жаловались на страшное зловоние — вода в сточных канавах некоторых пригородов была окрашена кровью. Многие умирали от болезней, попив из этих медленно текущих алых ручьев.
Все это было непередаваемо мерзко. Революция была в некотором смысле благородным делом и в то же время — неизъяснимой мерзостью.
Летом 1792 года тюрьмы были переполнены — в них томилось более тысячи граждан, арестованных без достаточных оснований. Среди них — непокорные или неприсягнувшие священники, те, кто отказался принести клятву верности революции. Аресту подверглись и те, кто каким-то образом служил королевской семье, от последнего придворного лакея до мадам де Турзель, гувернантки королевы, и ее наперсницы принцессы де Ламбаль. Те аристократы, что остались во Франции, тогда как их друзья и родственники бежали, стали фишками в игре, целью которой было арестовать как можно больше членов семей ancien regime. Представителей таких семейств отправляли в разные тюрьмы, чтобы сделать еще более нестерпимо мучительной их встречу на эшафоте. Такие казни толпа предвкушала заранее. На одной из них присутствовала Мадлен: Мальзерба сначала заставили наблюдать, как гильотина лишила жизни его дочь, потом внучку, зятя и, наконец, сестру и двух ее компаньонок, — только после этого старику была дарована милость гильотинирования.
…Во сне я заблудилась…
Не знаю, какую тюрьму увидела я в своих грезах, глядя словно сквозь замочную скважину. Я видела лишь то, что двигалось в ограниченном поле моего зрения, и не могла повернуться в ту или иную сторону, чтобы определить свое местонахождение по вывескам или каким-то другим приметам.
Я видела толпу, теснившуюся, пытаясь быстрее пройти сквозь узкий тюремный вход, двери которого надзиратели распахнули настежь. Тех, кто с пиками, вытолкнули вперед. Это была чудовищная коллекция голов — мужских, женских; напудренные дамские парики, эти высокие сооружения, сбились набок, у некоторых прически растрепались. Ни одна из голов не была живой , ни одна не видела, как моя. Кроме этих ужасных голов на пики были насажены куски женских тел: гражданка, которая подняла высоко вверх лоскутья человеческой кожи, хвалилась, что это груди принцессы де Ламбаль. От отца Луи я узнала, что конец принцессы действительно был ужасен: ее выволокли из камеры, разрубили на куски, которые выставили напоказ, насадив на пики, под окнами Тампля, где все еще пребывала в заключении королева, ее подруга. Говорят, когда королева узнала какую-то драгоценность в волосах принцессы, она упала в обморок.
Я видела в поднятых руках целый арсенал оружия: больше всего было заостренных железных прутьев, столь любимых les piquers , а также пистолеты, штыки и самое страшное — самодельные тесаки, призванные выполнить мясницкую работу от имени…
Именно должностные лица Коммуны города Парижа, убежденные, что тюрьмы служат рассадником заговоров, решили отдать заключенных на растерзание народу. Суды, мол, работают слишком медленно. Так была санкционирована оргия смертоубийства, длившаяся пять дней. В результате были убиты сотни священников, истреблены узницы тюрьмы Сальпетриер — исключительно женщины.
То, что я видела своими словно в замочную скважину глядевшими глазами, было не в тюрьме Сальпетриер — ведь убивали только мужчин. Молящих о пощаде, их вытаскивали из распахнутых настежь камер, открытых, несомненно, тюремщиками, с готовностью выполнявшими предписание Коммуны. Еще бы! Эта «расчистка» освобождала камеры, которые можно было вновь сдать по более высокой цене, с большей выгодой… Убийцы так торопились, что редко доводили свою работу до конца. Они размахивали своими тесаками, там отсекая конечность, здесь просто нанося глубокую рану, и бежали дальше: не многие из жертв умерли от самих ран, смерть чаще всего наступала от потери крови. Каждый камень, каждая пядь пола и стен были скользкими от крови. Убегая, убийцы поскальзывались на каменных плитах. Кровь окрасила тюрьму и весь мой сон в красный цвет, цвет смерти.
Ужасной была та легкость, с какой парижане лишали свои жертвы жизни. Конечно, и до этого у них была не одна возможность усовершенствоваться в палаческом мастерстве. Например, в предыдущий месяц, десятого августа. Именно тогда народ захватил Тюильри и потребовал голов короля и королевы. Но для начала они разгромили находившийся рядом с дворцом garde-meuble , растащив оттуда старинные алебарды, кинжалы, меч, якобы принадлежавший королю Генриху IV, и, совсем уже непонятно зачем, — инкрустированную серебром пушку, подаренную Людовику XIV королем Сиама. Ее катили из одного дворцового зала в другой, проламывая стены, хотя путь толпе преграждали всего лишь запертые тонкие лакированные двери. Король, королева, королевские дети со своей гувернанткой, принцесса де Ламбаль и еще несколько приближенных успели бежать и прятались в маленьком чулане в часовне те несколько часов, пока толпа двигалась из зала в зал, разбивая зеркала высотой в три человеческих роста, выбрасывая из окон позолоченную мебель, разрезая гобелены и картины. Никто ничего не брал: желание присвоить королевское добро недостойно революционера. Красть было нельзя, разрушать и убивать — можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88